он и сохранил, и преумножил. Только ведь тоже живой человек. Поди, думает:
"Пожила, старуха, и будет, пора совесть знать". Это ему Поджио своим
приездом голову вскружил, ясное дело. Степа мольберт с чердака достал,
краски из города привез, и глаза у него сделались какие-то другие. Что ж, я
понимаю и не сужу... Хотя что же, мог бы и прямо сказать. Так, мол, и так,
Марья Афанасьевна, потрудился на вас достаточно, а теперь прошу отпустить
меня. Но не скажет, не из таких. Стыдно. Проще старуху со свету сжить, чем
перед ней неблагодарным предстать. Я эту породу знаю, там и гордости, и
страсти много намешано... Ах нет, что ж я слепота такая! Не Степан это,
может, втайне и желает, чтоб я поскорее издохла, но не станет он собачек
безответных травить. А Поджио станет! Для одной только забавы или хоть из
дружбы, чтобы приятеля от кабалы освободить! Развращенец он, бес! Он и к
Наине подбирался, то картинки с ней рисовал, то фотографировал ее. И Степана
он с глузду сбивает... Я давно примечаю, как он на меня волком зыркает. Он,
он! Ишь, загостился-то, третий месяц уже. А вначале говорил "на месяцок". И
не съедет, пока в гроб меня не вгонит!
незыблемая:
них черту душу продал. Не зря говорят, что он на деньгах женился, а после
жену отравил. И причина известна, по какой я ему поперек дороги стала!
Горяевская пустошь! Давно он ко мне подкатывается, чтоб ему уступила, хочет
там пристань торговую поставить - больно место удобное. А я сказала, не
продам. Будет он мне баржами своими вид поганить! Но этот от своего не
отступится. У него закон такой: все непременно должно по его быть. Иначе ему
и жизнь не в жизнь. Жену уморил и меня уморить хочет! Как меня не станет,
Петька с Наинкой не то что пустошь, все ему тут продадут, а сами хвост в
руки и в столицы-заграницы. Так Донату прямой резон меня скорей на тот свет
спровадить. Только вот им всем, - тянула старуха вверх вяло сложенный кукиш.
- Я третьего дня не зря духовную сызнова переделала, все как есть отписала
англичанке. Попугать их хотела, а теперь так и оставлю. Я им нехороша стала,
так у них Джаннетка за барыню будет. Попляшут тогда.
сопоставляла с собственными соображениями и наблюдениями, но каждая новая
гипотеза была диковинней предыдущих.
раз привела монахиню в спальню. - Хитрый, бестия, а дурачка ломает. Он ведь
что сюда каждый день таскается? Денег ему от меня надо. Осенью имение у него
с молотка пойдет, со всеми расчудесными телеграфами. Он говорит: "Я тогда
умру". И умрет, непременно умрет. Куда ему без Красновки деваться? Ходит
ноет. Дай ему полторы тысячи проценты заплатить. А я сказала: не дам. Давала
уже, и не раз. Хватит. Так он мне отомстить решил. Верно, думает: я умру,
так и ты, ведьма старая, жить не будешь.
того, что не приведи Господь и вправду умрет, а грешно покидать свет в таком
ожесточении:
успокоится? Что уж вам эти полторы тысячи рублей? На тот свет не унесете,
там деньги не пригодятся.
взгляд смягчился. - Зачем мне, все равно мисс Ригли достанется. Я дам ему.
Пусть еще годик покуролесит. Я ему две тысячи дам.
Мисс Ригли, конечно, особа достойная, но хорошо ли это будет по отношению к
Петру Георгиевичу и Наине Георгиевне? Ведь они не виноваты, что вы их в
праздности воспитали и никакому делу не научили. Они же без наследства по
миру пойдут. И перед Степаном Трофимовичем вам на том свете совестно будет.
Вон он сколько лет на вас потратил, все лучшие годы. И сами вы говорили, что
он много увеличил ваше состояние. Не грех ли?
Погорячилась я. Не только ведь внуков наделить нужно, есть и иные
родственники. Эй, Таня! Позовите-ка ее... Таня, пускай пошлют в город к
Коршу. Хочу, чтоб приехал завещание переделывать.
x x x
части гуляла в парке. Немало времени провела в дощатой будке, расположенной
неподалеку от обрыва. Здесь, выкрашенные в синий цвет, лежали мотыги,
лопаты, пилы, грабли, тяпки и прочие садовые инструменты из Герасимова
арсенала. Именно отсюда неведомый злодей и взял топор. Пелагия брала с пола
и терла в пальцах засохшие комочки земли, ползала на корточках вокруг
домика, но никаких зацепок не обнаружила. Будка не запиралась, топор мог
взять кто угодно, и следов ни снаружи, ни внутри не обнаружилось. Оставалось
только ждать, что будет дальше.
знаменитый английский газон - квадратик аккуратно подстриженной травки, на
которой и вправду недавно кто-то изрядно потоптался, но упругие стебельки
уже начали распрямляться, и было видно, что скоро очаг цивилизации
восстановится во всей своей красе. Отсюда было рукой подать до Реки, дул
свежий ветерок, а рядом с газоном качала еще зелеными, но уже неживыми
веточками тонкая, подвядающая осинка. Монахиня наведывалась сюда часто -
сидела в белой беседке над высокой кручей, довязывала поясок для сестры
Емилии и подолгу застывала, глядя на широкую Реку, на небо, на заливные луга
дальнего берега. Хорошо было и бродить по лужайкам, по заросшим тропам, где
воздух звенел пчелиным гудом и шелестел листвой.
наэлектризованном дроздовском воздухе смятение и слышала некий звон, будто
кто-то терзал тонкую, до предела натянутую струну. Даже удивительно, как это
в первый день усадьба предстала перед ней чуть ли не Эдемским садом. Пелагия
ни за кем нарочно не подсматривала и не подслушивала, однако то и дело
становилась невольной свидетельницей каких-то малопонятных сцен и
озадаченной наблюдательницей туманных взаимоотношений между здешними
жителями. Очевидно, и нервический разговор, обрывок которого она случайно
услышала из своего окна, был здесь совершенно в порядке вещей.
жмурясь от просеянного сквозь листву солнечного света, и вдруг увидала
впереди полянку, а на ней, спиной к кустам, - Ширяева и Поджио. Оба в
широкополых шляпах, полотняных балахонах, с этюдниками. Окликать не стала,
чтоб не отрывать от творчества, а посмотреть было любопытно, особенно после
того, что говорили накануне про дарование Степана Трофимовича.
Увидела, что у Аркадия Сергеевича на бумаге акварелью набросан старый дуб,
что высился на противоположном конце поляны, и удивительно похож - прямо
заглядение. Работа Степана Трофимовича, увы, разочаровала. Краски были
набросаны невпопад, кое-как: то ли дуб, то ли какой-то леший с непомерно
большой растрепанной головищей, и кистью Ширяев водил чудно, будто дурака
валял - мазнет не целя, потом еще и еще. Поджио, тот выписывал меленько, с
тщанием. Монахине его творение понравилось гораздо больше. Только смотреть
на него было скучно - мазню Степана Трофимовича разглядывать оказалось куда
интересней. В целом же сцена выглядела умилительно: старые товарищи
предаются любимому делу и даже не разговаривают промеж собой, потому что им
и так все ясно про искусство и друг про друга.
полетела россыпь зеленых клякс.
Притворяться, обсуждать игру света и тени, говорить про природу в то время,
как я тебя ненавижу! Не-на-ви-жу!
сделались похожи на петухов перед схваткой.
застигнут черницу за подглядыванием.
попятится.
и очень пожалела, что из любопытства сунулась смотреть на эскизы.
ответил Аркадий Сергеевич. - Это не твое дело.
своим дыханием! Я столько лет люблю ее. Мы говорили, мечтали. Я обещал ей,
что когда... когда буду свободен, увезу ее в Москву. Она станет актрисой, я
снова займусь живописью, и мы узнаем, что такое счастье. Но она больше не
хочет быть актрисой!
всяком случае, еще недавно хотела. Чего она хочет сейчас, я не знаю.
но я бы терпел. А ты просто от скуки!
боясь, не дойдет ли до смертоубийства. Было близко к тому: Степан Трофимович
схватил Аркадия Сергеевича обеими руками за ворот.
теперь я потерял голову. Я ей больше не нужен. Еще неделю назад она умоляла
меня увезти ее в Париж, говорила про студию в мансарде с видом на бульвар
Капуцинов, про закаты над Сеной. И вдруг все переменилось. Она стала
Конюшевский Владислав
Ильин Андрей
Прозоров Александр
Пехов Алексей
Емилина Ника
Белогорский Евгений