Ермаков подъехал ближе. На перекрестке тяжело и прочно стоял немецкий танк,
верхний люк был открыт, из него слабой полосой струился электрический свет.
На броне борта опасно лежали четыре железные лепешки - мины. Двое солдат,
взобравшись на танк, с интересом заглядывали в башенный люк,
переговаривались:
тележка! Легко воюют!
тотчас кто-то, вздохнув, сказал: "Дуришь, Матвеев", - и тогда пожилой
лейтенант-пехотинец решительно скомандовал:
очевидно, чувство это испытывали теперь многие. С усилием он пытался
заставить себя думать, что все идет хорошо, все идет как надо, но
беспокойство не проходило.
белом доме липового парка. Здесь до войны, по-видимому, была школа. Роты
окапывались на окраинах. Ермаков приказал установить орудия в конце аллеи,
зарыться в землю, затем долго ходил по скату холма, глядел на смутную
громаду леса, где должен быть правый фланг немецкой обороны и которого
словно бы не было.
людно. На столе бесшумно горели синими огнями немецкие плошки, четко
повторялись во множестве зеркал, блестевших на стенах. Ермаков удивился,
увидя себя наперекрест отраженным в этих льдистых провалах зеркал, которые
были, вероятно, собраны сюда со всей деревни. Перчатки, черные и узкие, по
виду женские, затоптанные валялись в углу. Там, около двух ящиков, среди
хаотично разбросанных ярко-красочных обложек журналов и тоненьких книг,
выстроились на полу ряды пустых бутылок.
сладковатым, конфетным.
понимающий веселый взгляд Орлова, сел на ящик, который был распечатан: под
разорванным целлофаном загадочно мерцало, тускло переливалось. Хмурясь,
Борис достал оттуда новенький Железный крест, подбросил на ладони, подумал:
"Был штаб или что-нибудь в этом роде", - поднял глаза и увидел в зеркалах
брезгливое лицо Бульбанюка, читающего какие-то бумаги.
вдвое сложив, крепкими пальцами порвал бумагу. - Все собрались?
столе.
офицер-корректировщик из артполка, молчаливый минометчик-лейтенант в очках,
радист, штабные телефонисты - кто искоса, кто мрачно, но все неспокойно
оглядывались на зеркала. Было такое чувство, что все обнажено вокруг, что
ничего не скроешь в этой раздевающей людей комнате, и пожилой, грязно
обросший щетиной пехотный лейтенант с наигранной решительностью сказал:
чувствуя пошлость этой остроты, понимая, что надо как-нибудь разрядить
обстановку для всех, в том числе и для самого себя.
лейтенанта внимания, ничего не сказал ему, в раздумье кивнул командирам рот:
передохнем. Нащупают немца или не нащупают, через часок двинем на север, во
фланг немецкой обороне. Завяжем бой. Всё. Вопросы есть?
на зеркала, командиры рот молча начали выходить. Вышли и связные в другую
комнату. Стало тихо и пусто. И тогда Ермаков ясно понял, почему угнетала
всех и его самого эта неопределенность положения. Батальон искал боя, а боя
не было. И это было самое страшное, что могло быть на войне.
перед собой. Он не замечал ни зеркал, ни телефонистов, ни курившего рядом
Ермакова, думал о чем-то своем. А Орлов снял фуражку, щуря нестерпимо
зеленые глаза, довольный, провел рукой по цыганским, колечками, волосам и,
листая журнал, фыркнул, одна опухшая щека смешно скосилась.
выдохнул воздух: п-х-х-ха, так, что замигали огни плошек. Затем, вроде от
нечего делать, лениво взял какой-то листок на столе, поднял красивые брови,
поманил Ермакова пальцем:
головка - большие внимательные зрачки, нежный, невинный подбородок, полные,
как бы обиженно и недоуменно полуоткрытые губы. Внизу наискось - тонким
почерком: "Генька!! Помни 21 августа!!!" Ермаков долго рассматривал косую
подпись, стараясь понять смысл всего этого, и вяло спросил Бульбанюка:
узкие глаза на Орлова, замедленно сказал:
не спать. Ни одному человеку не спать.
это движение.
разочарованным выражением понюхал горлышко пустой фляги.
головы не выходило: "Генька!! Помни 21 августа!!!" И то ли оттого, что в
зеркалах он все время встречал бесшабашно прищуренный взгляд Орлова, этот
Генька, которого он хотел представить себе, вдруг показался ему внешне
похожим на Орлова - злой, гибкий, с такими же нестерпимо зелеными,
отчаянными, готовыми ко всему глазами.
а в побледневшем небе звезды сгрудились в высоте и казались светлыми
туманными колодцами. Парк сухо скребся оголенными ветвями, шумел
предутренним ветром - свежо, влажно потянуло с низин.
чернеющей среди холма вырытой огневой позиции, станины раздвинуты, орудийный
расчет маскировал брустверы; справа и слева чуть слышно скрежетали лопаты -
копали ровики. Работали в молчании. Часовой проводил Ермакова до огневой,
зашептал в темень кустов: "Лейтенант, лейтенант", - и тут же отошел, исчез
за спиной.
заговорил:
внизу.. и здесь...
Отвечают: "Свои". Подошли. С фонариками. Посмотрели. "Окапываетесь? Где
офицер?" Я говорю: "В чем дело?" Один спрашивает: "Где ваш сектор обстрела?"
Я спрашиваю: "Кто вы такие?" Другой отвечает: "Я командир третьего
батальона, не узнаете?" И наседает: "Где сектор обстрела, лейтенант? Мне
пехоту закапывать нужно". Я ответил, что сектор обстрела еще неизвестен. А
он засмеялся: "Эх вы, пушкачи - прощай, родина!" - и пошли вниз. Командир
третьего батальона...
что Прошин отшатнулся даже. - Никакого третьего батальона здесь нет! Вы
поняли? Здесь есть один командир батальона Бульбанюк. Вам ясно?
Рас-те-ря-лись! Эх вы!.. Черт бы вас взял совсем!
что...
автоматную очередь, если не хватило смелости задержать живыми, вот тогда бы
вы думали! Почему не сообщили сразу? Витьковского послали бы за мной! Где
он, Витьковский?.
Ермаков отчетливо увидел бледное лицо
молчали. Ракета, как бы сигналя кому-то, описала дугу и упала, затухая, в
дальнем конце парка. Сразу нависла тишина... Откуда ракета? Чья? И тотчас
вторая ракета стремительно взвилась уже впереди, над лесом, откуда пришел
батальон, и пышно рассыпалась в полях. Искры угасли в сомкнувшейся темноте,
Шилова Юлия
Мацумото Сэйте
Лукьяненко Сергей
Прозоров Александр
Маккарти Кормак
Сертаков Виталий