Чтение 15–й страницы книги ~Возвращение Будды~

так как звучали слишком недвусмысленно. Я подумал, невольно пожав при этом
плечами, что в моей личной жизни Вестфальский мир играет тоже некоторую
роль, несколько меньшую, чем зрительное воспоминание о лице Амара, но все же
несомненную.

Затем Лида расплылась, я увидел на ее месте мутное белое пятно, в ушах
начался легкий звон и я почувствовал, что все окружающее меня становится
невесомым и несуществующим. Это было похоже на приближение душевного
обморока, и в этом было чем-то соблазнительное ощущение надвигающегося и
почти сладостного небытия. Я сделал над собой усилие, закурил папиросу,
затянулся несколько раз и сказал:

- Не буду вас задерживать. Я хочу, однако, сказать вам несколько слов.
Во-первых, мне от вас ничего не нужно, запомните это раз навсегда.
Во-вторых, мы действительно, как вы выразились, принадлежим к разным мирам,
и в том мире, где существую я, люди не шантажируют других, не пишут
анонимных писем и не занимаются доносами ни при каких обстоятельствах. Может
быть, если бы они прожили такую жизнь, как вы, это было бы иначе. То, что вы
имеете право на счастье, - ваше дело. Мне кажется, что это очень убогое
счастье. Но если этого вам достаточно, остается только вам позавидовать.
Если бы мне предложили переселиться в тот мир, где живете вы, я предпочел бы
пустить себе пулю в лоб.

Потом я встал и прибавил:

- Желаю вам всего хорошего. Можете быть спокойны, ваш визит ко мне и
этот разговор останутся между нами.

И после ее ухода что-то дрогнуло и исчезло; несколько секунд было пусто
и тихо. затем я услышал безмолвный и бесформенный грохот - и понял, что
слежу за сражением, исход которого давно был решен, и его нельзя было ни
изменить, ни отсрочить, тем самым сражением при Лютцене, которое играло
такую значительную роль в истории Тридцатилетней войны.

В этот период моей жизни время проходило почти незаметно для меня; это
было одно из наименее устойчивых представлений, которые я знал. Я только
позже понял, что все мои силы поглощались постоянным напряжением, в котором
я находился и которое было отражением глухой внутренней борьбы, никогда не
прекращавшейся. Она шла чаще всего в глубине моего сознания, в темных его
пространствах, вне возможности сколько-нибудь логического контроля. Мне
начинало казаться иногда, что я близок к победе и что недалек тот день,
когда и все мои тягостные видения исчезнут, не оставив даже отчетливого
воспоминания. Во всяком случае, они теперь все чаще и чаще становились почти
бесформенными; передо мной мелькали неопределенные обрывки чьего-то
существования, не успевающие проясниться, и мое возвращение к
действительности всякий раз приходило скорее, чем раньше. Но это еще не было
победой: время от времени все вдруг тускнело и расплывалось, я переставал
слышать шум улицы или говор людей - и тогда я с тупым ужасом ждал
возвращения одного из тех длительных кошмаров, которые я знал так недавно.
Это продолжалось несколько бесконечных минут; потом в мои уши врывался
прежний гул, меня охватывала короткая дрожь и за пей следовало успокоение.

Так проходили недели и месяцы. Летом Павел Александрович и Лида уехали
в окрестности Фонтенбло, куда он меня неоднократно приглашал и куда я так и
не собрался. Я оставался в Париже совершенно один и проводил время главным
образом в чтении и долгих прогулках, и у меня не было денег, чтобы уехать
куда бы то ни было. Потом наступила осень; из притворенного окна уже тянул
почти зимний холодок. Весь январь месяц я провел в непонятном и тягостном
томлении; каждое утро я просыпался с предчувствием катастрофы, и каждый день
проходил совершенно благополучно. Это состояние раздражало и утомляло меня -
и я только изредка освобождался от него и становился таким, каким мне всегда
хотелось быть: нормальным человеком, которому не угрожает ни душевный
обморок, ни припадок безумия. Таким, в частности, я чувствовал себя всякий
раз, когда я попадал к Павлу Александровичу.

Я обедал у него однажды февральским холодным вечером. Лиды не было
дома, мы сидели с ним за столом вдвоем, и он был в созерцательном
настроении. Затем мы перешли в кабинет, куда был подан кофе и где стояла
бутылка очень крепкого и сладковатого вина, которого я выпил несколько
глотков и которого он, по обыкновению, не пил вовсе. Он был в домашнем
бархатном пиджаке, но в рубашке с накрахмаленным воротничком. Я смотрел на
него и думал, что, вероятно, теперешний период его жизни - самый счастливый,
что лучшего времени он никогда не знал. Мне казалось, что ошибочным это
впечатление не могло быть. Все в нем - его движения, одновременно медленные
и уверенные, его походка, его манера себя держать, интонации его голоса,
который как будто бы стал глубже и значительнее, чем раньше, - все
подтверждало такое убеждение. В кабинете было очень тепло, особенно потому,
что, кроме центрального отопления, горел еще камин, и от легкого движения
воздуха чуть-чуть шевелились тяжелые портьеры на окнах. Я сидел в кресле и
остановившимся взглядом смотрел в огонь. Потом я перевел глаза на Павла
Александровича и сказал:

- Вы знаете, вот я смотрю на это маленькое пламя, и мне вдруг начинает
казаться, что время незаметно уходит назад, все дальше и дальше, и по мере
того, как оно уходит, я претерпеваю неуловимые изменения, - и вот, я ловлю
себя на том, что я ясно вижу, как я сижу, голый и покрытый шерстью, у входа
в дымную пещеру каменного века, перед костром, который разложил мой далекий
предок. Этакий милый вид атавизма.

- Я думаю, что вне атавизма мы вообще не существуем, - сказал он. -
Все, что нам принадлежит, все, что мы знаем, все, что мы чувствуем, мы это
получили во временное пользование от умерших людей.

- Временное?

- Конечно, как же может быть иначе? Жаркое пламя дрожало над углями, и
иногда слышался тихий шелест их смещения. От тепла мне хотелось спать. Павел
Александрович сказал:

- А я все чаще и чаще думаю о смерти вообще. Не потому, чтобы я ее
предвидел в ближайшем будущем, а оттого, наверное, что возраст уже почтенный
и это в какой-то степени, мой юный друг, естественно именно для моего
возраста. И что самое удивительное, я думаю о ней без всякого ужаса и даже
огорчения.

- Вероятно, потому, что эти мысли носят чисто теоретический характер.

- Не только, мне кажется. Есть в этой перспективе нечто
соблазнительное, нечто неподдельно торжественное и самое значительное.
Вспомните слова панихиды: "в лоне Авраама, Исаака и Иакова упокой..."

"В лоне Авраама, Исаака и Иакова..." Я сразу увидел перед собой гулкие
своды церкви, чей-то безыменный гроб, священника, дьякона, кадила, иконы,
неподвижный полет раззолоченных ангелов на Царских вратах и надпись наверху,
над ангелами, над всем этим наследством тысячелетий христианства: "приидите
ко Мне все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы".

- Вы верите в Бога, Павел Александрович?

- Раньше плохо верил, теперь верю. Тому, кто прошел через годы нищеты,
легче верить, чем другому. Потому что, видите ли, христианство это религия
бедных людей, и недаром в Евангелии есть слова по этому поводу, которые вы,
наверное, помните.

- Да, да, - сказал я. - Но я помню не только это. Мне пришлось однажды
читать поучительнейшую энциклику папы, забыл которого, где доказывалось, что
взгляды церкви на богатство и бедность надо уметь правильно толковать. В
частности, об отдаче бедным не только всего имущества, но даже десятой его
части не может быть и речи: это недоразумение. Десятая часть - это с
процентов от дохода. Капитал же никакому христианскому обложению не
подлежит.

Но это, конечно, анекдотично, и если есть ад, то я думаю, там этот
папа, жарясь много столетий на гигантской сковороде, успел понять свое
гибельное заблуждение по поводу взглядов церкви на имущественный вопрос.

- Раньше я думал, что умру так же, как умирали мои товарищи с rue Simon
le Franc, - продолжал Щербаков. - То есть что однажды на рассвете зимнего
дня мой труп найдут где-нибудь недалеко от Сены, рядом со скамейкой,
покрытой инеем. Это было бы естественно.

Небольшая лампа с абажуром освещала его лицо, спокойное и задумчивое.

- И знаете, эта мысль мне всегда была обидна, я с завистью смотрел на
богатые похороны, вплоть до того, что мечтал: вот бы мне так умереть. И
теперь я иногда представляю себе собственную кончину именно так, не без
некоторого, я бы сказал, даже уюта:

завещание, нотариус, долгая болезнь, воспитывающая во мне смирение и
готовность к последнему переходу, предсмертное причащение, траурное
объявление в газете - "со скорбью извещают о смерти Павла Александровича
Щербакова"... потом день и час погребения...

- Подождите, подождите, Павел Александрович, - сказал я, - что это за
похоронная поэма? К тому же, насколько я знаю, у вас нет ни близких, ни
знакомых, не считая ваших недавних коллег, завещание вам оставлять не для
кого - и кто придет на ваши похороны? Так что даже с точки зрения чисто
обстановочной, так сказать, извините меня за откровенность, мне ваши мечты
кажутся спорными.

- Может быть, - ответил он рассеянно. - Но уверяю вас, они не лишены
некоторой приятности.

Я сказал ему, что теоретически это понимаю, но что мне трудно в это как
следует вникнуть. Я сказал, что мне смерть всегда представляется как
катастрофа: мгновенная или медленная, неожиданная или естественная, но
именно катастрофа - призрак потустороннего ужаса, от которого стынет кровь.
Понятие уютности к этому никак не подходит. Он заметил, что такой взгляд в
моем возрасте - он подчеркнул это - понятен, и спросил, нет ли у меня, между
прочим, явной нелюбви к кладбищам.

- Нет, - сказал я. - Вот в них, пожалуй, есть нечто успокоительное.

И когда мы заговорили об этом, я вспомнил, как давно, когда я был в
военном лагере, на берегу Дарданелльского пролива, меня назначили по наряду
рыть могилы. Я рассказал это Павлу Александровичу. Кладбищем заведовал
пожилой усатый полковник, говоривший с сильным кавказским акцентом. Он
приходил несколько раз смотреть на мою работу и говорил:

- Ройте, ройте, дорогой, глубже, пожалуйста. С_о_в_с_е_м г_л_у_б_ж_е