балансировала, готовая упасть от малейшего шевеления, пластмассовая
крышечка. Смотрелось так, будто твари, которым полагается находиться внутри,
расширили щель, оставленную им для дыхания, выбрались и разбежались.
расставленным стульям и табуреткам, не спускаясь на пол и пристально изучая
с высоты темные углы меж мебелью и стенами, пока Андрюха не приехал снова и
не развеял мистификацию, над которой мы от души посмеялись под беззлобные
хозяйские матюки. К закату установился хороший для портрета свет -- солнце
садилось в плотную дымку. Мы с Андрюхой вышли на балкон, и там я его
щелкнул, навинтив на свой видавший виды "Зенит-Е" чужой
стотридцатипятимиллиметровый объектив. Очень крупный план. Волосы зачесаны
назад: деловой стиль, но чуть-чуть с намеком на богемность; окладистая --
предмет многолетней моей зависти -- стриженая бородка волосок к волоску;
безупречно белый воротник рубашки; узел галстука -- бордового, в ромбическую
шашечку... (Как-то, когда я еще обретался при церкви, мы зашли вдвоем -- мне
надобно было по работе -- в новооткрывшийся храм нашего благочиния, к отцу
Симеону, мировому дядьке и священнику милостью Божией, однако сильно, к
сожалению, пившему. Едва мы вступили в алтарь, рыжий, здоровенный аки
ведмедь, багроволицый батюшка профундово протрубил на Андрюху: "Дьяк? Нет?!
Жа-аль... Такой благообразный...") И чуть растерянная, близорукая улыбка
человека, сохранившего способность удивляться каждой мелочи вокруг. Не суть,
что тогда он попросту потерял очки, не успел еще заказать другие и носил
отцовские, с меньшим числом диоптрий.
Теперь я подозреваю скорее обратное: мы были взвешены на весах и найдены
слишком легкими. Андрюхин отец-кардиолог по продаже автомобиля попал в
собственную реанимацию. Там он понял, что к смерти еще не готов. И объявил,
что предпочитает в этой связи ничего больше о сыне не знать. Ему так и не
сказали открытым текстом, что произошло, покуда он восстанавливался в
санатории под Можайском. В семье было строжайше запрещено поминать Андрюху
вслух. Старики быстро сдали и в полгода умерли оба. Мать плакала в
одиночку... А история все равно на трагедию не тянет. Не хватает хора, рока,
весомой поступи, шагов командора (либидо вряд ли годится на эту роль). Она
не отбрасывала тени из будущего, как свойственно подлинно ужасному. Она
ничего не задает, не выводит на просвет в рассказе о нашем северном
путешествии или об Урсусе, о моей одинокой зиме. Врачебный вердикт очертит
мне лишь канву, обозначит направление, в котором Андрюху несло, -- но не
заставит переоценить и как-то по-новому трактовать прежние его поступки. Я
не к тому, что диагноз неверен. У меня нет оснований в нем сомневаться. Но
мне хочется думать, что никакая формула не в силах исчерпывающе объяснить
реальное человеческое действие -- пускай и немногими картами играет наша
порода. Полночь. Под желтой лампой -- белая тарелка с голубым орнаментом,
оранжево-красные дольки помидора и мельхиоровая вилка, матовый отблеск. В
ночном освещении вещи отчетливей и понятнее, вещи раскрываются, совершают
шаг из себя, шаг навстречу -- но вместе с тем и особенно отчуждены. Моя жена
измеряет штангенциркулем размер ушей спящему ребенку, чтобы определить его
врожденные склонности. Раньше было что-то еще. Что-то делало вещи терпкими.
Возможно, Андрюха видел дальше меня. Возможно, догадывался, что это уйдет --
однажды и навсегда...
защитила нас от ветра, и распаковали снаряжение. В Москве, на вокзале, когда
Андрюха вышел мне навстречу в той же одежде, что и при нашем расставании под
утро, только изо всех карманов теперь топорщились у него пивные бутылки, я
вздохнул с облегчением: все отменяется или с самого начала было розыгрышем
-- в общем, мы не едем. Не сразу заметил в стороне, у колонны, лыжи и пухлый
рюкзак. Потом решил, что обмундирование более подходящее он везет в рюкзаке
и на свет извлечет по прибытии на место. Сдергивать с третьей полки
неудобоваримые мешки и устраивать в тесном плацкартном купе смотр вещам и
продуктам мы сочли слишком хлопотным. А стоило очутиться на снегу, где уже
некуда было отвернуть и ничего не восполнить, -- открытия посыпались одно за
другим.
намечается. Андрюха остался в джинсах, финских сапогах на каблуке и куртке
на искусственном меху. К условиям Заполярья он адаптировался, поддев
тренировочные рейтузы, две фуфайки под свитер, сменив вязаную шапочку на
ушанку леопардового окраса и замотавшись шарфом, толстым и длинным, домашней
вязки. Но бахилы у него были -- причем, как и мои, из каландрированного
капрона. Позавчера, на лестничной клетке, мой однокашник поминал этот
материал через слово, и я усвоил, что "каландр" -- своего рода знак
принадлежности к ордену: он редко применяется в миру и пошитая из него
одежда отличает настоящего туриста-лыжника. Поэтому появление бахил отчасти
вернуло мне веру, что мой вожатый все-таки ведает, что творит. Но долю
сомнения он, должно быть, уловил в моем взгляде и поспешил успокоить немного
виновато:
Андрюхой смотрелся тертым полярным волком.
чем тут же и пожалел, поскольку уже не отваживался снова их отстегнуть и,
помогая Андрюхе, то и дело наступал лыжей на лыжу, цеплялся их загнутыми
концами за что-то невидимое под снегом и всякий раз, когда требовалось
присесть, терял равновесие.
субтильной городской шубейке, укутанная до груди серым пуховым платком,
погремела ключами, отпирая висячий замок, и скрылась за дверью. Тотчас из
трубы повалил дым, густой и неповоротливый на морозе. Едва донесся его
веселый смоляной запах, я вспомнил разом все хорошее, что связалось в моей
жизни с треском поленьев в пламени и уютом надежно замкнутого пространства.
По мне, так умнее всего было бы дождаться где-нибудь в тепле обратного
поезда... Однако я держал эти мысли при себе -- не хотел терять лицо.
палки.
новенькие, с рынка, грубой, но гибкой кожи, мехом (боюсь, собачьим)
вовнутрь. У него -- самошивные, на сентипоне, с широким раструбом,
закрывавшие руку много дальше запястья. Под рукавицы, ради добавочной
воздушной прослойки, мы надевали простые нитяные перчатки -- в таких
сортировали лук или капусту на овощебазе привлеченные учрежденческие дамочки
(две пары для нас Андрюха увел на работе). Но сами по себе, естественно, они
не создавали холоду никакой преграды. А теплые варежки, подгоняя и увязывая
амуницию, нам приходилось снимать, чтобы ловчее орудовать пальцами. Притом
мы касались железа. Пальцы закоченели, потеряли чувствительность и
отказывались слушаться. К тому моменту, когда мы встали наконец под рюкзаки
и слегка попрыгали, проверяя, как они сидят (я упал), впору было опять
развьючиваться, идти греться на почту.
наколотые на растопку доски, антрацитовые брикеты поверх только-только
тронулись огнем -- голубым, с желтыми и зелеными всполохами. Мы приложились
ладонями к горячей беленой стенке. И, перетерпев первую боль, я
почувствовал, как тепло стекает с рук куда-то в самую мою глубину, а там
накапливается будто бы ровными, правильными пластами -- наверное, чтобы так
и тратиться потом: понемногу, слой за слоем.
Андрюха тоном отлучавшегося аборигена наводил у нее справки о погоде.
Она продавала конверты с портретом поэта Вяземского и открытки двух типов:
на одной -- законный северный олень, на другой -- почему-то среднеазиатская
змея эфа. Я купил обе и послал матери. Пускай развлечется и поломает голову:
где тундра, где пустыня, где я... Название почтового отделения на штемпеле
тут мало что могло подсказать.
паяльной лампой двигатель вездехода. Ветер утих, и дымы над крышами
поднимались прямо, строгими колоннами. Андрюха заключил, что это признак
благоприятный. Хватит нежиться.
опозданием... За четверг.
схема из магазина "Атлас". И наверняка врала, поскольку на ширпотребовских
картах фрагменты местности, по тем или иным причинам запретные для
обыкновенного смертного, либо попросту изымались -- а остальное тогда
стягивалось, сшивалось и рубцевалось на скорую руку, отчего начинали
непредсказуемо юлить реки, искажались очертания возвышенностей и переползали
с места на место населенные пункты, -- либо произвольно заменялись другими.
А здесь в округе, надо думать, хватало таких запрещенных и засекреченных
зон. Ведь на какой-то почве произрастали жуткие легенды, которыми Андрюха
взялся потчевать меня еще в поезде, пересказывая их смачно и страстно: о
гибельных шахтах, оставшихся в предгорьях от давних атомных испытаний; об
укромных, изолированных долинках, куда, сбившись с маршрута, забредали
туристские группы -- а потом умирали в полном составе от лейкемии.
точна. На ней правильно обозначено: внутренняя, охваченная горами с трех
сторон долина не всюду держится на одном уровне, но постепенно поднимается,
заканчиваясь в пятке подковы самым низким из здешних перевалов -- так
сказать, перевальчиком, -- за которым, по ту сторону гор, большие апатитовые
рудники, и от них -- шоссейка в город, ходит автобус. Нам предстояло зайти в
долину, обогнув боковые отроги, и добраться до необитаемой геологической
Сертаков Виталий
Якубенко Николай
Орлов Алекс
Плотников Александр
Рыбаков Вячеслав
Андреев Николай