Чтение 15–й страницы книги ~Дом без хозяина~

Он все еще продолжал сидеть там, когда мать позвала его, - Альберт уже
давно вернулся. Мартин пошел за матерью, не сказав ни слова, разделся, лег
в постель, прочитал вечернюю молитву: "Если не отпустишь нам, господи,
грехи наши", и когда Альберт спросил его, не устал ли он, ответил - да,
ему очень хотелось побыть одному. А когда выключили свет, даже глупый смех
в соседней комнате перестал мешать ему, - он закрыл глаза, увидел портрет
отца, надеясь, что отец придет к нему во сне таким же молодым,
беззаботным, может быть, улыбающимся, гораздо более молодым, чем дядя
Альберт. Он ходил гулять с отцом в зоопарк; он подолгу катался с ним на
автомобиле, зажигал ему сигарету, набивал трубку, помогал ему мыть машину
и исправлять повреждения, ездил верхом рядом с ним по бесконечным равнинам
и тихо про себя с наслаждением бормотал: "Мы мчимся к горизонту", - слово
"горизонт" он повторял медленно и торжественно, и молился, и надеялся, что
отец так и явится в его сновидениях - верхом или в машине, мчащейся к
горизонту.

Эта картина стояла перед его глазами, пока он не засыпал, он видел все
вещи, которые принадлежали отцу: наручные часы, вязаный жилет, записную
книжку, в которой были незаконченные стихотворения. Но тщетным было его
страстное желание увидеть во сне отца. Отец не появлялся. В комнате было
темно, он лежал один, и, когда дядя Альберт заходил взглянуть на него, он
притворялся, будто спит, он не хотел, чтобы ему мешали, и все время, пока
Альберт был в комнате, он не открывал глаз, боясь, что исчезнет лицо отца,
лицо смеющегося юноши с трубкой во рту, который совсем не походил на отца.

Он кочевал по разным странам и бормотал про себя их названия: Франция,
Германия, Польша, Россия, Украина, Калиновка, - а потом плакал во тьме и
горячо мечтал увидеть сон, который так ему и не приснился. Дядя Альберт
был рядом с отцом, когда тот погиб, иногда он рассказывал об этом: о
_Гезелере_, о той деревне, о войне, которую он называл _грязной войной_,
но и в такие ночи отец приходил к нему в сновидениях не таким, как он
хотел бы его видеть.

Землю, в которой покоится отец, он представлял себе похожей на волосы
Больды. Чернильная тьма, поглотившая тело отца, сковавшая его, как свежий
вязкий асфальт, сковавшая так, что он даже во сне не может вырваться и
прийти к своему сыну. Самое большее, чего мог добиться Мартин, это
представить себе отца плачущим, но даже плачущим отец во сне не приходил к
нему.

Только в темноте он мог представить себе лицо отца, и то если перед
этим в комнате у бабушки в тишине будет долго смотреть на его портрет, но
так бывало лишь когда на сцену выступала "кровь в моче", когда звонили
врачу и бабушке впрыскивали счастье.

Он прочитал все молитвы, какие только знал, и каждую заканчивал
словами: "Дай мне увидеть во сне отца..."

Но когда он, наконец, увидел отца, тот оказался совсем не таким, как
ему хотелось: отец сидел-под высоким деревом, закрыв лицо руками, но
Мартин сразу узнал отца, хоть он и заслонил лицо. Отец будто ждал чего-то,
бесконечно долго ждал; казалось, что он сидит так уже _миллионы_ лет и
лицо прикрывает, потому что оно такое печальное, и когда отец опускал
руки, Мартин всякий раз пугался, хотя заранее знал, что увидит сейчас.
Оказывалось, что лица вовсе нет, и отец словно хочет сказать ему: вот
теперь ты все знаешь. Может быть, отец дожидался нового лица под этим
деревом. Земля была черна, как волосы Больды, а отец - совсем один и без
лица, но даже без лица он выглядел бесконечно печальным и усталым, и,
когда начинал говорить, Мартин всегда ожидал, что вот он скажет "Гезелер",
но ни разу отец не назвал это имя, ни разу ни слова не сказал о Гезелере.

На какую-то дуру в соседней комнате напал приступ смеха, и это
разбудило его, - всю свою злость, всю ненависть и разочарование он
выплакал в подушку, потому что так резко оборвался его сон об отце: а
вдруг отец обрел бы лицо и заговорил с ним?

Он плакал долго и громко, потом смех в соседней комнате стал затихать,
он звучал все тише и тише, и в новом сновидении появилась блондинка,
которая возилась на кухне, но вместо помидоров и крутых яиц она срезала
теперь головки огромных ампул, стеклянных баллонов, а улыбающийся доктор
наполнял огромный шприц их содержимым.

На мыльном облаке медленно проплыла Больда с белым как снег лицом и
черными как смоль волосами, лицо у нее было гладкое-гладкое, как у бабушки
после укола, и Больда пела, чудесно пела, даже лучше, чем фрау Борусяк,
так она и вознеслась на небо, зажав в зубах, как пропуск в рай,
кинопрограмму с изображением святой Марии Горетти.

Но отец, которого он ждал даже во сне, так и не вернулся, его навсегда
спугнул глупый смех в соседней комнате, а Больду в небе сменила блондинка,
нарезавшая крутые яйца, - она плыла, рассекая воздух как воду, и кричала:
"Прелестно, прелестно, прелестно!", пока откуда-то издалека не донесся
низкий, звучный, как орган, голос бабушки, ее дикий вопль: "Кровь в моче!"

6

Не сразу понял Генрих, что с ним: такое чувство бывает, когда идешь по
льду, по тонкому льду, только недавно покрывшему реку, и не знаешь ее
глубины. Лед под тобой еще не проломился, да и утонуть тебе не дадут; по
обоим берегам, улыбаясь, стоят люди, готовые броситься на помощь, стоит
только тебе оступиться, но это ничего не изменит: лед может в любую минуту
проломиться, а глубина остается неизвестной. Первая трещина уже
показалась, небольшая пока - это когда он увидел, как напугало Мартина
слово, которое его мать сказала кондитеру, гадкое слово, обозначающее
сожительство мужчин и женщин, но на его, Генриха, взгляд, сожительство -
это вообще слишком красивое слово для обозначения не слишком-то красивого
дела: багрово-красные лица, стоны. Давно, когда Лео еще не был его дядей,
он застал его с какой-то кондукторшей. Генрих хотел отдать ему суп и вошел
без стука. Пронзительный крик кондукторши и обезьянье лицо Лео: "Закрой
дверь, паршивец!" А на другой день Лео больно стукнул его компостерными
щипцами по голове и сказал: "Ну, дружок, я тебе покажу, _что такое
приличие_. Ты что, не мог постучать?" Потом уже Лео всегда запирал дверь,
но когда мать перебралась к Лео, там, вероятно, творилось то же самое.
Нет, сожительство - слишком красивое слово для такой мерзости. Может быть,
у людей, имеющих деньги, это делается как-то иначе? Возможно. Нет, слово,
которое принес с собой Лео, гадкое слово, но оно подходит гораздо больше.

Испуг Мартина ясно показал, как глубока вода подо льдом. Бесконечно
глубока и холодна, и никто не спасет тебя, если проломится лед. Дело не
только в деньгах и не только в разнице между тем, что всегда найдешь в
холодильнике у Мартина, и тем, что ежедневно покупаешь ты сам, высчитывая
каждый пфенниг: хлеб, маргарин, картофель, яйцо для скотины Лео, изредка
яйцо для Вильмы, для себя или для матери. Дело еще и в различии между
дядей Альбертом и Лео, между тем, как испугался Мартин, когда услышал это
слово, и тем, как сам он только чуть вздрогнул, услышав его, - ему просто
стало не по себе от того, что это слово вошло в обиход матери.

Разница между его матерью и матерью Мартина, собственно, не так уж и
велика, пожалуй, она только в деньгах. И может быть, может быть, лед так и
не проломится?

И в школе он тоже ходил по льду. Священник, например, чуть не упал со
стула, когда Мартин на исповеди повторил слово, которое мать сказала
кондитеру. Мартин должен был пять раз прочитать "Отче наш" и пять раз
"Богородице Дево, радуйся" только из-за того, что услышал это слово;
мягкий, приветливый голос священника рассказывал о непорочном зачатии,
голос дяди Вилля говорил о святой благодати, о сердечной чистоте и
целомудрии души; красивый голос и доброе лицо священника, он добился,
чтобы матери Генриха выдали денег на его конфирмацию, хотя мать и
_безнравственная_. Но разве видел когда-нибудь священник чистое, вымытое,
красное, пахнущее туалетной водой обезьянье лицо дяди Лео, разве такие
лица бывают у целомудренных душ?

Он шел по льду через реку, глубина которой выяснится лишь тогда, когда
проломится лед. И мать стала другой: она вымолвила это слово, но еще
раньше она стала другой - неласковой; он помнил ее мягкой, приветливой,
кроткой, когда она ночью терпеливо меняла уксусные компрессы на груди дяди
Эриха, или улыбалась Герту, или разговаривала с Карлом перед тем, как
избавилась от "этого". Жестким стало ее лицо после больницы.

Лед кое-где уже треснул по краям на мелких, неопасных местах, где он
еще может снова подмерзнуть. История с "ночной потливостью" Вилля, к
примеру, вызывала у Генриха только смех. Он смеялся, как смеялся над
рассуждениями Вилля о книгах и кино: бессвязное бормотание, водяные
струйки, бегущие изо рта заколдованного духа, они поднимаются из глубины
реки и, играя, искрятся, как фонтан в кафе Генеля.

Понятна была цена на маргарин, которая, кстати, опять повысилась,
понятны подсчеты, которые он делал для матери, - мать совсем не умела
считать, не умела экономить, рассчитывать весь домашний бюджет было его
обязанностью; понятно было чисто выбритое лицо дяди Лео, произносившего
слова, по сравнению с которыми "дерьмо", оставшееся в наследство от Герта,
казалось нежным и деликатным; понятна и близка была фотография отца, до
которого он помаленьку дорастал, понятно и близко лицо матери, оно
становилось все жестче, губы - все тоньше, все чаще срываются с них слова
Лео, все чаще ходила она с Лео на танцы, пела песни Лео, делала все то,
что делали некоторые женщины в фильмах, те женщины, которых рисуют на
афишах с красной надписью "Детям до 16 лет...".

Лучше всего в кино, уютно, тепло. Никто на тебя не смотрит, никто с
тобой не разговаривает, и ты можешь позволить себе то, чего не позволишь
нигде, - _забыться_.

Слова учителя были, как слова священника - яркие, сверкающие, но чужие;
они переливались подо льдом, на который он ступил, но до него не доходили,
он был глух к ним. Вздорожали яйца, цена на хлеб подскочила на пять