полицейских с синей бумажкой в руках. То был ордер на водворение Сергея в
Паневежскую окружную тюрьму.
В городе зажигались редкие синие огни; на оголенных деревьях парка с криком
рассаживались на ночь грачи. Привратник, в дубленом тулупе и накинутом
поверх брезенте, лениво распахнул железные ворота.
мокрыми мешками протирали кафельный пол канцелярии. Не вставая, надзиратель
вертел перед носом синюю бумажку, потом махнул рукой. Полицейские, круто
повернувшись, вышли.
Сергея, вставая и потягиваясь до хруста в костях.
головы, женщина тотчас проговорила:
товарке: в дверях в это время показался надзиратель и с ним, одетый в
штатский костюм.
табуретка. Усевшись, штатский разложил листы бумаги и приказал Сергею
раздеться догола. После того как были отмечены все родимые пятна, шрамы от
увечья и особые приметы Сергея, штатский начал задавать вопросы:
Поздно...
железных ворот, которые не торопясь и величаво открывались привратниками,
Сергей вошел во двор тюрьмы. Огромное угрюмое здание было окутано густым
мраком. Лишь над низенькой входной дверью в тюрьму мерцала синяя
электрическая лампочка. Надзиратель шуршал пальцами по угловым кирпичам
стены. До слуха Сергея откуда-то изнутри тюрьмы донеслись короткие тревожные
звонки и звук вставляемого в замок ключа. По крутой лестнице взошли на
третий этаж. На стук надзирателя взвизгнул отодвигаемый волчок, затем
громыхнула открываемая дверь, ведущая в коридор. Мрачный, в полутьме он
казался нескончаемо длинным. В строгом порядке друг против друга густо
маячили железные двери камер. "33", "35", "37", "39", "41" - пестрели жирные
нечетные номера с противоположной Сергею стены. Перебросившись короткими
фразами с коридорным смотрителем, сопровождавший Сергея вышел. Коридорный
подвел Сергея к камере с цифрой "39". Огромный, похожий на пистолет ключ
долго торкался около отверстия замка, выстукивая своеобразную азбуку Морзе.
Наконец замок щелкнул, тяжелая железная дверь бесшумно открылась, и Сергей
вошел в камеру. Там царил полумрак и вырисовывались мутные пятна лиц
заключенных. Сергей нерешительно попятился в угол и уперся ногой в киснувшую
там парашу.
откуда... понял?
заключенного. Во-первых, он получит вот такие же, как у всех, серый халат и
колпак на голову, деревянные башмаки, матрац, миску и ложку. По утрам в
шесть часов он будет получать сто пятьдесят граммов хлеба, в обед и вечером
- по пол-литра теплой воды. Завтра его, наверное, поведут на допрос в
гестапо. И если он вернется оттуда, то дня через три, после переваривания
резиновых бананов, пойдет на работу на сахарный завод, что в четырех
километрах от Паневежиса.
соседа осторожно толкнула его в бок.
- не бойся. По грудь только. Ну, само собой, холодная вода и тело режет
так... Теперь: налево что дверь - там стреляют... Только мимо головы, на
вершок так... Словом, дураков ищут, понял? Ну, так ты понимаешь... пожилой
человек... выдавать там кого - не надо... Сам знаешь...
словам: "пожилой человек... сам знаешь".
ж тебя, парень!..
выпускали покамерно, и они, получив "довольствие", ныряли обратно в камеры.
В семь часов тюрьма выходила на работу.
дверей по всей стене протянулись двухэтажные нары. Направо - длинный узкий
стол и в углу - параша. Свободного прохода было ровно на два человека.
Оставшись один, Сергей принялся сочинять свои показания в гестапо. Да, он
бежал с транспорта, когда их везли с фронта, только что взятых в плен. Ни в
каком лагере не был. Фамилия - Руссиновский. Имя Петр.
проникает в камеру. Под самым потолком лепится окно. Даже высокий Сергей не
в состоянии дотянуться до него рукой. Откуда-то из глубины существа
поднималось незнакомое Сергею тягостное чувство равнодушия ко всему. Не
хотелось ни есть, ни жить. Нет на свете хуже тех минут, когда человек вдруг
поймет, что все, что предстояло сделать, - сделано, пережито, окончено!..
Прислонив горячий лоб к слизистой стене, Сергей долго стоял, освобожденный
от мыслей и желаний. Вдруг его слуха коснулось размеренное позвякива-ние.
Звуки ползли откуда-то снизу по стене.
продолжалась. "Э-э, так это же с первого этажа! - вспомнил Сергей вчерашний
разговор, - подо мной ведь камера смертников!" Сергей не знал тюремного
разговора перестукиванием. А то можно было б утешить смертника, отвечая ему
стуком по канализационной трубе.
Сергей в первый раз осмысленно взглянул на стену. Вся она, от низа и до той
верхней границы, куда доставала рука самого высокого человека, была
исцарапана надписями на русском и литовском языках. Были тут горячие просьбы
сообщить родным по такому-то адресу о том, что их сын, отец, брат -
расстреляны в Паневежской тюрьме тогда-то и тогда-то. Были мужественные
слова - проклятья убийцам. Были куплеты красноармейских песен, и были
саратовские непечатные частушки... И Сергей поймал себя на мысли, что ни
одну книгу, ни один самый замечательный роман он не читал с таким вниманием
и чувством, как этот огромный корявый лист-стену из книги-жизни... На отлете
от всех записей, в самом левом углу стены, как бы эпиграфом ко всему
последующему, энергичные карандашные буквы выстроили столбик стихотворения.
Видно было, что автор не раз очинял карандаш, пока кончил писать. Строчки
куплетов то мерцали сизым налетом, то сбивались на бледные, еле заметные
царапины. Сергей прочел:
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Орловский Гай Юлий
Конан-Дойль Артур
Свержин Владимир
Шилова Юлия