глазами из-под бровей.
Щербатов некоторое время смотрел на стол.
- Боюсь я не пушек. Боюсь, что мы правде в глаза взглянуть не хотим. А
правда в одном: война у границ. Это можно сейчас утверждать с достаточной
вероятностью. Разрешите быть откровенным?
- Валяй.
Щербатов стал рассказывать факты, которые знал, которые, отправляясь к
Лапшину, собрал специально. Он старался дать почувствовать ему ту тревогу,
которой уже был пронизан воздух, убедить Лапшина, что надо срочно сообщить в
Москву, просить разрешения хотя бы рассредоточить авиацию, привести войска в
боевую готовность, вывезти в тыл семьи командного состава. Сделать самое
первое, самое необходимое и понять, понять, что это - война. Что немцев,
фашистов нельзя задобрить. С ними, как с бандитами, разговор может быть
только один - чем ты сильней, тем они смирней.
Лапшин слушал, покручивая бровь. Потом откинулся на спинку стула,
охватил ее руками позади себя и смотрел на Щербатова, чуть-чуть улыбаясь,
как человек, который знает гораздо больше того, что ему хотят сообщить,
больше того, что сам он имеет право сказать, и потому вынужден только
слушать и поражаться наивности и легковесности суждений. Он сидел, не
сомневающийся, что все, что нужно, делается, и враг, когда придет время,
будет отброшен и разбит - малой кровью, могучим ударом.
- Эх, Щербатов, Щербатов! Какой же ты оказался политически незрелый
человек! А ведь командир корпуса! Ай-я-яй! "Укрепления демонтируют в тылу,
вооружение снято с них." Так это где? За сотни километров от границ. Ты что,
отступать собрался? Немцев на нашу землю хочешь пустить? Встречать их
думаешь там? Знаешь, как такие настроения называются? Это называется -
боязнь врага. Это у тебя пораженческие настроения. Негоже!
Мы врага будем бить здесь, если он посмеет посягнуть на священные
рубежи нашей Родины. И здесь его разобьем!
Голая голова его блестела уверенно, уверенно блестели глаза из-под
сурово сдвинутых бровей, и весь он был олицетворением непоколебимой
уверенности. Он гордился ею, как высшим достижением, доступным пока еще не
всем. "Врага мы будем бить здесь". Чем бить, когда танки стоят разобранные?
Мыслью? Слепой, гордящийся своей слепотой, как наградой свыше.
Щербатов сказал тихо:
- Товарищ командующий, самые передовые люди, вооруженные самыми
передовыми идеями, могут оказаться бессильны против вооруженных бандитов.
- Насчет идей это ты брось!
- Это говорил Ленин.
- Вот видишь!
И Лапшин покачал головой. В сознании своего превосходства он смотрел на
человека, временно поддавшегося панике.
Вдруг далеко в гарнизоне запела на закате труба. Щербатов слушал ее,
закрыв глаза. Из далекого далека через годы и воспоминания, тревожа в душе
самое дорогое, шел к нему звук трубы, некогда на всю жизнь познавшей его.
Уже давно смолкла труба, а он все слушал ее, бережно храня тишину.
Но, видимо, каждому труба пропела свое.
- Мы - солдаты,- сказал Лапшин твердо и встал.- Наш долг - выполнять
приказ. Скажут умри - умрем!
Щербатов тоже встал, посмотрел на него.
- Солдатский свой долг мы выполним, он прост. Солдат за одну винтовку
отвечает. Но и с винтовкой в руках... Когда первый раз мы брали винтовку в
руки, в семнадцать лет, мы знали тогда, что идем в бой за все человечество.
И не было на земле ничего, за что бы не отвечали мы. Неужели ж теперь, когда
командуем тысячами людей, с нас спрос меньше?
Но и на это Лапшин только улыбнулся чуть-чуть и покачал головой, как бы
еще раз сказав: "Какой же ты политически незрелый человек!.."
А через несколько дней он сам позвонил Щербатову. Утром рано, Щербатов
только собирался ехать с поверкой в один из артиллерийских полков, когда
прибежали за ним из штаба. В трубке он услышал веселый голос Лапшина:
- Щербатов? Газеты сегодня читал? Не получил еще? Ну вот получишь,
прочти внимательно. Там на твой счет тоже есть. Понял? А когда прочтешь,
выпей перед обедом сто грамм. Разрешаю. А за кого выпить - сам догадаешься.
Щербатов с трудом дождался газет. Но еще раньше, чем они пришли, он
услышал по радио текст сообщения ТАСС. Потом прочел его своими глазами. За
восемь дней до начала войны он читал:
"...По данным СССР, Германия так же, неуклонно соблюдает условия
Советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего,
по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и
предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в
последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на
Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо
полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским
отношениям.."
Такое не могли сообщать, не располагая проверенными данными. Значит,
видят, знают, отдают себе отчет. И вот предупреждают народ сохранять
спокойствие, не верить слухам.
Найдя новое русло, мысль устремилась по нему, и весь этот день прошел
как в угаре. Щербатова еще раз вызвал Лапшин, приказав немедленно прибыть,
как потом оказалось, к обеду. Когда он, опоздавший, вошел, было уже
достаточно выпито, шумно, сквозь папиросный дым блестели красные лица. Но
Щербатову налили штрафную, налили еще, и лица в дыму засияли одной общей
дружеской улыбкой. Пили за н е г о. За того, кто сквозь бури и грозы, сквозь
любые политические штормы твердой рукой ведет корабль вперед, глядя вдаль
всевидящим орлиным взором. За его великое мужество и силу духа, за
его беспримерную прозорливость, позволяющую ему вести народ от победы к
победе. За Великого Рулевого нашей эпохи. И все громко говорили, перебивая
друг друга, а во главе стола, рядом с Лапшиным сидел дивизионный комиссар
Масловский, бледный от выпитой водки, как все нездоровые люди. На его белом
лице темные глаза горели сильно и страстно, не всякий мог выдержать их
взгляд. Светловолосый, он издали казался моложавым, и только вблизи было
видно, что волосы его почти сплошь седые, а лоб в тонких морщинах. Щербатов
все время чувствовал себя под его взглядом.
А потом как-то так получилось, что они трое - Лапшин, Масловский и
Щербатов - стояли в углу комнаты отдельно ото всех. Щербатов стоял спиной к
углу, держа стакан в руке, а перед ним с налитыми и поднятыми стаканами в
руках стояли Лапшин и Масловский и говорили о самом сокровенном, говорили о
н е м. Между ними никогда не было душевной близости, но сейчас они
чувствовали ее, хотелось говорить по душам.
- Каждый из нас может ошибаться,- говорил Щербатов, чувствуя
потребность в исповеди и не замечая, что это можно и так понимать, будто он
кается за прошлый свой приезд к Лапшину.- Каждый из нас может что-то
недопонимать...
- А каково е м у! - торжествующе перебивал Лапшин. Он сознавал себя
здесь человеком, наиболее близко стоящим к н е м у, и этого никому не хотел
уступить. Сияя коричневым глянцем головы, он улыбался загадочной улыбкой,
намекая на что-то, как человек, которому многое доверено, да немногое можно
сказать. А Масловский, бледный, с темными раздраженными глазами, тяжело
дышал, и одно веко его нервно подергивалось. И они никак не могли выпить
своих стаканов, потому что друг перед другом хотелось сказать еще и еще:
"Ведь каждый из нас... А каково е м у!" Они испытывали великий восторг
самоуничижения. Но где-то в глубине души Щербатов чувствовал фальшь
происходящего. И, чувствуя, все же говорил. Что-то заставляло его говорить.
А среди ночи, проснувшись от головной боли, он вспомнил все это с
мучительным стыдом. Было стыдно и гадко. И особенно гадко вспоминать, как
они стояли в углу, и прорвалась в нем эта потребность говорить перед другими
о своей преданности, о том, что обычно человек держит в себе. Что заставляло
его говорить это? Водка? Водка только сделала нестыдным то, чего трезвый
стыдится. И отчего вообще радость? Что изменилось? Он пытался собрать
уверенность, которая была у него днем, и не мог. Сейчас это почему-то не
удавалось. А может, просто все обрадовались возможности зажмуриться?
Зажмуриться а не видеть опасности? Ты не видишь - и ее уже нет. Он заново
перечел сообщение ТАСС, и теперь все в нем казалось неубедительным.
Этой ночью он слушал радио. Что говорит сейчас мир? Вдруг ворвался рев
самолета и сквозь него торопливый, захлебывающийся голос диктора. Говорили
по-немецки. Над каким городом кружил этот самолет? Сквозь cвист и хаос,
сквозь обрывки музыки Щербатов нашел Париж. И твердая немецкая речь
раздалась так близко, что Щербатов убавил звук и закрыл окно. Немца прерывал
хохот многих здоровых глоток и аплодисментов. И снова говорил он что-то
смешное. И снова хохот и топот ног.
Щербатов шарил по станциям с волны на волну. Притихшая Европа говорила
по-немецки и плакала по-немецки, передавала немецкую музыку, и веселилась, и
танцевала под нее. Во Франции, в Дании, в Голландии, в Бельгии, в Норвегии,
в Польше, в Чехословакии - на всех волнах раздавалась немецкая речь. В
Белграде и Афинах звучало одно и то же немецкое танго, сладкое и медленное.
"Происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся
на Балканах, связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими
касательств к советско-германским отношениям". Все это, казавшееся
убедительным и таким логичным днем, сейчас выглядело по-иному. "Надо
полагать..." Самое странное, что, казалось бы, заинтересованы в таком
опровержении немцы, но не они опровергают, а мы за них. И тон какой-то
просительный, словно представляем на подпись или просим подтвердить.
Лондон, который теперь бомбили еженощно, под звон колоколов передавал
богослужение. Москва давно закончила передачи, и люди спали мирным сном. От
западной границы до Дальнего Востока страна спала, убаюканная, и видела
сладкие сны. Как остановить надвигающееся? Щербатов знал, что командующий
соседней армией писал лично Сталину, предупреждая об опасности, пытался
посоветовать ряд срочных мер и за это по личному распоряжению Сталина был
снят и отозван, обвиненный в трусости и пораженческих настроениях. Об этом
шепнул ему вчера Лапшин и, отстранившись, прищурясь хитро, погрозил пальцем.
Аникина Наталья
Каменистый Артем
Махров Алексей
Мичурин Артем
Шилова Юлия
Лондон Джек