говорит, - нельзя. Деревня близко". Мол, машину уничтожим - деревню
сожгут. Так и не дал команды. Немцы выволокли машину, сели - и здоровеныш
булы. Ну не охламон?
раскрасневшееся лицо, одним глазом посматривая на взрывчатку. Степка же
старательно нажигал землю, ровной окружностью раскинув на поляне костер.
Однако костер догорал: кончался хворост.
ладных, хотя и потертых темно-синих комсоставских бриджах он выглядел
теперь как настоящий кадровый командир, разве что без знаков различия. На
замусоленном воротнике гимнастерки темнели два пятна от споротых петлиц.
по краям, что посырее.
насыпали на горячую выгарину нетолстый слой аммонита.
два, не стерпев, он даже отбегал подальше, чтобы глотнуть чистого воздуха.
Бритвин, отойдя в надветренную сторону, опять уселся на своей помятой
шинели.
Вот он в круглянской полиции выкинул фокус. Это уж действительно дурь.
Самая безголовая.
влопался, тот и теперь у Егорова бегает. Отпустили. Сначала думали: врет.
Думали, завербован. Проверили через своих людей - нет, правда. Шустика
отпустили, а Ляховича повесили. И думаешь, за что? За принцип!
случилось, не знаю. Факт: утром привезли в местечко в санях и сдали в
полицию. А начальником полиции там был приблуда один, из белогвардейцев,
что ли. Снюхался где-то, ну и служил, хотя и с партизанами заигрывал -
конечно, свои расчеты имел. И еще пил здорово. Рассказывают, хоть шнапсу,
хоть чемергесу - кружку опрокинет и никакой закуски. А пистолет вынет и за
двадцать шагов курицу - тюк! Голова прочь, и резать не надо. Так это
полицай, наверно, сразу смикитил, кто такие, но виду не подал, повел к
шефу. А шеф был старый уже немец, седой и, похоже, с придурью - все баб
кошачьим криком пугал. Бабы наутек, а он хохочет. Считали его блажным, но
когда дело доходило до расправы, не плоховал. Зверствовал наравне с
другими. Ну и вот, этот Ляхович с Шустиком, как их брали, оружие свое
где-то припрятали, назвались окруженцами: по деревням, мол, ходили, на
хлеб зарабатывали. Неизвестно, что этот беляк шефу доложил, но тот отнесся
не строго. Шустика только огрел палкой по горбу. Полицай и говорит:
"Кланяйтесь и просите пана шефа, может, простит". Шустик, рассказывают, не
дожидался уговоров, сразу немцу в ноги, лбом так врезал об пол, что шишка
вскочила. Полицаи - их несколько человек было - улыбаются, немец хохочет.
"Признаешь власть великого фюрера?" - "Признаю, паночку, как не признать,
если весь мир признает". Это понравилось, немец указывает на Ляховича: а
ты, мол, тоже признаешь? Полицай переводит, а Ляхович молчит. Молчал,
молчал, а потом и говорит: "К сожалению, я не могу этого признать. Это не
так". Немец не понимает, поглядывает на русского: что он говорит? Полицай
не переводит, обозлился, шипит: "Не признаешь - умрешь сегодня!" -
"Возможно, - отвечает. - Но умру человеком. А ты будешь жить скотом".
Хлестко, конечно, красиво, как в кино, но немец без перевода смекнул, о
чем разговор, и как крикнет: одного вэк [weg - прочь, вон (нем.)], мол, а
другого на вяз. На вязу том вешали. Повесили и Ляховича. Ну, скажете, не
дурак?
который тоже не терпел всяких там условностей по отношению к немцам. Он
подумал, что Бритвин, кажется, не добряк Маслаков, этот войну понимает
правильно. Видно, пойдет сам и погонит их всех на мост, Митю тоже. Но что
ж, надо - так надо. Вполне возможно, что им еще предстоит хлебнуть лиха,
но пусть! Только бы удалось.
вонял до тошноты, но как будто сох. Взяв комочек из тех, что были сырее,
парень, остуживая, перекинул с ладони на ладонь, попробовал растереть -
где там, затвердел, как камень.
ярко засияли в солнечном свете, постепенно стало теплеть. Бритвин в сонной
истоме растянулся на шинели, посмотрел в высокое, с редкими облаками небо.
начнешь!
и, лениво задвигавшись, тоже поднялся на траве.
речки, я видел вчера, подход хороший. Задача: в случае чего поддержать
огнем. Кто пойдет?
зачем напрашиваться самому? Дело это, по-видимому, не очень веселое, кого
пошлют, тот и пойдет.
Понял?
что Бритвин обратился именно к нему, слегка задело его. Но, не подав виду,
он подавил в себе неприятное чувство, будто и не имел ничего против. И все
же Бритвин вроде что-то заметил.
он пойдет.
остывать, когда Бритвин вскинул голову - на овражном склоне появился Митя.
Хватаясь за ветви, парень быстро скатился вниз. Бритвин вскочил с тревогой
на лице, но Митя, оживленный и вспотевший, все в том же черном пиджачке,
успокоил:
молоко вэк, бидон сюда. Сколько у тебя бидонов?
переступил босыми ногами.
передал Бритвину.
полезли на склон.
росистой траве, небольшая голова в черной засаленной кепчонке, будто у
вороненка, туда-сюда вертелась на худой шее - сквозь редковатый кустарник
было видно далеко. Степка, однако, привык уже за ночь к этому оврагу и
склону и, как это бывает на знакомой местности, почти перестал ощущать
опасность.
понял немного. Бывший ротный что-то хитрил, намекал только, а по существу,
скрывал от них свой замысел - ради секретности, что ли? Если Степку они
посылают на прикрытие, так получается, сами поедут на мост. Но хватит ли
их двоих, чтобы сладить с охраной, которая после вчерашнего случая станет
еще бдительней? Наверно, полицаи увидят повозку издали, и хотя знают Митю,
других могут заподозрить и не подпустить близко. Что тогда делать?
казался все менее убедительным.
которой, увязанные веревкой, блестели бока трех бидонов. Видно, где-то
поблизости была дорога, потому Митя тихонько поласкал привязанного за куст
коня и молча вскочил в повозку. Вдвоем они с трудом сняли крайний бидон на
землю. Под руками тяжело плескалось, сильно запахло парным молоком, стадом
и хлевом. Откинув крышку, Степа смешался: столько молока надо было вылить
на землю!
все же наглотался, сколько вместил его пустой живот. Особенного
наслаждения, однако, не почувствовал - другое дело, если бы был хлеб.
душистый молочный ручей. Подняв на себе сухую листву, ветки, разный лесной
мусор, молоко широко растеклось в кустарнике, образовав большую грязную
лужу.
Конюшевский Владислав
Конан-Дойль Артур
Семенова Мария
Херберт Фрэнк
Вронский Константин