Чтение 15–й страницы книги ~Не стреляйте в белых лебедей~

-- Товарищ Полушкина,-- сказала дева.-- По вопросу трудоустройства.

И вышла, облаком сладким Харитину обдав. А начальник сказал:

-- Здравствуйте, товарищ Полушкина. Присаживайтесь.

И руку поперек стола простер. Не ей -- она с краю стояла,--а точнехонько
поперек, и Харитине шаг в сторону пришлось сделать, чтобы руку эту пожать.

-- Значит, никакой специальности у вас нет?

-- Я по хозяйству больше.

К тому, что в каждом новом месте, у каждого нового начальника ее об
одном и том же спрашивали, Харитина быстро привыкла. И частила сейчас:

-- По хозяйству больше. Ну, в колхозе пособляла ко нечно. А так --дети
ведь. Двое. Олька -- младшенькая: не оставишь. А тут кабанчика зарезать
пришлось...

Слушал начальник, головой не ворочал, а куда смотрел -- неизвестно и как
смотрел -- тоже неизвестно. И потому путалась Харитина, плела словеса вместо
сути и до того доплелась, что и остановиться не могла. И детей, и мотор, и
кабанчика, и непреклонного товарища Сазанова, и собственного мужа-бедоносца
-- всех в одну вязь повязала. И сама в ней запуталась.

-- Так что вам надо, товарищ Полушкина? Ясли или работа?

-- Так ведь без яслей не наработаешь: дочку девать некуда. Не вечно ж
мне Нонну-то Юрьевну беспокоить. Ох, знать бы, куда смотрит да как
поглядывает!

-- Ну, а если мы дочку вашу в ясли определим, куда устроиться хотите?
Специальность получить или так, разнорабочей?

-- Как прикажете. Сторожить чего или в чистоте содержать.

-- Ну, а желание-то у вас есть хоть какое-нибудь? Ведь есть же, наверно?
Вздохнула Харитина:

-- Одно у меня желание: хлеба кусок зарабатывать. Нет у меня больше на
мужа моего надежды, а детишек ведь одеть-обуть надо, прокормить, обучить
надо да на ноги поставить. Да Олька мне руки повязала: не оставлять же ее
ежедень на Нонну Юрьевну.

Улыбнулся начальник:

-- Устроим вашу Ольку. Где тут заявление-то ваше? -- И вдруг руками по
столу захлопал, головы не поворачивая. Нашарил бумажку.-- Это?

Встала Харитина:

-- Господи, да ты никак слепой, милый человек?

-- Что поделаешь, товарищ Полушкина, отказало мне зрение. Ну, а хлеб,
как вы говорите, зарабатывать-то надо, правда?

-- Учеба, поди, глазыньки-то твои съела?

-- Не учеба -- война. Сперва-то я еще видел маленько, а потом все хуже да
хуже. И -- до черноты. Так это ваше заявление?

Запрыгали у Харитины губы, запричитать ей хотелось, завыть по-бабьи. Но
сдержалась. И руку начальнику направила, когда он резолюцию накладывал,
по-прежнему уставя свои черные очи в противоположную стену кабинета.

А пришла домой -- муженек с сынком, как святые, сидят, не шелохнутся.

-- А лыко?

-- Нету лыка. Липа голая стоит, ровно девушка. И цвет с нее осыпается.

Не закричала Харитина почему-то, хоть и ждал Егор этого. Вздохнула
только:

-- Обо мне слепой начальник больше заботы оказывает, чем родной мужик.

Обиделся Егор ужасно. Вскочил даже:

-- Лучше бы лесу он заботу оказывал! Лучше бы видел он ограбиловку эту
поголовную! Лучше б лыкодралов тех да за руку!..

Махнул рукой и ушел во двор. Покурить.
10

Мысль обмануть судьбу на лыковом поприще была у Егора последней
вспышкой внутреннего протеста. И то ли оттого, что была она последняя и в
запасе больше не имелось протестов, то ли просто потому, что крах ее больно
уж был для него нагляден, Егор поставил жирный крест на всех работах разом.
Перестал он верить в собственное везенье, в труд свой и в свои возможности,
перестал биться и за себя и за семью и -- догорал. Ходил на работу исправно,
копал, что велели, зарывал, что приказывали, но делал уже все нехотя,
вполсилы, стараясь теперь, чтоб и велели поменьше и приказывали не ему.
Смирно сидел себе где-либо подальше от начальства, курил, жмурился на солнце
и ни о чем уже не хотел думать. Избегал дум, шарахался от них. А они лезли.

А они лезли. Мелкие думы были, извилистые, черные, как пиявки. Сосали
они Егора, и не поспевал он смахивать одну, как впивалась другая, отбрасывал
другую, так присасывалась третья, и Егор только и делал, что отбивался от
них. И не было душе его покоя, а вместо покоя -- незаметно, исподволь -- росло
что-то неуловимо смутное, то, что сам Егор определил одним словом: з ач е м?
Много было этих самых "3 а ч е м?", и ни на одно из них Егор не знал ответа.
А ответ нужен был, ответ этот совесть его требовала, ответ этот пиявки из
него высасывали, и, чтоб хоть маленько забыться, чтоб хоть как-то приглушить
шорох этот в сердце своем, Егор начал попивать. Потихонечку, чтоб супруга не
ругалась, и по малости, потому что денег не было. Но если раньше он каждую
копейку норовил в дом снести, как скворец какой, то теперь он и по
рублевочке из дому потаскивал. Потаскивал и на троих соображал.

И враз друзья объявились: Черепок да Филя. Черепок лысым сплошь был,
как коленка, нос имел-огурец семенной да два глаза -- что две красных
смородины. И еще -- рот, из которого мат лился и в который -- водка. С хлястом
она туда лилась, будто не глотка у Черепка была, а воронка для заправки. Без
пробки и без донышка.

Филя так не умел. Филя стакан наотмашь относил и палец оттопыривал:

-- Не для пьянства пьем, а только чтоб не отвыкнуть.

Филя над стаканом поговорить любил, и это всегда Черепка раздражало: он
к заправке рвался. Но Филя ценил не результат, а процесс и потому старался
пить последним, чтоб на пятки не наступали. Выливал остаточки, бутылкой до
тринадцатой капли над стаканом тряс и рассуждал:

-- Что в ей находится, в данной жидкости? В данной жидкости -- семь
утопленниц: горе и радость, старость и младость, любовь да сонет, да
восемнадцать лет. Все я вспоминаю, как тебя выпиваю.

А Егор пил молча. Жадно пил, давясь: торопился, чтоб пиявки
повыскочили. Не затем, значит, чтоб вспомнить, а затем, чтоб забыть. У кого
что болит, тот от того и лечится.

Помогало, но ненадолго. А поскольку продлить хотелось-деньги
требовались. Шабашить научился: Черепок на это мастак был великий. То машину
разгрузить подрядится, то старушке какой забор поправить, то еще что-нибудь
удумает. Шустрый был, пока тверезый. А Егор злился:

-- На работу бы тебя наладить с ускоком твоим, не на шабашку.

-- Работа не убежит: ополоснемся -- доделаем. А недоделаем, так и...

И пояснял, что следовало. А Филя черту подводил:

-- Машины должны работать. А люди -- умственно отдыхать.

Однако случалось, что и сам Черепок не мог шабашки организовать. Тогда
делали, что велено, ругались, ссорились, страдали, а пиявки так донимали
Егора, что бросал он лопату и бежал домой. Благо Харитина теперь судомойкой
в столовке работала и засечь его не могла. Тянул Егор с места заветного
рублевку, а то и две -- и назад, к друзьям-товарищам.

-- Что в ей находится, в данной жидкости?

Слезы там находились: как ни занята была Харитина домом, детьми да
работой, а рублевки считала. И понять не могла, куда утекли они, и на Кольку
накинулась под горячую руку:

-- Ах ты, вор, хулиган ты бессовестный!..

И ну драть. За волосы, за уши -- всяко, за что ни попади. И сама ревет,
и Олька ревет, и Колька ойкает. Егору бы смолчать тут, да больно глаз-то у
сынка растерянный был. Больно уж в душу глядел глаз-то этот.

-- Я деньги те взял, Тина.

Сказал и испугался. Прямо до онемения: чего врать дальше-то? Чего
придумывать?

-- За-ачем?

Слава богу, не сразу спросила, а как бы в два приема. И Егору
сообразить время дала и Кольку выпустила. Утер Колька нос, но не убежал. На
отца глядел.

-- Я это... Мужику одолжил знакомому. Надобно ему очень.

-- Ему надобно, а нам? Нам-то, господи, на что хлеб-соль покупать?
Нам-то жить на что, бедоносец ты чертов? Молчишь? А ну сей момент надевай
шапку, к нему устремляйся да и стребуй!

Вот устрой бабу на работу, и враз она в дому командовать начнет. Это уж
точно.

-- Кому сказано, тому велено!

Надел Егор шапку, вышел за ворота. Куда податься? К свояку разве, к
Федору Ипатычу, в ноги бухнуться? Тогда, может, и даст, но ведь запилит.
Занудит ведь. Стерпеть разве? А ну как не даст, а потом Харитине же и
расскажет? Ну, а еще куда податься? Ну, а еще некуда податься.

Размышляя так, Егор совершил по поселку круг и назад домой прибыл.
Скинул шапку и бухнул с порога:

-- Утек он, мужик этот. Уволился из нашего населения.

Набрала Харитина в грудь воздуху -- аж грудь та выпятилась, как в те
сладкие восемнадцать лет, про которые в песне поется да которые Филя в
стаканчике ищет, на донышке. И понесла:

-- Нелюдь заморская заклятье мое сиротское господи спаси и помилуй
бедоносец чертов...

Понурил Егор голову, слушал, на сына поглядывая. Но Колька не на него
глядел и не на мать -- на компас. Глядел на компас и не слышал ничего, потому
что завтра должен был компас этот бесценный отдать за здорово живешь.

А всему виной Оля была. Не сестренка Олька, а Оля Кузина, с ресницами и
косичкой. Вовка ее часто за эту косичку дергал, а она смеялась. Сперва
ударит, будто всерьез, а потом зубки покажет. Очень Кольке нравилось, как
она смеется, но о том, чтоб за косу ее потрогать, об этом он даже помечтать
не решался. Только смотрел издали. И глаза отводил, если она ненароком
взглядывала.