Чтение 15–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

капель или молниеносная волна?

Квантовая теория поставила на место законов, управляющих физическими
индивидуальностями, новые законы - законы вероятностей; законы особой
статистики, отбросившей понятие индивидуальности, признающей лишь
совокупности, физики прошлого века напоминали Штруму людей с нафабренными
усами, в костюмах со стоячими крахмальными воротниками и с твердыми
манжетами, столпившихся вокруг бильярдного стола. Глубокомысленные мужи,
вооруженные линейками и часами-хронометрами, хмуря густые брови, измеряют
скорости и ускорения, определяют массы упругих шаров, заполняющих мировое
зеленое суконное пространство.

Но пространство, измеренное металлическими стержнями и линейками,
время, отмеренное совершеннейшими часами, вдруг стали искривляться,
растягиваться и сплющиваться. Их незыблемость оказалась не фундаментом
науки, а решетками и стенами ее тюрьмы. Пришла пора Страшного Суда,
тысячелетние истины были объявлены заблуждениями. В старинных
предрассудках, ошибках, неточностях, словно в коконах, столетиями спала
истина.

Мир стал неевклидовым, его геометрическая природа формировалась массами
и их скоростями.

С нараставшей стремительностью шло научное движение в мире,
освобожденном Эйнштейном от оков абсолютного времени и пространства.

Два потока - один, стремящийся вместе со Вселенными, второй,
стремящийся проникнуть в атомное ядро, - разбегаясь, не терялись один для
другого, хотя один бежал в мире парсеков, другой мерился миллимикронами.
Чем глубже уходили физики в недра атома, тем ясней становились для них
законы, определяющие свечение звезд. Красное смещение по лучу зрения в
спектрах далеких галактик породило представление о разбегающихся в
бесконечном пространстве Вселенных. Но стоило предпочесть конечное
чечевицеобразное, искривленное скоростями и массами пространство, и можно
было представить себе, что расширением охвачено само пространство,
увлекающее за собой галактики.

Штрум не сомневался, нет в мире человека счастливей ученого... Иногда -
утром, по дороге в институт, и во время вечерней прогулки, и вот сегодня
ночью, когда он думал о своей работе, - его охватывало чувство счастья,
смирения и восторга.

Силы, наполняющие Вселенную тихим светом звезд, высвобождались при
превращении водорода в гелий...

За два года до войны два молодых немца расщепили нейтронами тяжелые
атомные ядра, и советские физики в своих исследованиях, придя другими
путями к сходным результатам, вдруг ощутили то, что сто тысяч лет назад
испытал пещерный человек, зажигая свой первый костер...

Конечно, в двадцатом веке главное направление определяет физика... Вот
так же, как в 1942 году направлением главного удара для всех фронтов
мировой войны стал Сталинград.

Но следом, вплотную, по пятам, шли за Штрумом сомнения, страдание,
неверие.

18

"Витя, я уверена, мое письмо дойдет до тебя, хотя я за линией фронта и
за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу,
меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью
мне легче уйти из жизни.

Людей, Витя, трудно понять по-настоящему... Седьмого июля немцы
ворвались в город. В городском саду радио передавало последние известия, я
шла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать, дикторша
читала по-украински статью о боях. Я услышала отдаленную стрельбу, потом
через сад побежали люди, я пошла к дому и все удивлялась, как это
пропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг я увидела танк, и кто-то
крикнул: "Немцы прорвались!"

Я сказала: "Не сейте панику"; накануне я заходила к секретарю
горсовета, спросила его об отъезде, он рассердился: "Об этом рано
говорить, мы даже списков не составляли". Словом, это были немцы. Всю ночь
соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила -
что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что
никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось еще раз посмотреть на
тебя, поцеловать твой лоб, глаза, а я потом подумала - ведь счастье, что
ты в безопасности.

Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я
была в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине,
затерянная, одна.

Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я
еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: "Juden kaputt!"

А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника
стояла под моим окном и говорила соседке: "Слава Богу, жидам конец".
Откуда это? Сын ее женат на еврейке, и старуха ездила к сыну в гости,
рассказывала мне о внуках.

Соседка моя, вдова, у нее девочка 6 лет, Аленушка, синие, чудные глаза,
я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне и сказала: "Анна Семеновна,
попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в вашу комнату". "Хорошо, я
тогда перееду в вашу". "Нет, вы переберетесь в каморку за кухней".

Я отказалась, там ни окна, ни печки.

Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в мою
комнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка мне сказала: "Я
оставила у себя диван, он все равно не влезет в вашу новую комнатку".

Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж ее был славный и
тихий человек, бухгалтер в Укоопспилке. "Вы вне закона", - сказала она
таким тоном, словно ей это очень выгодно. А ее дочь Аленушка сидела у меня
весь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было мое новоселье, и она не
хотела идти спать, мать ее унесла на руках. А затем, Витенька, поликлинику
нашу вновь открыли, а меня и еще одного врача-еврея уволили. Я попросила
деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: "Пусть вам
Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему
в Москву". Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала: "Господи,
Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет". И доктор Ткачев пожал
мне руку. Я не знаю, что тяжелей: злорадство или жалостливые взгляды,
которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку. Не думала я, что придется
мне все это пережить.

Многие люди поразили меня. И не только темные, озлобленные,
безграмотные. Вот старик педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегда
спрашивал о тебе, просил передать привет, говорил о тебе: "Он наша
гордость". А в эти дни проклятые, встретив меня, не поздоровался,
отвернулся. А потом мне рассказывали, - он на собрании в комендатуре
говорил: "Воздух очистился, не пахнет чесноком". Зачем ему это - ведь эти
слова его пачкают. И на том же собрании сколько клеветы на евреев было...
Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И,
знаешь, в моем сознании с царских времен антисемитизм связан с квасным
патриотизмом людей из "Союза Михаила Архангела". А здесь я увидела, - те,
что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами,
по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников.
А темные люди из пригорода ходят грабить, захватывают квартиры, одеяла,
платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов. А есть
душевно вялые люди, они поддакивают всему дурному, лишь бы их не
заподозрили в несогласии с властями.

Ко мне беспрерывно прибегают знакомые с новостями, глаза у всех
безумные, люди как в бреду. Появилось странное выражение: "перепрятывать
вещи". Кажется, что у соседа надежней. Перепрятывание вещей напоминает мне
игру.

Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15
килограммов вещей. На стенах домов висели желтенькие объявленьица: "Всем
жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести
часов вечера 15 июля 1941 года". Не переселившимся - расстрел.

Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного
белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки.
Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла
твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой
снят, томик Пушкина, "Lettres de mon moulin", томик Мопассана, где "Une
vie", словарик, взяла Чехова, где "Скучная история" и "Архиерей", - вот и,
оказалось, заполнила всю свою корзинку. Сколько я под этой крышей тебе
писем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж скажу тебе, о
своем одиночестве.

Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под деревом,
простилась с соседями. Странно устроены некоторые люди. Две соседки при
мне стали спорить о том, кто возьмет себе стулья, кто письменный столик, а
стала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила соседей Басанько, если
после войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней - и
мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, - последний вечер
как-то особенно ласкалась ко мне.

Если приедешь, ты ее покорми за хорошее отношение к старой жидовке.

Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до Старого
города, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне казалось,
черствый человек. Он взялся понести мои вещи, дал мне триста рублей и
сказал, что будет раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает в
типографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он лечился у
меня, и если бы мне предложили перечислить людей с отзывчивой, чистой
душой, - я назвала бы десятки имен, но не его. Знаешь, Витенька, после его
прихода я снова почувствовала себя человеком, значит, ко мне не только
дворовая собака может относиться по-человечески.