Чтение 15–й страницы книги ~Миллионы~

искренне рассказывала ему:

- Я знаю, что для твоего спокойствия мне не следовало этого делать...
Но неужели ты можешь думать?.. Мне просто стало жалко: он показался мне
таким несчастным. Больной... Ведь как бы то ни было, а все-таки я виновата
перед ним!..

И не то усталому, не то прояснившемуся после бури мозгу Мижуева и в
самом деле казалось, что это так просто и естественно:

"Конечно, она виновата перед ним... и как бы то ни было, когда-то она
любила его..."

А все подозрения казались совершенно нелепыми, ни на чем не основанными
- какими-то омерзительными капризами.

- Прости меня... Я правда сумасшедший... - страдая от жалости, любви,
раскаяния и презрения к себе самому, говорил Мижуев и целовал мокрое горячее
личико.

И ей казалось, будто все кончилось, теперь они объяснятся, он увидит
всю нелепость своих подозрений, и с завтрашнего дня все пойдет счастливо,
как никогда. И она торопилась высказаться:

- Я знаю, что ты думаешь, будто я не любила тебя и пошла ради денег...
Я знаю, ты имеешь право так думать... Я пустая и гадкая, но все-таки это не
так: я тебя люблю больше жизни!.. Ты мне всегда нравился, давно... Ты
такой... большой, сильный, чуткий!..

В комнате было темно, и лицо Марии Сергеевны смутно белело на темной
подушке дивана. Глаза казались у нее большими, как две пропасти. И голосок
звучал нежно и порывисто, как у обиженного ребенка.

- Мне нравилось, что ты сознаешь свою силу, и все подчиняются тебе.
Конечно, было приятно, что ты можешь бросить для меня столько, что я и вся
того не; стою... Но мало ли там было богатых людей! Если б я захотела... Но
ты больше, сильнее всех!.. Мы, женщины, любим в мужчине силу и власть...

Мижуев со слезами нежности и умиления целовал ее, и было так тепло и
счастливо от ее тихих, влюбленных слов. Она шептала так торопливо и
искренне, была такая горячая, покорная и сладострастная. И являлось гордое
сознание своей силы, сознание, что она любит его и отдается ему, как солнцу,
выше которого для нее нет ничего.

- Я, глупая, не могу этого передать, - тихонько шептала Мария
Сергеевна. - У меня была такая однообразная, скучная жизнь, казалось, что
уже все кончено и впереди нет ничего... а ты внес что-то яркое, сильное, я
прямо с ума сошла от счастья!.. Мечтала о тебе, бегала, как девочка, за
тобой...

- Но ведь это не я внес... - с бессознательной пытливостью спросил
Мижуев, и голос его слегка вздрогнул от страха.

- Нет - ты! Ты... такой, как есть: большой, сильный, могущественный,
как царь!.. Но это не главное: если бы ты был беден, я все равно отдалась бы
тебе. Ты мое все! - трогательно стыдясь и стыдливо, и бесстыдно прижимаясь к
нему всем телом, горячо спорила Мария Сергеевна.

Она еще что-то шептала, раскрываясь под его лаской, как цветок, и
Мижуеву все ничтожнее и непонятнее казались все прежние мысли и муки.

"Я просто дикий самодур!" - думал он.

И ему хотелось, чтобы она еще говорила, еще рассеивала его мысли,
спорила, доказывала.

- Но ведь... твой муж был и умнее, и талантливее меня... Что такое, в
сущности, я?..

Он допытывался сдержанным голосом, скрывая свое желание и пугаясь этого
допроса, как будто скользил над пропастью. И, замирая от страха, старался
переспорить ее, напомнить ей мужа, доказать, что он был лучше его.

- За что же ты меня полюбила?.. Не за то же, что я здоров, как бык? -
нарочно оскорбляя себя, говорил он и весь напрягался в страстном ожидании
милых опровержений, страстных, возвышающих слов.

Мария Сергеевна страшно оскорбилась. Все тело ее, точно внезапно
обнаженное и выброшенное на улицу, возмутилось, и она стала уверять, что это
не то, не то.

- Так что же?

Она не сразу ответили, не найдя ни слов, ни чувств; было темно, и не
видно было выражения ее глаз. Мижуев ждал и с ужасом чувствовал, как во
мраке души рождается и ползет скользкое страшное подозрение.

Тогда она стала доказывать, что он умнее; лучше; оригинальнее.
Доказывала страстно, волнуясь и спеша. Но он все-таки возражал и фальшивым,
зловещим голосом говорил, что муж ее замечательный, прекрасный человек. Он
рисовал его правдиво, нестерпимо мучая и унижая самого себя. И вот перед
Марией Сергеевной ярко стала вырисовываться знакомая фигура - бессознательно
милое до сих пор лицо человека доброго, красивого, нежного, оригинального и
чуткого, как никто. Где-то отдаленно, возбуждая тонкую до неуловимости
грусть, пробудились воспоминания о пережитом счастье, о первых ласках. Она
испугалась и стала спорить, странно, точно оспаривая не Мижуева, а что-то
внутри самой себя. И болезненно настороженное ухо Мижуева уловило эту
странную нотку надломившегося женского голоса. В его собственном шепоте
что-то зловеще изменилось: он спорил суше, холоднее, с непонятным злым
упорством. И вдруг Мария Сергеевна заметила, что не знает, что сказать, чем
доказать, за что же она полюбила Мижуева, если не может отрицать, что муж ее
был необыкновенный, милый, замечательный человек.

И сквозь страстный шепот, среди любовных слов и уверений, незаметно
стало высовываться нечто безобразное, неожиданное и ужасное, как глумливая
рогатая голова ночного кошмара, рожденного тьмой.

Сразу без слов стало понятно, что она любила и еще до сих пор не забыла
мужа, что ее увлекла именно та жажда новой блестящей жизни, от которой она
отреклась с таким упорством и, как казалось ей, с такой искренностью.

И договорившись до этого, Мария Сергеевна, растерянная и ослабевшая,
вдруг неловко замолчала, с ужасом сознавая, что каждая секунда этого
молчания губит ее. Мижуев ждал, по-прежнему придавливая ее мягкую грудь
тяжелым плечом и не снимая ноги с ее круглых теплых ножек. Глаза его
пристально и прямо глядели во тьму, и все замерло в этом ужасном ожидании
того, что он уже видел. И леденящий неотвратимый холод откуда-то изнутри
стал отделять их друг от друга. Она еще попыталась что-то сказать, но не
могла, и вдруг бессильно заплакала.

- Зачем ты меня мучаешь!.. Я ничего не знаю... ничего...

Мижуев молчал и тяжко дышал, чувствуя, как все тело его, сердце и мозг
погружаются в черную пустоту.

Мария Сергеевна всхлипнула и замолчала. Он молчал и чего-то ждал. Она,
не переставая плакать, робко подняла на него глаза, и вдруг резкая пощечина
со страшной злобой хлестнула ее по лицу.

- Ай!.. - крикнула Мария Сергеевна и от ужаса и боли на мгновение как
будто потеряла сознание.

- Дрянь!.. - хрипло выговорил Мижуев. Тяжелый и громадный, невидимый в
темноте, он перелез через нее, стараясь не касаться теплого неподвижного
тела, и быстро, натыкаясь впотьмах на мебель, вышел из комнаты.

- Кончено!.. - глухо сказал в нем какой-то голос.

Он остановился посреди кабинета и широко открытыми глазами уставился
перед собой. Там, позади, чуткое ухо уловило бы какие-нибудь звуки, но все
было тихо, как будто умерло. Он боялся двинуться хоть одним пальцем, и
казалось, что если двинется - будет смерть. Все существо его было - одна
невероятная боль. Страшный стыд, глубочайшее одиночество и смертельная
разрывающая сердце жалость и к себе, и к ней хаотически спутались с холодной
злобной радостью, точно он наконец отомстит кому-то, назло уничтожит самого
себя.

- Кончено!.. - повторил Мижуев, странно улыбаясь.

Он хотел остановить эту нелепую улыбку, но она все ширилась, росла,
дергала, он не мог удержать прыгающих челюстей, и вдруг лицо его стало
кривиться в страшной, безумной судороге.

X

День был ветреный, и все море, покрытое белыми барашками, резко-синее
вдали и ярко-зеленое вблизи, не двигалось, а как будто крутилось. Все
казалось резким и пестрым: тени, солнечный свет, нарядные туалеты
провожающих пароходы дам, борты и снасти парохода. Ветер все наполнял
прихотливым рвущим движением, и оттого мир казался непомерно большим, а люди
и городок, пестревший за бухтой, очень маленькими, как будто игрушечными.

Отхода парохода ждали долго, и Мижуеву, и Марии Сергеевне было так
грустно, тяжело и неуютно.

Глухо тарахтела лебедка, поднимая и опуская в трюм тяжелые ящики. По
сходням, на палубе и на набережной нетерпеливо двигалась пестрая толпа, в
которой, казалось, очень много дам. С берега кричали на борт, с бортов на
берег, перебрасывались цветами, которые резким ветром относило в воду. Дамы
придерживали поля шляп; их юбки то развевались, то обхватывали колена,
бесстыдно показывая мягкие очертания ног и сообщая всему нетерпеливый
минутный характер. И в то же время казалось, что пароход никогда не отойдет,
никогда не кончится погрузка бесконечных ящиков. Порой начинала неистово
реветь пароходная глотка, и ревущий могучий стон ее покрывал все звуки,
поднимался все выше и выше, и когда уже уши начинали болеть и становилось
мучительно, рев вдруг обрывался, коротко вскрикивал и замирал. Становилось
странно тихо, и долго было слышно вдали в горах отлетающее эхо. А потом
опять поднимался резкий торопливый говор и неуклюже тарахтела лебедка.

Мижуев стоял на борту и томился страшной гнетущей тяжестью. Он
чувствовал, что Мария Сергеевна поглядывает на него, и искоса видел ее
темные, старающиеся быть спокойными и улыбающимися, глаза, в которых
прозрачно стояли слезы.

Она ничего не говорила. Решение было принято еще вчера, и после
тяжелого нудного разговора теперь уже не о чем было говорить.

- Ну, что ж... Кончено, кончено... - беззвучно повторяла себе Мария
Сергеевна, и только рука ее в белой перчатке без нужды перебирала по яркой
цепи борта. Только по этому непрерывному, напряженному движению Мижуев