возникло несколько язычков пламени, и Зоська успокоенно смежила веки...
знала, что это рука Антона, и не испугалась, вслушиваясь в его спокойный,
как бы подобревший голос.
в печке вовсю полыхали доски, черные концы которых длинно торчали из
топки; по низко нависшему потолку, каменным с морозными блестками стенам
каморки гуляли причудливые огненные сполохи. Антон стоял перед ней на
коленях в деревенской вязки шерстяном свитере, а возле топки, распятый на
палках, сушился его кожушок.
тишины, нарушаемой лишь гулом пламени в печке. Зоська стряхнула с себя
остатки дремоты и улыбнулась.
и ударом ладони задвинул подгоревшие концы досок в топку, из которой в
темный потолок шуганул косяк искр.
мокрые?
деревня далеко - на том берегу, за Котрой.
пристраивать возле кожушка, сняла сачок, минуту подержала его перед
топкой, наблюдая, как от сачка густо повалил в печку пар. Сапоги и подол
ее юбки были мокрые, наверно, еще со вчерашнего, она скинула сапоги, а
затем, помедлив, стащила и свои шерстяные чулки, Антон умело пристроил все
это на палках поближе к печке.
кожушка, подставляя мокрые, раскрасневшиеся колени под живительное тепло
из топки.
перекусим. Вот по куску) хлеба и по две картошки. За помин души той
бабуси, - пошутил он, разламывая сухую горбушку.
не оставив на завтра. Конечно, они не наелись, но раздобыть еду тут все
равно было негде, приходилось терпеть до завтра.
Антон и придвинулся к Зоське, слегка задев ее локтем. - Вдвоем, и никто не
мешает. Правда?
странно заблестевшие в полумраке глаза. Оно, может, и лучше, подумала
Зоська, а может, и нет. В этом их уединении было что-то хорошее, но что-то
и пугало, хотя она старалась не думать о том. Теперь ей было хорошо, тепло
и даже какую-то минуту благостно на душе. В самом деле, над головой была
крыша, горел в печурке огонь, а рядом сидел тот, кто уже столько раз
выручал ее в этом трудном пути. Хотелось думать, что он поможет и впредь,
и все обойдется как надо.
ночует?
скажут. Видели же, наверно, тебя знакомые в деревнях, могли передать.
это, - хорошо или плохо, что видели ее среди партизан. Хорошо, если
передали маме, но могли передать и кому не следовало. Тогда ее
партизанство могло худо обернуться для мамы.
тут меня не знает, никто не беспокоится.
заприметил одну.
как сладко защемило у нее под ложечкой.
моя...
щетиной подбородком стало серьезным и придвинулось вплотную к ее лицу.
Зоське стало неловко, и она сконфуженно взяла его левую руку, легшую ей на
колени, деликатно пожала ее.
притихнув, осторожно, будто в раздумье, обнял ее. Она вздрогнула,
напряглась и молчала. - Дело в том, что...
вдруг запрокинул ее голову и с каким-то отчаянием, резко поцеловал в губы.
своих цепких рук. - Полюбил я тебя.
Никто еще не объяснялся с ней так серьезно и такими словами, она вся
обмерла в ужасе, в совершенном, ни с чем не сравнимом восторге.
голос его странно дрогнул. Она, не шевелясь, сидела в его теплых, уютных и
таких сладостных теперь объятиях, с удивлением слушая, как сильно стучит
ее сердце.
было очень непросто так вот, в глаза, сказать обо всем, что она
чувствовала к этому человеку, и даже самой до конца понять свое к нему
чувство. Ей было и приятно, и радостно, и одновременно страшно чего-то, и
она не знала, какому из этих чувств отдать предпочтение. Но, кажется, в
эту минуту он понимал ее лучше, чем она могла разобраться в себе сама.
поцеловал ее в щеку, в переносье, а потом длинным продолжительным поцелуем
- в губы.
кожушка и странно сковавшую ее мужскую силу Антона, поспешные движения его
властных рук, от которых у нее нечем было защититься.
всю неотвратимость его властной силы. Ее же сила и воля пропали, уйдя в
теплое блаженство его объятий. Она лишь чувствовала, что так не надо, что
они поступают плохо, затуманенным сознанием она почти отчетливо понимала,
что погибает, но в этой погибели была какая-то радость, а главное, было
сознание, что погибала она вместе с ним. В этом было единственное ее
оправдание и ее утешение, а может, и единственное ее счастье.
всеобъемлющее небытие, когда совершенно исчезают память и чувства,
несколько долгих часов она перестала ощущать себя в этом мире, словно
отсутствовала в нем, лишившись сознания.
толчка изнутри и, боясь шевельнуться, раскрыла глаза. В тесной каменной
каморке было темно, но несколько щелей в заткнутом соломой окошке уже
рассветно светились, концы соломин там беззвучно трепетали от задувавшего
снаружи ветра. Было прохладно, в черном прямоугольнике топки не светилось
ни одного уголька, тускло серел обшарпанный закоптелый бок печи и зловеще
чернели закопченные углы каморки. Не шевелясь, Зоська обвела их пугливым
взглядом, догадываясь, что когда-то тут была кубовая или котельная, где
запаривали корма и грели для скота воду. Потом она перевела взгляд ниже,
почувствовав на себе знакомое прикосновение кожушка и рядом - источавшую
живое тепло широкую спину Антона, его спокойное дыхание. Антон спал, и
Зоська боялась пошевелиться, чтобы не разбудить его. Ей надо было чуток
времени, чтобы собраться со своими невеселыми мыслями, понять, что с ней
случилось. Случилось, конечно, скверное, она была виновата и корила себя,
как могла. Но она понимала, что теперь поздно угрызаться, случившегося не
исправить. И, поразмыслив, она утешилась единственной возможной в ее
положении мыслью, что с каждой девушкой это должно когда-либо случиться.
Может, правда, не так, - иначе и красивее, но теперь все в жизни не так,
как заведено испокон веков, хуже, потому что теперь - война. К тому же с
Октябрьских праздников ей пошел девятнадцатый год, она уже не девочка,
так, чего доброго, недолго и состариться в девках или, что еще хуже,
погибнуть, никогда не узнав ни любви, ни мужчины. Во всяком случае,
Прозоров Александр
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Василенко Иван
Распопов Дмитрий