произвол, вот что это такое! " Но к нему подошел один из вертухаев и сказал,
чтобы тот выкручивался, как умеет, -- может, кто его на свою полку пустит, а
нет, так спать ему на полу. "Кстати, -- добавил охранник, -- дальше лучше не
будет, а только хуже. Вы же сами такое положение создали, развелось вас как
собак нерезаных, ворье паскудное! "
2
освобождение из Гостюрьмы -- из-за его скверного и склочного нрава, грязных
помыслов и подлых намерений, которые привели к тому, что неприятности
начались в тот же день. Он был очень hvastliv, в упор нас не замечал и
разговаривал высокомерным тоном. Дал нам понять, что он единственный во всем
зоопарке настоящий prestupnik v zakone, он, дескать, сделал то, он сделал
это, одним щелчком он десять ментов убил, и всякий тому подобный kal. Ни на
кого он этим большого впечатления не произвел, бллин. Тогда он стал вязаться
ко мне, поскольку я там был самый младший, пытаясь доказать, что это я, как
самый младший, должен zaspat на полу, а вовсе не он. Однако остальные за
меня вступились, заорали: "Оставь его в покое, ты, выродок baratshni, и
тогда он затянул старую-престарую песню про то, что его никто не любит.
Короче, в ту же ночь я проснулся оттого, что этот ужасный зек и впрямь
улегся ко мне на полку, которая и так была diko узкой (она была в нижнем из
трех ярусов), мало того, он еще принялся нашептывать мне какие-то qriaznyje
любовные словечки и гладить, гладить, гладить. Ну, тут я стал совсем bezumni
и с ходу выдал ему, хоть я и не различал ничего толком, потому что горел
только маленький красный свет на площадке. Но я знал, что это он, вонючий
kozlina, а когда начался настоящий переполох и включили свет, я увидел его
подлую hariu, которая была вся в крови, текущей из губы, рассеченной ударом
моего кулака. Дальше все пошло, как всегда, то есть мои сокамерники
проснулись и стали присоединяться к драке, шедшей немного nesuraz из-за
полутьмы; от шума проснулся чуть не весь ярус, там и сям послышались kritshi
и громыхание жестяными мисками о стену: всем зекам во всех камерах
почудилось, будто вот-вот начнется большой бунт. Зажегся свет, набежали,
размахивая дубинками, вертухаи в своих кепи и рубашках навыпуск. Стали видны
наши разгоряченные hari, мелькающие в воздухе кулаки, стоял kritsh и ругань.
Я высказал сбою жалобу, но вертухаи в один голос заявили, что, видимо, это я
сам, ваш скромный повествователь, все и затеял, потому что на мне не было ни
царапинки, тогда как тот uzhasni зек обливался кровью из разбитого моим
кулаком rota. От этого я вконец obezumel. Сказал, что ни одной notshi не
стану spatt в этой камере, если тюремная администрация позволяет всякому
вонючему pideru приставать ко мне, когда я сплю и не могу постоять за себя.
"Жди до утра, -- ответили мне. -- Или, может, вашему высочеству подавай
отдельную комнату с ванной и телевизором? Утром разберемся. А в данный
момент, druzhok, хватит выступать, и давай-ка преклони bashku на соломенный
тюфяк, да чтоб никаких тут больше zavaruh не затевал. Ты хорошо понял? " С
тем они удалились, дав всем напоследок хорошенькую nakatshku; вскоре
погасили свет, но я сказал, что весь остаток notshi проведу сидя, а тому
гаду говорю: "Давай, лезь на мою полку, если хочешь. Мне она больше не
нравится. Из-за того что такой kal, как ты, к ней прикасался, для меня она
теперь опоганена". Но тут вмешались сокамерники. Все еще отирая пот после
ночной bitvy, Еврей сказал:
сдавать позиции. А новенький говорит:
звучало обидней, отчего Еврей тут же изготовился к toltshoku. А Доктор
говорит:
тоном этаким светски-небрежным. Однако новенький продолжал нарываться. Явно
видел себя zhutt каким крутым громилой, которому при шестерых других
сокамерниках спать на полу прямо-таки zapadlo, а лезть на милостиво
предложенную койку обидно. В своей издевательской манере он прицепился и к
Доктору:
другу хочется, чтобы мы преподадим ему урок. -- Несмотря на специальность
насильника, речь у него была неплохая, он говорил веско и точно. Новый зек
презрительно осклабился:
причем как-то так по-тихому, никто даже голоса не повысил. Сперва новенький
попытался было пискнуть, но Уолл заткнул ему rot, а Еврей держал его
прижатым к прутьям решетки, чтобы его было видней в красноватом отсвете
лампочки на площадке, и он лишь едва постанывал -- оо, оо, оо. Был он не бог
весть каким крепышом, отбивался слабенько; видимо, для того он и shumel, для
того и хвастался, чтобы возместить свою слабость. Зато я, увидев в красной
полутьме красную кровь, почувствовал в kishkah прилив знакомого радостного
предвкушения.
Еврей поддержал меня:
отступили в темноту, предоставив мне свободу действий. Я измолотил его всего
кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков),
а потом швырнул его -- хрясь-хрясь-хрясь -- головой об пол. Еще разок я ему
хорошенько приложил сапогом по tykve, он всхрапнул, вроде как засыпая, а
Доктор сказал:
разглядеть распростертого на полу избитого veka. -- Пусть ему сон приснится,
как он отныне будет паинькой.
приснилось, будто я сижу в каком-то огромном оркестре, где кроме меня еще
сотни и сотни исполнителей, а дирижер вроде как нечто среднее между Людвигом
ваном и Г. Ф. Генделем -- то есть он и глухой, и слепой, и ему вообще на
весь остальной мир plevatt. Я сидел в группе духовых, но играл на каком-то
таком розоватом фаготе, который был частью моего тела и рос из середины
живота, причем только это я в него дуну, тут же -- ха-ха-ха: щекотно, прямо
не могу, до чего щекотно, и от этого Людвиг ван Г. Ф. весь стал zhutko
razdrazh, как bezumni. Подошел ко мне вплотную да как закричит мне в ухо, и
я, весь в поту, проснулся. Разбудил меня, конечно же, совсем другой shum --
это заверещал тюремный звонок -- ззззынь-ззззынь-ззззынь! Утро, зима,
glazzja слипаются, будто там сплошной kal, разлепил их, и сразу безжалостно
резанул врубленный на всю тюрьму электрический свет. Вниз глянул, смотрю,
новенький лежит на полу в кровище, синий, и до сих пор не пришел в себя. Тут
я вспомнил ночные дела и себе под нос uhmyllnulsia.
твердое и холодное, и тогда я подошел к полке Доктора и стал его трясти,
потому что вставал Доктор всегда diko тяжело. Но на сей раз он скоренько
соскочил с полки, так же как и остальные, кроме Уолла, который спал, как
tshushka.
-- Потом добавил, переводя взгляд с одного из нас на другого: -- Зря вы его
так. И кто только догадался! -- Но Джоджон тут же okry-silsia:
гогяч. Тот последний удаг был очень нехогош. Тут уже и я взъелся:
скажешь, нет? -- И пальцем на Джоджона: -- Это его, его была идея. -- Тут
Уолл всхрапнул громче обычного, и я сказал: -- Разбудите же этого вонючего
vyrodka. Это же он ему pastt затыкал, пока Еврей держал у решетки. -- А
Доктор в ответ:
символически, надо ведь учить уму-разуму, -- но совершенно очевидно, мой
дорогой мальчик, что это именно ты со свойственной юности горячностью и, я
бы сказал, неумением соразмерить силу, взял да и замочил беднягу. Жаль,
жаль, жаль.
точь-в-точь как два года назад мои так называемые друзья того и гляди сдадут
меня со всеми potrohami ментам. Никому, бллин, ну никому на белом свете
нельзя верить! Джоджон пошел разбудил Уолла, и тот сразу же с готовностью
подтвердил, что это я, ваш скромный повествователь, совершил весь этот
razdryzg и насилие. Когда пришли сперва вертухай, потом начальник охраны, а
потом и сам комендант, все мои как бы товарищи по камере, перекрикивая друг
друга, бросились наперебой рассказывать, что и как я делал, чтобы ubivatt
этого никчемного извращенца, чей окровавленный труп мешком валялся на полу.
тюрьме всех заперли по камерам до особого распоряжения; zhratshku не
выдавали, не разносили даже tshai. По площадкам ярусов расхаживали вертухай
и надзиратели, то и дело покрикивая; "Молчать! " или "Заткни хлебало! ",
едва только им послышится, что где-то в какой-то камере раздался шепот.
Потом около одиннадцати утра движение как-то так напряженно стихло, и в
камеру извне начала проникать вроде как vonn страха. А потом мимо нас
торопливо прошли комендант, начальник охраны и какой-то очень важного вида
tshelovek; при этом они спорили между собой, как bezumni. Похоже, что они
дошли до самого конца яруса, потом стало слышно, что они возвращаются, на
этот раз медленнее, и уже выделялся голос коменданта, толстенького, вечно
потного белобрысенького человечка, который в основном говорил: "Да, сэр! " и
"Ну что же тут поделаешь, сэр? " и все в таком духе. Потом вся компашка
остановилась у нашей камеры, и начальник охраны отпер дверь. Кто среди них
главный, было видно сразу: высоченный такой голубоглазый diadia в таком
роскошном костюме, бллин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же
время модном до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел,
а говорил поставленным, интеллигентным голосом: "Правительство не может
Буджолд Лоис
Контровский Владимир
Прозоров Александр
Корнев Павел
Контровский Владимир
Корнев Павел