тепло расходилось по нутру.
знаешь, куда она комлем лежит. Немцам вон и бордели, и отпуска... а у нас
потаскушку свалишь - и праздник тебе.
опять..."
Озверел?
Столько поубито и столько сведено народу, чего там какая-то бабенка... А ты
бы вправду застрелил бы меня? - испытывающе, сбоку глядел Мохнаков на
лейтенанта.
дым.
цигарку, вытер руку об валенок.- За то почитаю, чего сам не имею... Э-эх.
Шибко ты молод. Не понять тебе. Весь я вышел. Сердце истратил... И не жаль
мне никого. Мне и себя не жаль. Не вылечусь я. Не откуплюсь этим золотом.
Так это. Дурь, блажь. Баловство.
разудала голова! Меня ж в штрафную запердячат.
уж было протянул, но спохватился, убрал руку, еще запоет: "Не... не...
не..."
снегом, пер старшина с выпущенными поверх валенок брюками, торил дорогу. Во
всей его с размаху, топором рубленной фигуре, в спине, тугой, как мешок с
мукою, и в крутом медвежьем загривке, чудилось что-то сумрачное. В глуби
его, что в тайге, которая его породила, угадывалось что-то затаенное и
жутковатое, темень там была и буреломиик.
человека можно потерять из-за пустяка. Богатырь и умирать должен
по-богатырски, а не гнить от паршивой болезни морально ущербных морячков и
портовых проституток. Старшина начал отступать еще с границы, не однажды
валялся в госпитале, знал холод, окружения, прорывы, но в плен не угодил.
Везло, говорит, и, наверное, оттого везло, что придерживался старинного
правила русских воинов - лучше смерть, чем неволя.
которые часто бывают не нужны на войне, вредны фронтовой жизни. Он никогда
не говорил о том, как будет жить после войны. Он мог быть только военным,
умел только стрелять и ничего больше. Так думалось о нем. А что теперь? Что
дальше?
остановился у среза земли, упершись во что-то глазами. Лейтенант проследил
за взглядом Мохнакова. Втиснувшись задом в норку, выдолбленную в стене
оврага, толсто запаленного снегом, сидел немец. Рукавица с кроликовой
оторочкой была высунута из снега и на ней лежали часы. Дешевенькие,
штампованные часы швейцарской фирмы, за которые больше литра самогона
цивильные люди не давали.
рассыпчат, но внизу состылся в кровавые комки. Ноги немца, игрушечно
повернутые носками сапог в разные стороны, покоились ровно бы отдельно от
человека.
шевельнул обметанным щетиной ртом:
впалые щеки земляно чернели, всюду: в коростах, в бровях и даже в ресницах -
копошились, спешили доесть человека вши.
старшина снова отхаркнулся в снег.- Своих с такими ранениями хоронить
сегодня будем...
не оглядывайся.
столько нечеловеческих мук, и самая страшная и последняя мука, когда твари
ползучие доедают человека. Добивши этого горемыку, Мохнаков сотворит большую
милость, иначе они будут спускаться по остывающему телу, с головы, из ушей,
бровей под одежду, облепит пояс, кишеть будут под мышками и, наконец, в
комок собьются в промежности, будут жрать бесчувственное тело, пока оно еще
теплое, потом сыпанут с него серой пылью, покопошатся и застынут вокруг
трупа. Они тоже подохнут! Напьются крови, нажрутся и передохнут!
Пере-до-о-ох ну т!..
негодования, но голос еще живого человека, испеченный морозом, царапал
сердце.
пытался ползти за Борисом и все протягивал ему руку. Он еще надеялся
выкупить свою жизнь такими крохотными, такими дешевенькими часами.
замолотил руками и ногами, словно выбивался вплавь из давящей глубины.
изнемогающие звери, покинутые своим табуном.
экономную очередь автомата, оборвавшую его.
косогор, двигались люди. Снежно и тихо было вокруг, до звона в ушах.
вытряхнув, будто из домовины, окоченевшего раненого, хлопнул по дну повозки
ладонью, с исподу и вовсе на домовину похожей, разулся и начал вытряхивать
из валенок снег.
голове его само собой повторялось и повторялось: "Больную птицу и в стае
клюют. Больную птицу..."
снегом, валялись убитые кони и люди. Кюветы забиты барахлом, мясом и
железом. За хутором, в полях и возле дороги скопища распотрошенных танков,
скелеты машин. Всюду дымились кухни, ужо налажены были пожарки: бочки из-под
бензина, под которыми пластался огонь; в глухо закрытых бочках, на
деревянном решетье прожаривалось белье, гимнастерки и штаны. Солдатня в
валенках, в шапках и шинелях плясала вокруг костров. Так будет полчаса.
Затем белье и гимнастерки - на себя, шинели, валенки и шайки - в бочку.
сгоревших скирд соломы. Возле густого бора, вздымающегося по склону
некрутого косолобка, стояли закрытые машины и палатки санрот. Здесь
показывали кино на простыне, прикрепленной к стволам сосен. Лейтенант и
старшина немного задержались, посмотрели, как развеселый парень Антоша
Рыбкин, напевая песни, запросто дурачил и побеждал затурканных, суетливых
врагов.
по дороге, отмеченных реденькими столбами с обрезью вислых проводов,
втянутых в снег. Столбы либо уронены и унесены на дрова, либо внаклон,
редко-редко где одиноким истуканчиком торчал сам по себе бойкий
подбоченившийся столбик.
плотно, один к одному, сидели, замотанные шарфами, подшлемниками, тряпьем,
пленные. Все с засунутыми в рукава руками, все согбенные, все одинаково
бесцветные и немые.
хочь в плену, хочь бы на том свете...
оврагам, жилистой сделалась белая земля. Тени от одиноких столбов длинно
легли на поля. Под деревьями загустело. Даже в кювете настоялась синь.
Поля в танковых и машинных следах. Израненная, тихая земелюшка вся
перепоясана серыми бинтами. Из края в край по ней искры ходили, не остыло
Шилова Юлия
Лондон Джек
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Роллинс Джеймс
Куликов Роман