Чтение 15–й страницы книги ~Рассказ о cеми повешенных~

Кто-то виновато оправдывался:

- Чистили, ваше благородие. Ростепель только, ничего че поделаешь.

Сознание возвращалось, но неполно, отрывками, странными кусочками. То
вдруг мысль деловито подтверждала:

?Действительно, не могли дороги прочистить?.

То снова угасало все, и оставалось одно только обоняние: нестерпимо
яркий запах воздуха, леса, тающего снега; то необыкновенно ясно становилось
все - и лес, и ночь, и дорога, и то, что их сейчас, сию минуту повесят.
Обрывками мелькал сдержанный, шепотом, разговор:

- Скоро четыре.

- Говорил: рано выезжаем.

- Светает в пять.

- Ну да, в пять. Вот и нужно было...

В темноте, на полянке, остановились. В некотором отдалении, за редкими,
прозрачными по-зимнему деревьями, молчаливо двигались два фонарика: там
стояли виселицы.

- Калошу потерял,- сказал Сергей Головин.

- Ну? - не понял Вернер.

- Калошу потерял. Холодно.

- А где Василий?

- Не знаю. Вон стоит.

Темный и неподвижный стоял Василий.

- А где Муся?

- Я здесь. Это ты, Вернер?

Начали оглядываться, избегая смотреть в ту сторону, где молчаливо и
страшно понятно продолжали двигаться фонарики. Налево обнаженный лес как
будто редел, проглядывало что-то большое, белое, плоское. И оттуда шел
влажный ветер.

- Море,- сказал Сергей Головин, внюхиваясь и ловя ртом воздух.- Там
море.

Муся звучно отозвалась:

- Мою любовь, широкую, как море!

- Ты что, Муся?

- Мою любовь, широкую, как море, вместить не могут жизни берега.

- Мою любовь, широкую, как море,- подчиняясь звуку голоса и словам,
повторил задумчиво Сергей.

- Мою любовь, широкую, как море...- повторил Вернер и вдруг весело
удивился: - Муська! Как ты еще молода!

Вдруг близко, у самого уха Вернера, послышался горячий, задыхающийся
шепот Цыганка:

- Барин, а барин. Лес-то, а? Господи, что же это! А там это что, где
фонарики, вешалка, что ли? Что же это, а?

Вернер взглянул: Цыганок маялся предсмертным томлением.

- Надо проститься...- сказала Таня Ковальчук.

- Погоди, еще приговор будут читать,- ответил Вернер.- А где Янсон?

Янсон лежал на снегу, и возле него с чем-то возились. Вдруг остро
запахло нашатырным спиртом.

- Ну что там, доктор? Вы скоро? - спросил кто-то нетерпеливо.

- Ничего, простой обморок. Потрите ему уши снегом. Он уже отходит,
можно читать.

Свет потайного фонарика упал на бумагу и белые без перчаток руки. И то
и другое немного дрожало; дрожал и голос:

- Господа, может быть, приговора не читать, ведь вы его знаете? Как вы?

- Не читать,- за всех ответил Вернер, и фонарик быстро погас.

От священника также все отказались. Цыганок сказал:

- Буде, батя, дурака ломать; ты меня простишь, а они меня повесят.
Ступай, откудова пришел.

И темный широкий силуэт молча и быстро отодвинулся вглубь и исчез.
По-видимому, рассвет наступал: снег побелел, потемнели фигуры людей, и лес
стал реже, печальнее и проще.

- Господа, идти надо по двое. В пары становитесь как хотите, но только
прошу поторопиться.

Вернер указал на Янсона, который уже стоял на ногах, поддерживаемый
двумя жандармами:

- Я с ним. А ты, Сережа, бери Василия. Идите вперед.

- Хорошо.

- Мы с тобою, Мусечка? - спросила Ковальчук.- Ну, поцелуемся.

Быстро перецеловались. Цыганок целовал крепко, так что чувствовались
зубы; Янсон мягко и вяло, полураскрытым ртом,- впрочем, он, кажется, и не
понимал, что делает. Когда Сергей Головин и Каширин уже отошли на несколько
шагов, Каширин вдруг остановился и сказал громко и отчетливо, но совершенно
чужим, незнакомым голосом:

- Прощайте, товарищи!

- Прощай, товарищ! - крикнули ему.

Ушли. Стало тихо. Фонарики за деревьями остановились неподвижно. Ждали
вскрика, голоса, какого-нибудь шума,- но было тихо там, как и здесь, и
неподвижно желтели фонарики.

- Ах, Боже мой! - дико прохрипел кто-то. Оглянулись: это в предсмертном
томлении маялся Цыганок.- Вешают!

Отвернулись, и снова стало тихо. Цыганок маялся, хватая руками воздух:

- Как же это так! Господа, а? Мне-то одному, что ль? В компании-то оно
веселее. Господа! Что же это?

Схватил Вернера за руку сжимающими и распадающимися, точно играющими
пальцами:

- Барин, милый, хоть ты со мной, а? Сделай милость, не откажи!

Вернер, страдая, ответил:

- Не могу, милый. Я с ним.

- Ах ты, Боже мой! Одному, значит. Как же это? Господи!

Муся шагнула вперед и тихо сказала:

- Пойдемте со мной.

Цыганок отшатнулся и дико выворотил на нее белки:

- С тобою?

- Да.

- Ишь ты. Маленькая какая! А не боишься? А то уж я один лучше. Чего
там!

- Нет, не боюсь.

Цыганок оскалился.

- Ишь ты! А я ведь разбойник. Не брезгаешь? А то лучше не надо. Я
сердиться на тебя не буду.

Муся молчала, и в слабом озарении рассвета лицо ее казалось бледным и
загадочным. Потом вдруг быстро подошла к Цыганку и, закинув руки ему за шею,
крепко поцеловала его в губы. Он взял ее пальцами за плечи, отодвинул от
себя, потряс - и, громко чмокая, поцеловал в губы, в нос, в глаза.

- Идем!

Вдруг ближайший солдат как-то покачнулся и разжал руки, выпустив ружье.
Но не наклонился, чтобы поднять его, а постоял мгновение неподвижно,
повернулся круто и, как слепой, зашагал в лес по цельному снегу.

- Куда ты? - испуганно шепнул другой.- Стой!

Но тот все так же молча и трудно лез по глубокому снегу; должно быть,
наткнулся на что-нибудь, взмахнул руками и упал лицом вниз. Так и остался
лежать.

- Ружье подыми, кислая шерсть! А то я подыму! - грозно сказал Цыганок.-
Службы не знаешь!

Вновь хлопотливо забегали фонарики. Наступала очередь Вернера и Янсона.

- Прощай, барин! - громко сказал Цыганок.- На том свете знакомы будем,
увидишь когда, не отворачивайся. Да водицы когда испить принеси - жарко мне
там будет.

- Прощай.

- Я не хочу,- сказал Янсон вяло.

Но Вернер взял его за руку, и несколько шагов эстонец прошел сам; потом
видно было - он остановился и упал на снег. Над ним нагнулись, подняли его и
понесли, а он слабо барахтался в несущих его руках. Отчего он не кричал?
Вероятно, забыл, что у него есть голос.

И вновь неподвижно остановились желтеющие фонарики.

- А я, значит, Мусечка, одна,- печально сказала Таня Ковальчук.- Вместе
жили, и вот...

- Танечка, милая...

Но горячо вступился Цыганок. Держа Мусю за руку, словно боясь, что еще
могут отнять, он заговорил быстро и деловито:

- Ах, барышня! Тебе одной можно, ты чистая душа, ты куда хочешь, одна
можешь. Поняла? А я нет. Яко разбойника.... понимаешь? Невозможно мне
одному. Ты куда, скажут, лезешь, душегуб? Я ведь и коней воровал, ей-Богу! А
с нею я, как... как со младенцем, понимаешь. Не поняла?

- Поняла. Что же, идите. Дай я тебя еще поцелую, Мусечка.

- Поцелуйтесь, поцелуйтесь,- поощрительно сказал женщинам Цыганок.-
Дело ваше такое, нужно проститься хорошо.

Двинулись Муся и Цыганок. Женщина шла осторожно, оскользаясь и, по
привычке, поддерживая юбки; и крепко под руку, остерегая и нащупывая ногою
дорогу, вел ее к смерти мужчина.

Огни остановились. Тихо и пусто было вокруг Тани Ковальчук. Молчали
солдаты, все серые в бесцветном и тихом свете начинающегося дня.

- Одна я,- вдруг заговорила Таня и вздохнула.- Умер Сережа, умер и
Вернер и Вася. Одна я. Солдатики, а солдатики, одна я. Одна...

Над морем всходило солнце.

Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно
вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый
ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной,- плыли
трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же
был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И
чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша.