Чтение 15–й страницы книги ~Под осенней звездой~

Это был простой и добрый человек. И если он ни слова не сказал о
водопроводе, который предполагалось проложить весной, значит, у него были на
то свои причины, и я не хотел задавать ему неприятные вопросы.

Он спросил:

- Итак, вы идете на железную дорогу?

- Право, я сам еще не решил.

- Ну что ж, спасибо за все.

Он пошел к двери.

И тут я, болван этакий, не удержался:

- А не найдется ли у капитана какой работы попозже, весной?

- Не знаю, там видно будет. Я... Это зависит... А как вы намерены
распорядиться своей пилой?

- Если позволите, я пока оставлю ее здесь.

- Разумеется.

Капитан ушел, и я остался сидеть на постели. Ну вот, все кончено.
Господи, господи, помилуй нас, грешных! Сейчас девять часов, она уже встала,
она там, в доме, который виден отсюда через окно. Надо мне уходить.

Я отыскал свой мешок, уложил вещи, натянул поверх блузы мокрую куртку и
собрался идти. Но вместо этого я снова сел.

Вошла Эмма и сказала:

- Иди завтракать! - Я увидел у нее в руках свое одеяло, и меня охватил
ужас.- А еще фру велела спросить, не твое ли это одеяло.

- Это? Нет. Мое у меня в мешке,

И Эмма унесла одеяло.

Я ни за что на свете не мог сознаться. Пропади оно пропадом, это
одеяло!.. Может, мне спуститься вниз и позавтракать? Это прекрасный случай
проститься с нею и поблагодарить. Все получится как бы само собой.

Эмма снова приносит аккуратно сложенное одеяло и кладет его на табурет.

- Иди скорей, кофе простынет,- говорит она.

- А зачем ты положила здесь одеяло?

- Хозяйка велела.

-- Наверное, оно Фалькенбергово,- бормочу я.

Эмма спрашивает:

- Ну как, ты уходишь?

- Да, ухожу, раз ты знать меня не хочешь.

- Ишь ты какой! - говорит Эмма, бросив на меня быстрый взгляд.

Я спускаюсь следом за ней на кухню; через окно я вижу, как капитан идет
по дороге в лес. Я рад, что он ушел. Может быть, теперь его жена выйдет из
спальни.

Позавтракав, я встаю из-за стола. Не лучше сразу же уйти? Да, так будет
лучше. Я прощаюсь со служанками и шучу с каждой по очереди.

- Надо бы и с госпожой проститься, только вот не знаю...

-- Она у себя, я сейчас спрошу.

Эмма уходит, но тотчас возвращается. Госпожа прилегла, у нее
разболелась голова. Но она велела кланяться.

- Заходите к нам,- говорят мне на прощанье служанки.

Держа мешок под мышкой, я покидаю усадьбу. Но тут я вспоминаю про
топор, ведь Фалькенберг, наверно, будет его искать и не сможет найти. Я
возвращаюсь, стучу в окошко кухни и объясняю, где лежит топор.

По дороге я несколько раз оборачиваюсь и гляжу на окна дома. Но вот
усадьба скрывается из виду.

XXVI

Целый день бродил я вокруг Эвребе, заходил на ближние хутора,
справлялся насчет работы, и шел дальше, несчастный скиталец. Погода стояла
сырая и холодная, я только тем и согревался, что шагал без устали.

К вечеру я набрел на то место в лесу, где мы работали. Стука топора не
было слышно, Фалькенберг уже ушел домой. Я отыскал деревья, которые свалил
ночью, и засмеялся, глядя на уродливые пни, которые остались после меня.
Наверное, Фалькенберг, увидев такое опустошение, не мог взять в толк, кто
все это натворил. Бедняга, он решил, пожалуй, что это дело лешего, оттого и
поспешил убраться домой до темноты. Ха-ха-ха!

Но мне было совсем не весело, просто в бреду я разразился лихорадочным
смехом, а потом вконец ослабел; и тотчас тоска снова сжала мне сердце. Вот
здесь, на этом самом месте, она стояла, когда пришла со своей подругой к нам
в лес, и они болтали с нами...

Когда стемнело, я побрел назад к усадьбе. Отчего бы мне не переночевать
на чердаке, а утром, когда у нее пройдет головная боль, она выйдет... Но,
завидев освещенные окна, я вдруг повернул назад. Нет, пожалуй, еще слишком
рано.

Прошло, как мне кажется, часа два, а я все иду, присаживаюсь на землю,
и снова иду, и снова присаживаюсь, и вот уже снова передо мной усадьба.
Никто не помешает мне подняться на чердак и лечь, пускай этот жалкий трус
Фалькенберг только пикнет! Я уже знаю, как быть, надо спрятать мешок в лесу,
а потом подняться на чердак, тогда в случае чего можно сделать вид, будто я
позабыл какую-нибудь мелочь и поэтому вернулся.

Я иду назад, к лесу.

Там я прячу мешок и вдруг понимаю, что не нужен мне ни Фалькенберг, ни
чердак, ни ночлег. Дурак ты, дурак, ругаю я себя, тебе же вовсе не хочется
спать, а хочется повидать одного-единственного человека, а потом уйти отсюда
хоть на край света. "Милостивый государь,- обращаюсь я к себе,- не вы ли
искали тихой жизни и людей, здравых умом, дабы обрести вновь утерянный
покой?"

Я достаю мешок, закидываю его за спину и в третий раз подхожу к
усадьбе. Я обхожу флигель стороной и приближаюсь к господскому дому с юга. В
окнах горит свет.

И хотя уже темно, я скидываю мешок, чтобы не быть похожим на нищего,
беру его под мышку и тихонько иду к дому. Но, подойдя совсем близко, я
останавливаюсь. Я стою столбом под окнами, обнажив голову, и не двигаюсь с
места. В доме никого не видно, даже тень не мелькнет. В столовой темно,
господа отужинали. "Значит, час уже поздний", - думаю я.

Вдруг свет гаснет, и дом погружается в темноту. Только наверху одиноко
светится огонек. "Это в ее комнате!" - думаю я. Огонек горит с полчаса и
гаснет. Она легла. Спокойной ночи.

Спокойной ночи, и прощай навек.

Я, конечно, не вернусь сюда весной. Ни за что на свете.

Выйдя на шоссе, я снова вскидываю мешок за спину, и снова начинаются
мои скитания...

Наутро я продолжаю путь. Ночевал я на сеновале и весь продрог, потому
что мне нечем было укрыться, и к тому же пришлось уйти крадучись, на заре, в
самую холодную пору.

Я прошел уже немало. Хвойные леса сменяются березняком; и когда
попадается можжевельник с красивыми прямыми ветвями, я вырезаю себе палку,
сажусь на опушке и остругиваю ее. Кое-где на ветвях еще дрожит золотой
листок; а березы до сих пор красуются в сережках, унизанные, как
жемчужинками, каплями дождя. Иногда на такую березу садится птичья стайка,
они склевывают сережки, а потом чистят липкие клювики о камни или
шероховатую кору. Они не хотят уступать друг дружке, носятся взапуски, гонят
одна другую прочь, хотя сережек кругом видимо-невидимо. И та, которую гонят,
покоряется и улетает. Маленькая пташка теснит большую, и большая уступает;
даже крупный дрозд и не думает противиться воробью, а обращается в бегство.
"Наверное, это потому, что натиск воробья так стремителен",- думаю я.

Мало-помалу озноб и тоскливое настроение, охватившие меня с утра,
проходят, я с удовольствием разглядываю все, что попадается на пути, и обо
всем раздумываю понемногу. Особенно радуют меня птицы. Впрочем, и деньги,
которые лежат у меня в кармане, тоже вызывают приятные чувства.

Прошлым утром Фалькенберг сказал мне про хутор, который принадлежит
отцу Петтера, и я решил пойти туда. Хутор, правда, невелик и едва ли там
найдется работа, но у меня есть деньги, и меня интересует совсем другое.
Ведь Петтер скоро должен вернуться домой, и я смогу кое-что у него
выспросить.

Я подгадал так, чтобы прийти на хутор к вечеру. Я передал родителям
поклон от сына, сказал, что ему уже лучше и он скоро вернется. А потом
попросился переночевать.

XXVII

Я прожил на хуторе несколько дней; Петтер вернулся, но не рассказал мне
ничего интересного.

- Все ли благополучно в Эвребе?

- Да, слава богу.

-- Ты со всеми простился, когда уходил? С капитаном, с его супругой?

-- Да.

- Все ли здоровы?

- Все. Кому там болеть?

- Да хоть и Фалькенбергу,- говорю.- Он жаловался, что вывихнул руку.
Но, стало быть, все уже прошло...

Дом был богатый, но неуютный. Хозяин, депутат стортинга, завел привычку
читать по вечерам вслух газеты. Ох уж эти газеты, из-за них страдало все
семейство, а дочки, те просто умирали со скуки. Когда вернулся Петтер, они
все вместе принялись подсчитывать, сполна ли он получил деньги с капитана и
отлежал ли весь положенный срок - "предусмотренный законом срок", как
выразился депутат. А накануне я по нечаянности разбил стекло, которое гроша
ломаного не стоит, и все потом долго перешептывались и косо смотрели на
меня; я сходил в лавку, купил новое стекло, вставил его на место прежнего и
тщательно укрепил замазкой. Депутат сказал:

- Стоило ли беспокоиться из-за какого-то стекла.