не ожидал, что произведет на приятеля такое сильное впечатление. Кирилл
слушал не шевелясь, затаив дыхание. Когда Несси наконец умолк, за столом
воцарилось долгое молчание.
сохранившейся в твоей генетической памяти, в какой-нибудь клеточке мозга,
словно фотопленка в хорошей кассете. Сместились какие-то пласты, и она
вклинилась в механизм сна. Я бы даже не сказал, что это сон. Фрейд,
вероятно, в чем-то прав: сновидения - штука далеко не случайная. Просто мы
их слишком свободно, даже произвольно толкуем. Но твой сон образно очень
точен - никакой деформации.
животных.
Праисторического, я имею в виду.
еще более странно. В своей бесконечной эволюции человек вряд ли
когда-нибудь был птицей.
когтях у птицы... Если птица его выронила...
спросил Кирилл. - Я хочу сказать, этот страшный сон. Или что-нибудь еще
более страшное?
мохнатом розовом халате, который отнюдь его не украсил. Худые ключицы,
жирная, отвисшая, как у старухи, грудь, только животик вздымался над
плавками, белый и гладкий, как фарфоровая чайная чашка, даже, пожалуй,
белее. Разумеется, маститому ученому и в голову не приходило, насколько
комично он выглядит. Он горделиво вышел на середину террасы и объявил:
в прозрачно-зеленую воду, философ всматривался вдаль пустыми глазами.
Плавки у него были, конечно же, совершенно сухими, но мягкий животик
беспокойно напрягся.
Приятели выкупались и присоединились к нему. Свежесть, распространявшаяся
от их влажных тел, заставила Кавендиша прямо-таки съежиться. Философ был
явно не в духе. Некоторое время они лежали молча, со всех сторон
окруженные голыми телами. Совсем близко возвышались пышные, словно
подушки, зады двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и мрачно
сказал:
братская сексуальная могила.
сексуальным разочарованиям. Кавендиш вообще перестал ходить к морю. Лишь
иногда приятели находили его на лечебном пляже, где тот сидел скрючившись,
как старая, замученная дворняга. Похоже, женское племя окончательно
отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел таким грустным и чуждым
всему окружающему. Не обращая никакого внимания на разлегшихся рядом
немок-парикмахерш с тяжелыми, оплетенными синими венами ногами и
расплывшимися грудями, Кавендиш работал, желтым кривым ногтем отмечая в
книге отдельные абзацы и строчки и порой сердито бормоча что-то. Однажды
он выругался так громко, что у парикмахерш вывалилось из рук вязанье.
Иногда он спорил со своими молодыми спутниками - главным образом понося
человечество за тупую беззаботность и близорукость, за чудовищную его
жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать даже горы, словно
сложены они не из камня, а из жирных окороков и бифштексов.
косточки. Нет на свете животного более прожорливого, чем человек. Разве
что солитер. Но и тому лучше всего живется в человечьих кишках.
вернее, просто жру, как скотина.
фигурка, тонкие ножки и между ними - громадный мягкий живот.
грустно.
настроение, становился доброжелательным и склонным к шутке. Но тогда он
впивался взглядом в Несси и принимался за свою бесконечную анкету. Ходил
ли он когда-нибудь в церковь? Что думает о боге? Ну если не о боге, то
хотя бы о самой идее бога? Несси, потеряв терпение, неприязненно отвечал:
свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о мании
величия.
первоосновы.
сотрудник.
сознанием.
такого сознания?
как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он ни в коем случае не
может быть первопричиной, лишь продуктом.
новую звезду.
в мгновение ока передумал бы всевозможные мысли. Познал бы себя, за
ничтожный отрезок времени просчитал бы все варианты существования. И,
самоисчерпавшись, стал бы работать вхолостую, пока в конце концов не
свихнулся бы. И лучшее, что он тогда мог бы сделать, - это наброситься на
другие звезды и сгореть с ними и в них. Таким образом он по крайней мере
получил бы возможность возродиться заново - через миллиарды лет.
ограниченностью человеческой природы... Подобный колоссальный разум
наверняка нашел бы возможность удовлетворить себя.
собственного удовлетворения.
Кавендиш допил рюмку, взглянул на пустую бутылку и сказал:
внутреннее движение сознания ослаблено, стимулы его исчерпаны. Куда вы
меня сводите, господин Кирилл? Найдите-ка на завтрашний вечер какое-нибудь
заведение по-интересней, чтоб было много музыки и движения.
столом вместе с какими-то шведами, довольно уже пьяными. Подали сильно
наперченную, слегка поджаренную на вертеле домашнюю колбасу, густое
мелникское вино. Не успели они усесться, как ударили бубны, заверещал
кларнет и на площадку к самым их ногам высыпала толпа цыганок, веселых,
белозубых, в ярко-красных платьях с зелеными поясами. Толстый слой грима и
слишком черные, без блеска волосы наводили на мысль, что это скорей всего
не цыганки, а просто девушки из окрестных сел, одаренные чувством ритма.
На мгновение они застыли, но тут всей своей мощью грянул оркестр,
зазвенели тарелки, и цыганки, как фурии, понеслись по площадке. Кавендиш,
вероятно, и представить себе не мог, что увидит такую внезапную, такую
бурную пляску. А темп все возрастал, и пляска была уже не пляска -
настоящий вихрь красок, блестящих зубов, сверкающих глаз, бегающих лучей
прожекторов, протяжных цыганских воплей. В полном исступлении гремели
бубны, крепко запахло надушенным женским телом. Когда танец, казалось,
достиг вершины, мелодия вдруг резко оборвалась и цыганки замерли на
площадке, как небрежно брошенные цветы. Шведы вскочили, Кавендиш с ними.
Все бурно аплодировали.
снова появились цыганки, на этот раз ленивые и сладострастные. Звучали
только скрипки да тихонько позванивали цимбалы. Волоча за собой шелковые
шали, цыганки веером расселись у сцены. И тогда вышла певица, роскошная,
как искусственная - вся из атласа и бархата - роза. Это была крупная, уже
Лукьяненко Сергей
Прозоров Александр
Конюшевский Владислав
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Орлов Алекс