не станет-с, только и всего
рыженький господин.
удовольствия. - Баррикады пойдете строить, вы, я, вот Иван Иванович! -
показал он на седенького старичка, с детским интересом переводившего глаза с
одного на другого.
выражение его личика.
слушаю... С величайшим интересом! - говорило это розовое, старчески наивное
личико.
о возможности появления на баррикадах этого старичка и всех бывших в зале.
Ни кто уже не помнил, что хлопали оратору именно за такое предложение.
вскочил и закричал, взмахивая кулаком:
бессильны, беспомощны, что не можем умереть с нашими братьями, так самое
лучшее, что мы можем сделать, это - разойтись!..
уже пустота, которую нечем было наполнить. И оттого снова стали возражать...
Лавренко. - Разве это люди?.. Что это такое?.."
дальние силуэты окончательно расплылись в синеватой мгле. Вокруг также
чернела непроницаемая черная стена сюртуков и расплывчатых пятен
человеческих лиц. Лавренко стало невыносимо душно от злобы и духоты, от
страшной потребности крикнуть, хватить чем попало от одного края зала до
другого и, наконец, и от физической усталости. Все тело его неприятно ныло.
что требует его возмущение, то будет так же презирать и самого себя.
рот не давал звуков, точно в него вместо языка запихали мякину.
знакомого ему инженера, высокого, с красивой, как у председателя, бородой
человека, у которого был такой вид, точно все, что делалось, было сделано
только для того, чтобы он и другие, такие же, как он, суетились и все
устраивали и улаживали.
пробормотал инженер, мельком пожимая руку Лавренко.
ставят... А тут!.. Вы же граждане города... у вас значение... надо же
что-нибудь предпринять, - обидчиво и сердито говорил Лавренко, чувствуя, что
делает и говорит что-то, в сущности, совершенно не нужное и не то, что
хотел.
вы и сами можете присоединиться к депутации? Выделять вопрос в самом деле
нельзя!.. Вы понимаете?..
XI
пожилыми, чистыми и важными на вид людьми, катились по улицам, все, и
обтрепанные мастеровые, и матросы, и кучки дружинников с красными повязками,
вся огромная масса людей, которая здесь, далеко от порта, была тише и больше
в ней было растерянности и недоумения, смотрела им вслед серьезно и
внимательно.
выражение неопределенной надежды.
которых почти каждый был каким-нибудь начальником большего или меньшего
числа людей, взялись за дело, то оно должно принять новый, нужный оборот,
после которого минуют тяжелая тревога и растерянность.
кроющегося где-то глубоко в душе недоумения, - что именно понять? И что
делать, если не поймут, - а не поймут наверное!
стояли пушки и ряды солдат, среди которых виднелись кучки блестевших своими
серыми шинелями офицеров. Они и солдаты смотрели на вылезающих солидных
людей, в пальто и цилиндрах, с ожиданием, без вражды.
оглядываясь вокруг, еще раз подумал:
завидовать этим лестницам, цветам и коврам, потому что это будет общая
радость жизни..."
избитое и даже пошлое.
дворе, в шинелях, с ружьями и патронными сумками, и оттого даже казалось
иногда, что этот дворец не дворец, а чья-то тюрьма.
голубых мундирах, с аксельбантами, любезно склонялись им навстречу и
говорили мягко и предупредительно, соглашаясь и кивая головами.
ними самими, а с чем-то посторонним, может быть, даже с их сюртуками, но
только не с живыми людьми, приехавшими говорить о своей и чужой жизни.
Кланяясь и соглашаясь, они смотрели в глаза холодно, и в этих холодных
взглядах чувствовалось сознание силы механической, жестокой и неодолимой.
неловко маленькой кучкой черных сюртуков столпившись на блестящем паркете.
Было обидно ждать, встревоженно билось сердце, и хотелось чего-нибудь, но
только поскорее.
вышел генерал-губернатор, тот самый человек, от которого, как казалось,
зависела жизнь многих людей.
мундира, лезущего на толстый, важный живот. У него было огромное, пухлое
лицо, седое и лысое, с маленькими серыми пронзительными, как у самого
свирепого и хитрого зверя, глазками.
сохраняя бодрую, военную выправку, и остановился в нескольких шагах от
депутатов. И вдруг в том, как он остановился, сквозь внешнее величие и
грозность мелькнуло что-то быстрое и робкое, затаенный в самых тайниках
души, никому не высказываемый, старчески дряблый, животный страх.
фигур в черных сюртуках и дольше других остановились на Лавренко. Его
пухлая, небрежно и просторно одетая, с задумчиво напряженным лицом фигура,
очевидно, что-то напомнила генералу и как будто внушила ему смутные
опасения. Он сделал маленький шаг назад, как будто для того, чтобы лучше
окинуть глазами всех депутатов.
живот мундира, заговорил он громким и хрипло звучным голосом, каким привык
командовать массами людей, лошадей, пушек и обозов. - Чем могу служить?
тонкая игра привычного величия, лукавства и самоуверенности поразила
Лавренко.
они тут. - Сколько нужно было школить и дрессировать человека, чтобы научить
его жить не своею жизнью, двигать не своей стариковской грузной и жирной
фигурой, а чем-то другим, что надето сверху, как маска..."
который почему-то напоминал о том, что уже скоро, в этом самом сюртуке,
чинно и навеки недвижимо, скрестив костяные тонкие пальцы, старичок будет
лежать на столе, выступил вперед и полупоклонился, видимо, изо всех сил
стараясь не терять такого же достоинства, как у генерала, но волнуясь и
робея и сам возмущаясь этим.
что огромная по своему значению для людей, полная ума, таланта и труда
ученая жизнь этого старичка тут, в дворцовой зале, ровно ничего не значит. И
опять он подумал, что все, во что он привык верить, вздор, а настоящая,
сильная и не рабская жизнь только у этого сановника и ему подобных.
сухоньким костяным говорком, - мы, представители университета, города и
различных союзов и обществ, ввиду событий, разразившихся в нашем городе,
сочли своим прямым гражданским долгом обратиться к вашему пре...
высокопревосходительству...
студенисто навалилась на твердый красный воротник. Звериные глазки были
внимательно непроницаемы, и за их холодно-серой стекловидной поверхностью
ясно показался кто-то юркий, серый и хитрый, говоривший без слов:
скажете и что я отвечу. И то, что я отвечу, будет самое главное, хотя бы то,