Чтение 15–й страницы книги ~Любовник смерти~

- А вдруг не поедет? - спросил Сенька, любуясь сияющим медным фонарем на передке машины.

- Да нет, он отлично ездит, но этого м-мало. Я намерен установить на моем мототрипеде рекорд: доехать от

Москвы до Парижа. Старт назначен на 23 сентября, так что времени на подготовку немного, чуть больше двух недель. А дело трудное, почти невозможное. Недавно подобную попытку предпринял барон фон Либниц, но его авто не выдержало русских дорог, развалилось. А мой "Ковер-самолет" выдержит, потому что трехколесная конструкция проходимей, чем четырехколесная, я это д-докажу. И еще вот, смотри.

Никогда Сенька не видел Эраста Петровича таким оживленным. Глаза, обычно холодные, спокойные, так и сверкали, на щеках выступил румянец. Господина Неймлеса было прямо не узнать.

- Вместо новомодных пневматических шин, удобных для асфальтовой мостовой, но совершенно неприспособленных для нашего бездорожья, я сконструировал цельнолитые к-каучуковые со стальной проволокой.

Скорик потыкал черную шину. Трогать ее, пупырчатую, упругую, было приятно.

- В основе конструкции - трипед мангеймского фабриканта Бенца "Патент-моторваген", однако "Ковер-самолет" г-гораздо совершенней! У герра Бенца на его новом "Вело" двигатель мощностью всего три лошадиных силы и зубчатая передача крепится к задней оси, а у меня, гляди, она выведена на раму, и мотор объемом почти в тысячу кубических сантиметров! Это позволяет разгоняться до тридцати верст в час. А по асфальту до т-тридцати пяти! Может быть, даже сорока! Ты только представь себе!

Возбуждение инженера передалось Сеньке, он понюхал сиденье, пахнущее кожей и керосином. Вкусно!

- А как на нем ехать, на этом "ковре"?

- Садись сюда. Вот так, - с удовольствием принялся объяснять Эраст Петрович, а Сенька блаженно закачался на пружинящем сиденье. - Сейчас, сейчас ты поедешь. Это ни с чем не сравнимое наслаждение. Только осторожно, не т-торопись. Правую ногу ставь на педаль сцепления. Жми до отказа. Хорошо. Это регулятор зажигания. Поверни его. Слышишь? Это искра воспламенила тонливную жидкость. Рычагами открываешь к-клапаны. Молодец. Теперь потяни ручной тормоз, чтобы освободить колеса. Включай передачу - вот этот рычаг. Теперь потихоньку отпускай ногу со сцепления и одновременно тяни д-дроссель, который...

Сенька взялся за железную палочку, именуемую звучным словом "дроссель", дернул ее к себе, и самоходная карета вдруг рванулась с места.

- А-а-а! - заорал Скорик от ужаса и восторга.

В животе екнуло, будто он несся на санках с ледяной горы. Трипед сам собой вылетел из сарайных ворот, навстречу ему проворно двинулась стена дома, и в следующий миг Сеньку кинуло грудью на рулевое колесо. Раздался лязг, звон разбитого стекла, и полет закончился.

Прямо перед Скориком были красные кирпичи, по ним ползла зеленая гусеница. В ушах звенело, болела грудь, но кости вроде были целы.

Сенька услышал приближающиеся сзади неторопливые шаги, увидел, что на одном циферблате стекло треснуло, а на другом вовсе вылетело, и вжал голову в плечи. Бейте, Эраст Петрович. Хоть до полусмерти - и того мне, дурню, мало будет.

- ... который регулирует поступление г-горючего, и потому тянуть его нужно очень плавно, - продолжил объяснение господин Неймлес, будто вовсе не прерывался. - Ты же, Сеня, дернул слишком резко.

Сенька, опустив голову, слез. Когда увидел сплющенный фонарь, еще недавно такой нарядный и блестящий, аж всхлипнул. Вот беда так уж беда.

- Ничего, - утешил его инженер, присев на корточки. - П-поломки в автомобилизме - дело обычное. Сейчас все исправим. Будь любезен, Сеня, принеси ящик с инструментами. Ты мне п-поможешь? Вдвоем снимать дешборд совсем нетрудно. Если бы ты знал, как мне недостает помощника.

- А сенсей? - остановился Скорик, уже бросившийся было к сараю. - Неужто не помогает?

- Маса - консерватор и принципиальный враг п-прогресса, - со вздохом произнес Эраст Петрович, натягивая кожаные перчатки.

Что правда, то правда. Из-за этого самого прогресса инженер с Масой чуть не каждый день собачились.

К примеру, прочел Эраст Петрович утреннюю газету, где пропечатано про открытие железнодорожного сообщения в Забайкалье, и говорит: вот, мол, замечательная новость для жителей Сибири. Раньше они на путешествие от Иркутска до Читы целый месяц тратили, а теперь всего сутки. Это же им целый месяц подарили! Распоряжайся им как хочешь. Вот, говорит, в чем истинный смысл прогресса - экономия времени и ненужной траты сил.

А японец ему: не подарили месяц жизни, а отобрали. Раньше ваши иркутские жители без большого дела из дому не уезжали, а теперь начнут раскатывать по лику земли. Добро б еще вдумчиво, меряя землю шагами, карабкаясь на горы и переплывая реки. А то сядут на мягкое сиденье, носом засопят, вот и всё путешествие. Раньше, когда человек путешествовал, он понимал, что жизнь - это Путь, а теперь будет думать, что жизнь - мягкое сиденье в вагоне. Прежде люди были крепкие, поджарые, а скоро все станут слабые и жирные. Жир - вот что такое этот ваш прогресс.

Господин Неймлес начал сердиться. Передергиваешь, говорит. Жир? Пускай жир, прекрасно! Между прочим, жир - самое драгоценное, что есть в организме, запас энергии и сил на случай потрясений. Просто нужно, чтобы жир не скапливался в определенных частях общественного организма, а распределялся равномерно, для того и существует прогресс социальный, именуемый "общественной эволюцией".

Маса не сдается. Жир, говорит, это телесное, а суть человека - душа. От прогресса же душа зарастает жиром.

Нет, возразил Эраст Петрович. Зачем пренебрегать телом? Оно и есть жизнь, а душа, если она вообще существует, принадлежит вечности, то есть смерти. Недаром по-славянски, жизнь называется "живот". Между прочим, и вы, японцы, размещаете душу не где-нибудь, а именно в животе, "харе".

Тут Сенька встрял. Спросил, так где у японцев душа - в брюхе или в харе? Интересно же!

Инженер Сенькиного вопроса сначала не понял, а когда понял, заругался и велел впредь харю называть не "харей", не "мордой" и не "рожей", а "лицом". В крайнем случае, если захочется выразиться сильней, то можно "физиономией".

Или еще как-то заспорили Эраст Петрович и сенсей, меняются из-за прогресса ценности или нет.

Господин Неймлес говорил, что меняются - повышается их уровень, прежде всего потому что человек начинает дороже ценить себя, свое время и свои усилия, а Маса не соглашался. Мол, всё наоборот: теперь от отдельного человека и его усилий мало что зависит, и от этого ценности все падают. Когда прогресс за тебя половину дел выполняет, можно всю жизнь прожить, так и не проснувшись душой, ничего толком в истинных ценностях не поняв.

Скорик слушал, но на чью сторону встать, определиться не мог. С одной стороны, вроде прав Эраст Петрович. Вон сколько в Москве прогрессу: и трамвай скоро запустят электрический, и фонарей ярких понаставили, и синематограф, ценности же с каждым днем все выше и выше. Яйца на рынке раньше стоили две копейки десяток, а теперь три. Извозчики от Сухаревки до Замоскворечья полтинник брали, а ныне меньше семидесяти-восьмидесяти копеек к ним и не суйся. Или те же папиросы взять.

Но и не сказать, чтоб ценности только росли. От прогресса тоже своя польза есть. Одно дело - башмак вручную сработанный, другое - фабричный. Первый, конечно, дороже выходит, оттого их и не стало почти.

Однако скоро Сеньке стало ясно, что в ценностях Эраст Петрович вовсе ничего не смыслит.

Обкатывали они "Ковер-самолет" на Мытной улице. Поворачивают на скорости за угол - Эраст Петрович руль крутит, Сенька в клаксон дудит - а там стадо коров. Что им, дурам, клаксон? Ну и врезались в заднюю, со всего разгона.

Она мумукнуть не успела - и с копыт. Лежит, сердешная, замертво.

Сеньке, правда, не корову было жалко, а передок. Фонарь новый только-только поставили, заместо прежнего, о кирпичную стену расколоченного. Между прочим, пятьдесят рублей фонарик, не шутки.

Пока охал, стеклышки собирал, инженер пастуху за корову - сколько б вы думали? - сто рублей отсчитал! Виданое ли дело! Это за буренку, которой в базарный день цена тридцатка!

И это еще что. Как только пастух, бесстыжая харя, то есть бесстыжее лицо, катеньку в картуз прибрал, корова встала и пошла себе. Хоть бы что ей - идет, выменем трясет.

Скорик, конечно, пастуха за рукав: вертай деньги.

А Эраст Петрович:

- Во-первых, не "вертай", а "пожалуйста, верните". Ну а, во-вторых, не нужно. Пусть это будет плата за моральный урон.

Это кому моральный урон, спрашивается? Корове?

У этого инцидента были важные последствия, а от важных последствий проистекли эпохальные результаты.

Последствия произвел Сенька, результаты - Эраст Петрович.

В тот же день Скорик нарисовал на бумаге железную скобу - спереди перед фарой крепить, чтобы коров, коз или собак сшибать без вреда для имущества. А после ужина учинил господину Неймлесу и японцу допрос, почем они что покупают и кому сколько денег платят. Слушал - диву давался. Эраст Петрович, даром что американский инженер, в самых простых делах был дурак дураком. За все платил втридорога, сколько запросят, торговаться и не думал. Квартиру в Ащеуловом снял за три сотни! Сенсей тоже хорош. Кроме своего Пути и баб всё ему до Макаркиных имении. Еще камердинер называется.

Скорик поучил немножко их, малахольных, уму-разуму, чего сколько стоит - они, знатоки ценностей, уши и развесили.

Инженер на Сеньку посмотрел, головой уважительно покачал. Тут-то и обрисовались те самые результаты.

- Удивительный ты юноша, Сеня, - торжественно сказал Эраст Петрович. - Сколько в тебе т-талантов.

Твоя идея шокогасящей скобы для авто превосходна. Следовало бы запатентовать этот аксессуар и назвать в твою честь - допустим, "гаситель Скорикова". Или "антишокер", или "бампер", от английского bump. Ты прирожденный изобретатель. Это раз. Поражают и твои экономические способности. Если ты согласишься стать моим к-казначеем, я с удовольствием доверю тебе распоряжаться всеми своими тратами. Ты настоящий финансист. Это два. А еще меня поражает твоя техническая сметливость. Ты так ловко продуваешь карбюратор, так быстро заменяешь колесо! Вот что, Семен Скориков: предлагаю тебе занять должность механика вплоть до моего убытия в Париж. И это т-три. Не торопись с ответом, подумай.

Удача, она известно, россыпью ходит. То ничего-ничего, пасмурное черное небо и ни звездочки, хоть вой. Зато если уж вызвездит - так во весь купол.

Кто был Сенька Скорик самое малое время назад? Никто, жучишка навозный. А теперь всё ему: и любовник Смерти (да-да, было, не приснилось), и богач, и изобретатель, и казначей, и механик. Вот какая выпала карьера - позавидней, чем у Князя в колоде шестерничать.

Дел у Сеньки теперь было невпроворот. Про то, что к Ташке надо бы, а боязно, думал только вечером, перед сном. Днем некогда было.

Трипед начищать-отлаживать надо?

По магазинам-лавкам за покупками надо?

За уборщиком, дворником, кухаркой (нанял одну старушку готовить человечью еду, не всё сырое-то жрать) следить надо?

Сенсей от Сенькиной распорядительности вовсе обленился. То на коленках битый час сидит, жмурится (это у японцев вроде молитвы - собственную душу наблюдать, которая у них в животе сидит). То с Эрастом Петровичем где-то пропадает. То у него свидание. А то вдруг затеет Сеньку японскому мордобою учить.

И тогда изволь все занятия побоку. Бегай с ним, оглашенным, чуть не телешом по двору, лазай по водостоку, руками-ногами маши.

Оно, может, дело и нужное, для здоровья полезное, или там от лихих людей оборониться, но, во-первых, некогда же, а во-вторых, кости потом болят, не разогнешься.

Вот на Хитровке дедок один был, раньше служил санитаром в психическом доме. Про тамошних жильцов и ихние причуды рассказывал - заслушаешься. Так Сенька по временам тоже себя навроде такого санитара чувствовал. Будто с сумасшедшими проживаешь. По виду люди как люди, при всей разумности, а иной раз поглядишь: ну чисто Канатчикова дача.

Взять, к примеру, самого господина Неймлеса, Эраста Петровича. Вроде не японец, нормальный человек, а повадка не нашенская. Когда у себя в кабинете над чертежами колдует или бумаги пишет, это понятно, но как-то раз Сенька ему через плечо заглянул, полюбопытствовать, что это он там вырисовывает, и ахнул: инженер писал не ручкой, а деревянной кисточкой, какой клей мажут, и выводил не буквы, а некие диковинные закорюки непостижимого вида и значения.

Или начнет расхаживать по комнате, пощелкивая зелеными четками, и может долго этак фланировать.

А то еще сядет перед стенкой и давай пялиться в одну точку. Сенька раз попытался рассмотреть, что там, на этой стенке. Ничего не увидел, то есть вообще ничего, даже клопа или какой букашки, а когда хотел спросить, чем это вы, Эраст Петрович, там интересуетесь, случившийся рядом Маса ухватил Сеньку за шиворот самым возмутительным манером, выволок из кабинета и сказал: "Когда господзин созерцает, трогать нерьзя". А чего там созерцать-то, когда нет ничего?

Кроме хлопот с подготовкой "Ковра-самолета" к мотопробегу были у господина Неймлеса и еще какие-то таинственные дела, в которые Скорика не посвящали. Чуть не каждый вечер в девятом часу Эраст Петрович исчезал и возвращался поздно, а бывало, что пропадал где-то до самого утра. Сенька от этого мучился нехорошими - видениями. Один раз достал из тюка, где белье для прачки, инженерову нижнюю рубашку и стал нюхать - не пахнет ли Смертью (тот мятный, дурманный запах ни с чем не спутаешь). Вроде не пахло.

Бывало, что хозяина и днем нет, а по какой причине-надобности абсентирует, неизвестно.

Как-то раз, когда Эраст Петрович перед выходом расправлял воротнички и причесывался перед зеркалом дольше обычного, случился у Скорика невозможный припадок ревности. Не сдержал себя, выскользнул из дому, будто бы за покупками, а сам на улице пристроился за инженером и проследил, куда идет, не на свидание ли с одной безнравственной особой.

Оказалось, что на свидание, но, слава богу, не с тем, про кого думано.

Господин Неймлес вошел в кафе "Риволи", сел за столик и принялся читать газеты - через стеклянную витрину Скорику было всё видно. Через несколько времени Сенька заметил, что Эрастом Петровичем интересуется не он один. Неподалеку, подле модного магазина, стояла какая-то барышня, смотрела туда же, куда Скорик. Сначала он услышал тихий звон и всё никак не мог понять, откуда это. Потом заметил, что у девицы к манжетам пришиты маленькие колокольчики, а на шее ожерелье в виде змеи, совсем как живой. Ясное дело - декадентка, на Москве таких в последнее время много развелось.

Сначала Сенька подумал, ждет кого-то барышня, ну и загляделась на красавца-брюнета, обыкновенное дело. Но потом она головой тряхнула, улицу перешла и шасть в кафе.

Эраст Петрович газету отложил, поднялся ей навстречу, усадил. Перекинулись они парой-тройкой слов, и начал инженер барышне читать из газеты вслух.

Ну не полоумный?

Дальше Сенька смотреть не стал, потому что успокоился. Чего изводиться, если господин Неймлес такой безглазый. Видел саму Смерть, разговаривал с нею, в очи ее мерцающие глядел, а ухлестывает за какой-то щипаной кошкой.

Нет, непонятный он был Сенькиному разумению субъект.

Вот хоть переезд взять.

Дня за два перед тем, как Скорик наблюдал рандеву в "Риволи", вдруг ни с того ни с сего затеялись переезжать из Ащеулова переулка - господин Неймлес велел. Перебрались за Сухаревку, в Спасские казармы, на офицерскую квартиру. Зачем, с какой такой нужды, никто Сеньке не разъяснил. Только-только обживаться стали: он полочек в кабинете наприбивал, полотеров нанял паркет до блеска наваксить, опять же полтуши телячей мяснику заказаны - и на тебе. А за комнаты на два месяца вперед проплачено - шестьсот рублей псу под хвост?

Собрались как на пожар, вещи кое-как в две пролетки покидали и съехали.

Новая квартира была тоже ничего себе, с отдельным входом, только вот трипед не сразу пристроить удалось. Сенька два дня швейцара Михеича обхаживал, четыре самовара чаю с ним выдул, шесть рублей денег дал и потом еще трешницу с полтинником - только тогда получил ключи от конюшни (лошадей-то там все равно не было, потому что полк уехал Китай завоевывать).

Пока Скорик швейцара уговаривал, Маса-сенсей швейцарову жену уговорил, это у него много быстрей вышло. Так что, в общем, обустроились неплохо, грех жаловаться: крыша над головой есть, "Ковер-самолет" в тепле-сухости, от Михеича почтение, от его супруги Федоры Никитишны что ни день пирожки с компотами.

В последний день покойной жизни, перед тем как всё снова кувырком пошло, Сенька принимал на новом местожительстве гостей, брата Ванюшку и судью Кувшинникова. Как съехали из Ащеулова, сразу послал с городской почтой письмо: мол, проживаю теперь по такому-то адресу, почту за счастье видеть у себя дорогого братца Иван Трифоновича, примите и проч. Ипполит Иванович ответил письмом же: благодарю, вскорости непременно будем.

И сдержал слово, пожаловал.

Сначала смотрел вокруг подозрительно - не шалман ли какой. Когда в прихожую высунулся Маса в одних (белых подштанниках для рэнсю, судья нахмурился и Ваньке руку на плечо положил. Малолеток тоже уставился на восточного человека во все глаза, а когда Маса хлопнул себя ладошами по животу и поклонился, Ванятка испуганно ойкнул.

Дело было плохо. Судья уже назад подался, к двери (он на всякий случай и извозчика не отпустил), но тут на счастье из кабинета вышел Эраст Петрович, и при одном взгляде на солидного человека в бархатной домашней куртке, с книжкой в руке, Кувшинников сразу рассторожился. Ясно было, что этакий барин на воровской хазе жить не станет.

Познакомились самым что ни на есть приличным манером. Эраст Петрович назвал Сеньку своим помощником, пригласил судью в кабинет курить кубинские сигары. О чем они там толковали, Скорику осталось неведомо, потому что он повел Ваньку в конюшню, аппарат показывать, а после катал братца по двору. Сам переключал рычаги и орудовал коварным дросселем, руль крутил тоже сам, а Ванька только гудел в клаксон и орал от восторга.

Долго так гоняли, сожгли полведра керосина, но ничего, не жалко. Потом вышел судья, Ванятку домой везти. Попрощался с Сенькой за руку, почему-то ободряюще подмигнул.

Уехали.

А вечером, перед тем как укладываться, Скорик подошел к зеркалу - посмотреть, не прибавилось ли волос на бороде, и обнаружил на щеках четыре новых волоска, три справа и один слева. Всего их теперь выходило тридцать семь, и это не считая усяных.

По привычке подумал про Ташку и прислушался к себе - вот сейчас сердце ёкнет.

Не ёкнуло.

Велел себе вспомнить про Князя, про то, как улепетывал из подвала.

Ну Князь, ну улепетывал. Всю жизнь что ль теперь трястись?

Больше недели и помыслить боялся о том, чтоб сунуться на Хитровку, а сейчас вдруг почувствовал: пора, можно.

КАК СЕНЬКА ПЛАКАЛ

В Хохловский пробрался дворами - с Покровки, через Колпачный. Ночь была хорошая - безлунная, с мелким дождиком, с туманцем. В пяти шагах ни хрена не разглядишь. А Скорик еще, чтоб меньше отсвечивать, надел под черную тужурку черную же рубаху, даже рожу, в смысле лицо, сажей намазал. Когда из подворотни в переулок вынырнул, аккурат к костерку, где согревались вином двое хитрованцев, те на черного человека охнули, закрестились. Кричать, однако, не стали - не в той уже были кондиции. А может, подумали, примерещилось.

Сенька башкой, то есть головой, вправо-влево покрутил, провел ре-ког-но-сци-ровку. Ничего подозрительного не приметил. В домах тускло светились окошки, где-то пели, из "Каторги" доносился матерный лай. Хитровка как Хитровка. Даже стыдно сделалось, что столько дней гузкой тряс, а выражаясь интеллигентно, малодушничал.

Больше осторожничать не стал, повернул прямо во двор, к Ташкиной двери. Под мышкой нес сверток с гостинцами: Ташке новую гимназическую форму с белым передником для ее новой карьеры, щенку Помпошке теннисный мячик, чахоточной мамке бутыль "Двойной крепкой" (пусть уж упьется наконец до смерти, помрет счастливая и дочерь от себя освободит).

В единственном окошке торчали цветы, света не было. Это хорошо. Если бы у Ташки клиент был, то у кровати на тумбочке горела бы керосиновая лампа под красным абажуром, и занавеска от этого тоже была бы красная. Значит, не суйся никто, работает девка. А раз темно, значит, отработала свое, спать легли.

Сенька постучал пальцем в стекло, позвал:

- Таш, это я, Скорик...

Тихо.

Тогда шумнул еще, погромче, но не так чтоб во весь голос - все же опасался чужих ушей.

Дрыхли. Даже пуделенок, и тот помалкивал, не унюхал гостя. Видно, набегался за день.

Скорик зачесал в затылке. Чего делать-то? Не переключать же трансмиссию на задний ход?

Вдруг видит - а дверь-то чуть-чуть приоткрыта.

Так обрадовался, что даже не спросил себя, отчего это у Ташки среди ночи засов не задвинут. Будто не на Хитровке живет.

Шмыгнул внутрь, дверь запер, позвал:

- Таш, проснись! Это я!

Все равно тишина.

Ушли что ли? Куда это среди ночи?

Тут его как пронзило.

Съехали! Случилось у Ташки что-то, вот и покинула квартеру. (Сенька теперь знал, что правильней говорить "квартира", но это когда настоящее жилье, с гардинами и мебелями, а у Ташки-то самая что ни на есть квартера.)

Но не могло того быть, чтоб она съехала, а товарищу никакой весточки не оставила.

Сенька нащупал в темноте лампу, полез в карман за спичками. Зажег.

И увидел, что никуда Ташка не уехала.

Она лежала, прикрученная к кровати. Пол-лица залеплено аптекарским пластырем, застывшие глаза яростно смотрят в потолок, а рубашонка вся порвана и в бурых пятнах.

Кинулся развязывать, а Ташка твердая, холодная. Будто телячья туша в мясницком погребе.

Сел он на пол, прижался лбом к жесткому Ташкиному боку и заплакал. Не то чтоб даже от горя или с перепугу, а просто заплакал и всё - душа захотела. И не думал ни о чем. Всхлипывал, вытирал ладонью слезы, рукавом сопли, иногда и подвывал.

Плакал пока плакалось - долго. И это еще ничего было, а вот когда все слезы вылились, тут стало Сеньке худо.

Он поднял голову и увидел совсем близко Ташкину руку, прижатую веревкой к кроватной раме. Пальцы на руке торчали не как у живых, а во все стороны, словно сучки на ветке, и от этого Скорику сделалось совсем невмоготу. Он пополз задом, подальше от раскоряченных пальцев, ткнулся каблуком в мягкое, обернулся.

У стены, на своей всегдашней подстилке, лежала Ташкина мамка. Глаза у нее были закрыты, а рот, наоборот, разинут, и на подбородке запеклась кровь.

Некстати подумалось: по-другому он ее никогда и не видал - только на этой вот драной подстилке. Правда, раньше она всё валялась пьяная, а теперь мертвая. На рванье жила, на рванье и померла.

Но это уже как бы и не Скорик, а некто другой за него подумал. Этот самый другой, который и раньше, бывало, себя показывал, плакать не хотел. Он шепнул: "Не по-божески выйдет, если зверюга, который над Ташкой такое учинил, останется на свете жить. Ну, жди, гад кровавый, будет тебе за это от нас с Эраст Петровичем полная справедливость".

Вот как сказал второй Сенька, дождавшись, пока первый Сенька отплачется. Правильно сказал.

Уже выходя, Скорик заметил у самой двери вроде как малый моток белой шерсти. Наклонился, увидел мертвого кутенка Помпония, и здесь оказалось, что у первого Сеньки далеко не все слезы вытекли, много еще оставалось. Хватило на всю дорогу до Спасских казарм.

- Та же картина, что у Синюхиных и Самшитовых, - хмуро сказал господин Неймлес, закрывая Ташкино лицо белым платком. - Маса, твое мнение относительно п-последовательности событий?

Сенсей показал на дверь:

- Выбир дверь одним ударом. Восёр. Быстро. На него прыгнура собатька. Убир ее ногой, вот так. - Маса топнул, словно впечатав каблук в пол. - Потом сягнур сюда. - Японец в два больших шага приблизился к недвижной мамке. - Она спара. Он ударир ее в висок. Сразу убир. Потом схватир девотьку, привязар к кровати, стар мутить.

- Что стал? - болезненно скривившись, спросил Скорик.

- Мучить, пытать, - перевел Эраст Петрович. - Как прежде истязал Синюхина и Самшитова. Видишь, какие у нее п-пальцы. Это убийца выламывал их один за другим. А волосы?

Сенька тускло поинтересовался:

- Что волосы?

Инженер сдвинул платок. Голос у Эраста Петровича был бесстрастный, словно прихваченный морозцем.

- Вот здесь, на т-темени, кровь. И здесь. И здесь. А на полу клочья. Некоторые с лоскутами кожи. Это он выдирал ей волосы.

- Зачем? Что она ему сделала?

Стыдно это было, нехорошо, что разговор у них выходил такой деревянный, будто о чужом человеке, но господин Неймлес всем видом показывал: сейчас работаем, участвует только мозг, сентименты после. А у Сеньки все одно плакать мочи больше не было, и все чувства из него вытекли вместе со слезами.

- Может, подцепила сумасшедшего клиента? - спросил он, натянув платок обратно, чтобы снова не раскиселиться. - Это на Хитровке бывает. Приведет мамзелька такого: с виду человек как человек, а сам изверг.

Инженер кивнул, как бы одобряя Сенькины дедуктивные усилия.

- Версия клиента-садиста могла бы считаться основной, если бы не сходство этого преступления с двумя предыдущими. Истребление всего живого. Это раз. Применение пыток. Это два. Тот же район. Это три. Кроме того... - Он бестрепетной рукой заголил Ташке ноги, нагнулся и потянул из кармана лупу. Скорик поскорей отвернулся, стал кашлять, чтоб протолкнуть из горла ком. - М-да, никаких следов насилия или полового н-надругательства. Как чувственный объект жертва убийцу не интересовала. Взглянем на губы...

Маса подошел, а Сенька смотреть не стал.

Легонько затрещало - это Эраст Петрович, надо думать, отдирал у Ташки со рта пластырь.

- Так и есть. Пластырь несколько раз отлепляли и прилепляли. Мучитель вновь и вновь спрашивал о чем-то, а девочка ему не отвечала.

Это навряд ли, подумал Скорик, чтоб Ташка такому ироду ничего не отвечала. Еще как, поди, отвечала, самыми что ни на есть громкими словами. Только тут, в Хохловском, ори не ори, ругайся не ругайся, никто не придет, не выручит.

- А вот это интересно. Маса, посмотри на ее з-зубы.

- Мородец, - сказал сенсей и одобрительно поцокал языком. - За парец его цапнура.

- Эх, жаль нет лаборатории, - вздохнул инженер. - Взять бы частицу крови преступника на анализ. Да в московской полиции, вероятно, не слыхали о методике Ландштейнера... Но все же нужно каким-то образом привлечь внимание следователя к этой д-детали...

Они с Масой склонились над Ташкой, а Сенька, чтоб без дела не торчать, прошелся по комнате. В окошке были выставлены три белых нарцисса. На языке цветов это что-то значило. "Я тебя люблю"? Или, может, "чтоб вы все, гады, провалились"? Теперь уж никто не переведет...

- Эх, - сказал Сенька вслух, больше самому себе, в укор. - Мне бы пораньше придти, до темна. Больно осторожничал, вот и припозднился.

Эраст Петрович мельком оглянулся.

- До темна? Убийство совершено по меньшей мере третьего дня, а скорее всего т-трое суток назад. Так что ты, Сеня, припозднился сильнее, чем тебе кажется.

И то верно. Вон и нарциссы на окошке совсем подвяли.