Чтение 15–й страницы книги ~Слово~

- Что вы, бабушка! Это не правда! - Анна села, и огонек свечи затрепетал, закачались огромные тени. - О нас такого сказать не могли...

- Не стану же я; старуха, врать, - обиделась Мальцева. - Слышала от людей, потому и говорю. Марья вас приветила, а вы на ее дворе чуть старика Петровича не убили: А ну как ты ночью-то поднимешься да меня топором по голове?.. Я не Марья, а сразу спрос учиняю. Почто ко мне пришла? Марья советовала?

- Нет, я сама... Но если так, то я уйду. - У Анны слезы навернулись, вдруг так обидно стало, больно: кто же мог этакий вздор наговорить? О случае с Петровичем уж в Останине знают...

- Погоди, куда ты пойдешь, ночью-то? - остановила старуха. - А как же ты про меня узнала? Имя-отчество мое?

- Понимаете, тут к вам один человек заходил, давно, - решила сказать правду Анна. - Никита Евсеич его зовут...

- Это одноногий, что ли? Никита?

- Да-да, Гудошников! - обрадовалась она. - На протезе.

- Был такой у нас, был, - вспомнила старуха. - Сидели они вот тут, где ты, да бражничали с моим стариком. Обнимутся и песняка орут... Так ты что, от Никиты, что ли?

- Я от него, - подтвердила Анна. - Как и он, хожу вот, смотрю, как люди живут...

- Значит, живой еще Никита, - вздохнула Мальцева. - А мой старик в прошлом году преставился. - Она перекрестилась. - До самой смерти все поминал его, ждал. Никита же еще прийти обещался, да так и не пришел... Видно, тоже болеет?

- Болеет, - согласилась Анна.

- Скоро все там будем, - перекрестилась Мальцева. - Что же люди-то про вас так говорят?.. А, нынче и верить-то людям... Строгости не стало, шибко вольно живут... Ладно, девонька, - засобиралась она. - Ты пораньшеко выходи завтра, чтобы не видели тебя. Я допоздна сплю, кости болят. В войну-то в лесу работала, изломалась вся... А поесть я тебе на кухне оставлю, и подорожничек соберу. Марье поклон от меня...

Часа три просидела Анна на крыльце, последний малосольный огурец из подорожника доела и только аппетит раздразнила. С каждой минутой ожидания все острее подступало к ней чувство тревоги. Видимо, и в самом деле что-то произошло, и плохие слухи о них не случайно пошли. Не намудрил ли, не выкинул ли какой-нибудь номер Зародов, пока она ходила в Еганово? Кто знает, что у него на уме? Ведь говорила Аронову: с собой возьму человека, которого знаю. Так нет же, этого заставили взять, дескать, обязанность перед музеем, экспедиция на паях... "Какие могут быть паи, - возмущалась Анна, - когда здесь такое происходит?.. Бурундук - птичка... Вот тебе и птица! Ну, погоди, придешь только, я тебе устрою легкую жизнь в экспедиции..."

Иван явился часам к шести вечера, веселый, жизнерадостный, в черной выцветшей фуражке и чуть ли не от ворот бросился обниматься. Схватил Анну в охапку, оторвал от земли и так зацепил небритым подбородком щеку, словно наждаком оцарапал. Анна возмущенно оттолкнула его, машинально отерла лицо.

- Что это значит, Зародов? Вы что?

- Соскучился же по начальству! - весело, но без прежнего задора сказал Иван. - Тут без вас такие дела творятся - все вверх ногами. Эту старуху нам не расколоть, - он кивнул на избу. - Гиблый номер. Старуха стала себе на уме. Зато я нашел другой способ! Меня озарило...

- Давай по порядку, - оборвала его Анна. - Озарило его... Что случилось? Что вы тут делали без меня? Я же просила вас!

- Ну вот, начальство прибыло не в духе, - тускло сказал Иван. - Сразу разнос... А куда вы пропали? Куда вас понесло с вашими филантропическими идеями?.. Я сюда приехал в экспедицию, за книгами, а не сидеть и ждать, когда готовенькое поднесут. Или вот у старух дрова колоть, - он сердито дернул головой. - Тимуровцы нашлись... Вообще, не экспедиция, а детство какое-то, в каких-то разведчиков играем, в психологов... А у нас из-под носа книги волокут!

- Зародов, вы объясните мне, в чем дело? - не выдержала Анна. - Что тут произошло?

- Что... - пробурчал Иван. - Только вы ушли, мне старуха эта дала книгу, почитать вслух. Четьи-Минеи...

- Я же говорила: никакой самодеятельности! - перебила она.

- Она сама дала! - возмутился Зародов. - Я только сказал, что умею читать подревнерусски... Сижу, читаю, старуха слушает. А тут явился какой-то ихний кержак, на меня зыркнул - холодным потом прошибло. Леонтий его зовут... Он старуху в избу зазвал, и они часа полтора там просидели. Я к окну подкрался - он старухе разгон за нас дает. Не хуже вас вот... Они тебе избу опоганят, святые книги осквернят!.. Та - стоит, дрожит. Этот Леонтий книгу под мышку и ушел... Четьи-Мнеи старой печати, я филиграни смотрел - наверняка шестнадцатый век, может, семнадцатый.

- Это результат вашей самодеятельности! - Анна вскочила. - Кто вас просил... с вашим знанием древнерусского... Вы мне заваливаете экспедицию! Я вас предупреждала: у нас разведочная экспедиция. Книги нам нынче брать не обязательно. Нужно создавать задел на будущее, готовить базу для сбора!

- Ну и готовьте свою базу, - ничуть не смутился Иван. - Я в экспедиции такой первый раз и, может, последний. И у меня от моего шефа есть определенное задание - привезти книги. И я их привезу.

Анна села, попыталась взять себя в руки.

Что с. ним делать? Отправлять в город и оставаться одной либо раз и навсегда подчинить его? Но ведь не подчинится же, ишь, глазами как сверкает... Он таких еще дров наломать может... А дело не ждет, книги нужно брать сейчас, ведь через каких-нибудь двадцать лет, в каком-нибудь восьмидесятом году, не будет уже ни скитов этих, ни их жителей и уж, конечно, не будет и книг...

- Мне не нравится ваш метод работы, - сбавив тон, однако решительно сказал Иван. - У меня такое ощущение, что с ним мы ни в этом году, ни потом книг не получим. Напугаем - только и всего. А они книги попрячут.

И снова вспомнился Анне ночной разговор со старухой Мальцевой. Нет, не случайно возник порочный слух. Кто-то же его умышленно распустил! Кому-то нужно, чтобы они ушли отсюда, чтобы и на порог кержаки не пускали! Ладно, у Мальцевой, можно сказать, имя Гудошникова спасло. И то старуха посоветовала уйти, чтобы люди не видели...

- Что с Петровичем? - спросила она.

- А, с Петровичем-то! - улыбнулся Зародов. - Петрович - мужик сила! Три ордена Славы имеет и две медали "За отвагу". Во как! И в Бога не верует. Книг, правда, у него нет, но - будут!

- Голова у него зажила?

- Давно! - отмахнулся Иван. - Он уж и забыл...

Я это, Анна, я к нему жить перебрался... - Он замер, ожидая разноса, поморгал виновато. - Ну, подумал, старик один живет, - продолжал Иван, смелея. - Говорит, тоскливо ему, айда, Ваня, ко мне. Чего ты будешь у старухи там?.. Я, говорит, вербованных на постой не пускаю, пьют они и бедокурят, а тебя возьму. Скоро на покос пойдем, сено Марье Белоглазовой косить. У него коровы-то нету своей, Марья ему молоко и сметану таскает...

- Он вас принял?

- Естественно, раз сам позвал! - Иван развел руками. Это я начальству своему только неугоден, а местное население меня принимает. Я еще бороду отпущу, так вообще... Это старуха ко мне почему-то интерес потеряла. А я так хорошо с ней контакт наладил!.. Слушала, сидела - уши врастопырку. Когда этот Леонтий ушел, стала смотреть как-то виновато. Смотрит и молчит...

- Кто он такой, Леонтий? Откуда появился? Вы не спрашивали у Петровича? - оживилась Анна.

- А что спрашивать? Я и так знаю, - сказал Зародов. - Мне старуха сказала. Он откуда-то послан как инспектирующее лицо, проверить: молятся ли здесь кержаки" Пришелец, одним словом. Черный, как головешка, то ли цыган, то ли еще кто... Здешние-то все рыжие или русые.

Анна сосредоточенно пыталась сопоставить все факты и не могла. Ее вдруг начало клонить в сон, и даже голод притупился. Хотелось прилечь тут же, на крылечке, и заснуть, чтобы разом отошли все беды и мучительные мысли.

- Это, Анна... Мне двадцать рублей наличными надо, - вдруг сказал Иван. - Я с одним вербованным договорился книгу купить. Он ее в тайге нашел... Рукописный сборник, сам видел. Только цену, гад, заломил. Это же двести рублей на старые деньги...

Закрыв глаза, Анна ощупала карман с деньгами. Пальцы не слушались, булавка не открывалась...

- Господи, как я устала... - пробормотала она. - А Тимофей сидит в тюрьме...

Не зря говорят: ждать и догонять хуже всего.

Четверо суток, как проводили Анну в Еганово, Марья Белоглазова ночей не спала. А тут еще Иван Николаевич собрал потихоньку вещички и ушел к Петровичу, ни слова не сказав. Вот и гадай теперь: то ли нужда у него такая, то ли обиделся на что? И совсем одиноко стало Марье в пустой избе. За последние дни уже попривыкла, что люди в доме, что не одна ее душа в этих стенах мается.

И чем дольше становилось ее ожидание, тем тревожнее делалось на душе. Марья и на миг не сомневалась, что Анна отыщет там в районе кого надо, чтобы в розыск Тимофея объявить, к самому большому начальству сходит и своего добьется. Мучило ее другое: вдруг нет Тимофея в живых, и Анна побоится сразу прийти с такой вестью, сама мучиться станет, что взялась за это дело? Легко ли страшное известие матери нести?.. Не знает же она того, что Марья встретила бы его спокойно и с достоинством, как свою собственную смерть. Давно уже приготовилась и к своей кончине, и к тому (не приведи Бог!) последнему известию. "Коли бы жив был - пришел бы к матери", - думала она, хотя клокотала и билась надежда в материнском сердце. Анна, молодая еще и мало повидавшая на своем веку, и подозревать не могла, что мысль о собственной смерти была Марье ближе, чем думы об одинокой жизни.

Кому нужна теперь ее жизнь? Ради чего просыпаться по утрам и, повинуясь привычке, исполнять одну и ту же изо дня в день работу? Был муж, родной человек, о котором следовало думать, кормить его, стирать ему, ласкать его, молиться за него. Не стало мужа... Был сын, человек еще родней и ближе, кровь от крови, повязанный с нею пуповиной и молоком, казалось, навечно повязанный! И молилась она заднего больше, чем. за спасение своей души! Но и его нет рядом и будет ли..

Чего же стоят жизнь и душа, коли весь труд и старания все только на себя на одну и уходят? Это ведь то же, что и костер в лесу в одиночку палить, от которого тебе лишь тепло; то ли дело печь в избе - от нее всем хорошо, даже гостю случайному. Нет, если уж стало греть некого, надо к смерти готовиться. Помнится, Кирилла-мученик так говорил: "Смерти не надо бояться, она, как и рожденье, - законна и свята. Те люди, что смерти боятся, - худые люди. Они такие же ущербные, как однорукие, одноногие либо умом слабые. Почто мужики от войны в тайгу побежали? Ведь они-то думают, по обряду живут, старых людей заповеди исполняют, а каждый в душе, в уме своем мысль не о боге держит - о смерти своей. Как звери живут - в берлогах, норах, облик человеческий теряют-вот до чего их одна только дума о смерти доводит".

Такие мысли и воспоминания одолевали Марью с утра в тот день, когда вернулась Анна в Макариху. А были еще и другие, от которых она старалась откреститься: нет-нет да и вспоминала она, как навещал ее в последний раз странник Леонтий. Не то чтобы напугал тогда, а вот тревогу посеял. И шла та тревога больше не от слов его - от глаз, от взгляда. Слово его не ввергало в страх и трепет, не будило в душе раскаяния и вины, но посмотрит только-и будто насквозь просвечивает. Такой, поди, за версту человека с ног до головы познает, каждую думу в голове как рукой щупает... Но если постояльцы ее-плохие, лживые люди, тогда что же выходит, Марья умом тронулась, раз добро сердцем почувствовать не.может и от зла его отличить? Недобрый человек не пойдет за сто верст о сыне чужом узнавать, и так благостно читать не сможет злой человек. Вот Лука, верижник окаянный, тоже хорошо читает, но нет же той благости и покоя, как от Кириллова чтения было или от чтения Ивана Николаевича. Тут мерка одна, размышляла Марья, как твоя душа отзовется на слово, так и суди - сколь добра в нем или сколь зла.

В тот день от тяжких мыслей ли, от тоски ли, но потянуло ее на могилу Кириллы. Ходила она туда редко: память лучше в уме держать, чем в прахе. В уме он живой, смеется, разговаривает, а на кладбище-то что - холм земляной да крест обомшелый... Пришла, однако, села на бревешко и полетела мыслями в далекую даль. Раньше, бывало, чаще хорошая жизнь вспоминалась: как свадьбу справляли, как потом на подсочку ходили - целый месяц вдвоем, в лесу, ни души кругом. Только птицы поют, белки скачут да сосновой смолой пахнет. И кружилась от нее голова, и слипались руки, плечи слипались, тела... Кирилла был старше Марьи годами, а и тот в святом грехе забывал о боге. Помолиться бы встать на ночь, но нет сил, и тел не разлепить. Потом Тимофей родился, лицом в мать, статью в отца - добрая примета, счастливым будет...

Нынче же подле Кирилловой могилы вспомнился ей сразу тот последний день. Может, оттого, что много о смерти думала...

Случилось это в конце ноября сорок третьего, вскоре после того, как Луку из тайги вывели. Кирилла тогда простыл и слег, Халтурин же отлежался, поправился дня за три и опять в тайгу подался, беглых искать. Кирилла еще предостерег его: не ходи в одиночку, тайга есть тайга, и теперь там не только медведи лежат... Халтурин же парень молодой был, здоровый, лишь отмахнулся: я мол, в разведку схожу, следы посмотрю. Ушел - и с концом. Через две недели милиция на конях верхами приехала, к Кирилле пришли, расселись у порога. А он недавно только встал, еще ноги подрагивали.

- Собирайся, Кирилла Мефодьич, пойдем Халтурина искать, - сказал начальник милиции. - Верхом-то как-нибудь, поди, выдюжишь. Без тебя мы не найдем. Снег еще мелкий, болота замерзли - пройдем.

Кирилла новые катанки надел, новый полушубок, котомку с припасом на плечи - ив седло. Поехали впятером, одного безлошадного милиционера в Макарихе оставили. И лишь отъехали от двора - Марья провожать пошла, - вывернулся откуда-то Тимка. Ему тогда уже девятый год шел. Бросился он к отцу, повис на стремени.

- Тятька! Не езди, тятька!

- Я скоро, сынок, скоро, - попробовал уговорить Кирилла. - Я на коне мигом обернусь.

Марья оттащила Тимку, но тот вырвался и снова к отцу.

- Тятенька, миленький, - заплакал. - Не уезжай, тятя...

Кирилла понужнул коня, перевел его в крупную рысь, и только снег заклубился. Тимка же бросился к матери, обнял ее-глаза горят, щеки огнем пылают. И вдруг тихо так, уверенно сказал:

- Уж не приедет наш тятенька-Марья насторожилась - типун тебе на язык - шлепнула еще, тычка дала. Тимофей опустил голову и пошел себе по улице...

Халтурина они нашли в этот же день. Он лежал раздетый до исподнего, уже припорошенный снегом с открытыми, застывшими глазами. Кирилла молча подошел к нему, опустился в изголовье, и, оттаяв ладонями веки, прикрыл их.

Убили из засады, видно, долго караулили у лыжни-снег протаял, просел - и, пропустив вперед, выстрелили в затылок. Кирилла закладывал один круг за другим, пока не подсек выходной след убийц, уже присыпанный свежим снегом. Нужно было спешить: вот-вот мог разыграться буран, и тогда все пропало. Тело Халтурина завернули в солдатское одеяло, закопали в снег, придавили сверху валежником от зверья.

Убийц было двое, шли они без лыж петлями, зигзагами, то расходясь, то вновь соединяясь. Стемнело рано, пришлось остановиться на ночлег. Чтобы не выдать себя, решили огня не разводить, лошадям рассыпали по пригоршне овса, сами пожевали мерзлого хлеба.

- Как ты думаешь, Кирилла Мефодьич, ваши Халтурина убили? - только и спросил начальник милиции.

- Наши не могли, - уверенно сказал Кирилла. - Как же на человека руку поднять?

Всю ночь боялись: ждали бурана, однако к утру вызвездило и ударил морозец. Чуть свет передрогшие, закуржавевшие лошади и всадники пошли по следу. Двигались быстро, дольше распутывали петли, пока не вырвались из лесов на широкие болота. Тут убийцы шли уже прямо, надеясь на скорый буран.

- Неужто наши? - вдруг спросил Кирилла. - Идут-то в Федоровский урман, а там избушка... Чужие ее не знают...

К Федоровскому урману они подъехали, когда солнце пошло на закат. Спешились, привязали лошадей - до избушки рукой подать. Начальник милиции стащил с себя трехлинейку, подал Кирилле.

- Возьми, у меня наган есть...

Кирилла помедлил, однако винтовку взял, загнал патрон в патронник и пошел вперед.

- Погоди, - остановил его начальник. - Теперь наша работа... А ты, Кирилла Мефодьич, жизнь побереги, она для фронта нужна. Мы тебе повестку привезли...

- Если это наши-тут и моя работа, - сказал Кирилла. - Да мне и надежней. Меня-то не тронут.

К избушке подошли тихо, еще издалека увидели дым из трубы-значит, там. Низкая дверь, окошко на одном уровне со снежным сугробом и такое узкое - человеку едва пролезть. Избушка была наполовину врыта в.землю и походила на дзот. Милиционеры залегли в снег, и тут у одного из них сорвался замерзший затвор. Выстрел прозвучал так неожиданно, что все замерли, не сообразив вначале, кто и откуда стрелял. И только по теплому стволу винтовки определили да по пустой гильзе, оказавшейся в патроннике милиционера. Дверь избушки распахнулась, и в проеме на мгновение показалось бородатое лицо.

Кирилла опустился под дерево, снял шапку:

- Наши...

Начальник милиции подполз к нему, в сердцах ударил кулаком по снегу.

- Теперь без пальбы не взять! Выкури их оттуда попробуй!

И будто в подтверждение его слов из зимовья ударил гулкий ружейный выстрел. Пуля выбила щепу на дереве в вершке от головы Кириллы, срезала сосенку.

- Уходите! - проорал кто-то из избушки. - Всех тут положим, у нас патронов хватит!

Кирилла прислонил винтовку к дереву, положил возле приклада шапку.

- Я сейчас к ним пойду, - сказал он. - Уговорить попробую. Меня они не тронут... А вы тайком от глухой стены заходите.

- Черт, гранату бы! - выругался начальник милиции. - Сколько прошу-не дают. Не положено, в бога душу...

- Не ругайся, - остановил его Кирилла. - Я словом попробую. - Он встал, выступил из-за дерева и поднял руку:

- Фома! Данила!.. Не стреляйте, я это, Кирилла Белоглазов!

Из зимовья не отвечали. Только, прорвав пленку бычьего пузыря, из окошка высунулся винтовочный ствол. Кирилла пошел к избушке, а начальник милиции вместе с двумя милиционерами побежали лесом, огибая поляну; чтобы зайти со стороны глухой стены.

- Фома! - окликнул Кирилла, остановившись метрах в десяти от зимовья. - Одумайся, Фома, не стреляй, не бери больше грех на душу. Кладите ружья и выходите.

- А-а! - заорал Фома. - Ты антихристу продался! С ними заодно! Сюда привел!

- Ты тогда меня не послушал, Фома, и теперь артачишься, - проговорил Кирилла. - И Данилу на грех толкнул... Кто из вас Халтурина стрелял? Ты, Фома?

- Ну, я, я! Что ты мне сделаешь?

- Бог тебя накажет, Фома, - сказал Кирилла. - Данилу отпусти от себя, не дай пропасть безвинной душе. Христом-Богом прошу тебя.

- Я отпущу - ты его на смерть пошлешь? За власть анчихристову помирать?

- С анчихристом сражаться пошлю, Фома, - Кирилла сделал еще несколько шагов. - На святое дело пошлю. И тебя посылал, да не послушался ты, великий грех на душу принял. Не за верою ты в тайгу пошел, от смерти спасаться, потому как боишься ее!

- Будто ты ее не боишься! Сам небось в Макарихе сидишь! - огрызнулся Фома.

- Не боюсь, - сказал Кирилла. - Потому и к разуму твоему пробиваюсь. Отпусти Данилу, дай ему перед людьми и Богом грех искупить.

Милиционеры мелькали среди деревьев на опушке, до зимовья бежать им было еще метров двести. Кирилла сделал еще три шага и остановился напротив оконца, не теряя из виду дверь. Некоторое время из избушки не отвечали.

- Если Данилу отпущу - уйдете? - спросил Фома.

- Не уйдем, Фома, - сказал Кирилла. - Не надейся от Божьей кары избавиться, грех великий на твоей душе.

В этот момент в зимовье послышался какой-то стук, сдавленный крик, и на улицу выскочил Данила. Следом ударил выстрел, однако Данила плашмя упал на снег и отполз под стену. Милиционеры уже были рядом.

- Постреляю! - закричал Фома и выстрелил через двери. - Только суньтесь!

- Остепенись, Фома, пожалей жизни человеческие, - попробовал уговорить его Кирилла. - Встань перед иконой, помолись и выходи.

- Не выйду! - закричал тот. - Всех побью, уходите лучше! Мученическую смерть приму, а не выйду!

- Ой, дурень ты, Фома! - Кирилла пытался разглядеть сквозь бычий пузырь, что делается в зимовье, - не разглядел. - Мученическая смерть ради правого, Богу угодного дела бывает. А ты жил во грехах и умрешь во грехах. Так уж лучше помолись, Фома, и руки на себя наложи.

Фома замолчал. Милиционеры встали подле двери, ждали сигнала. Данила, парень с молоденькой, курчавой бородой и всклокоченными волосами, сидел босой на снегу и, прижимаясь спиной к стене, шептал молитву. Кирилла по-прежнему стоял напротив оконца, и вспотевшие волосы его схватывались сосульками. Ему что-то показывал руками начальник милиции, но Кирилла не понимал.

Выстрел, глухой и короткий, грянул внезапно. Даже и на выстрел было не похоже. Кажется, уронили что-то...

- Готов, - сказал начальник милиции. - Застрелился. Из халтуринского нагана.

Милиционеры распахнули двери и бросились внутрь...

- Глядите! - вдруг закричал Данила перекошенным в страхе ртом. - Глядите!

Кирилла медленно осел на снег, подбирая под себя ноги, завалился на бок, словно после тяжелой дороги ложился отдохнуть...

Для Марьи он не умер. Он лежал под обомшелым крестом, но одновременно незримо продолжал жить в избе. Только он превратился в дерево. Марья разговаривала с инструментами, сделанными его руками, и с кадками, с резными наличниками, с высокими воротами. В дереве он был красивый, ладный и всегда ласкал руки теплом. Она разговаривала с книгами, которые так любил читать Кирилла. Пыталась читать сама по закладкам, сделанным еще им, понять, отчего Кирилле понравилось то или иное место в Писании, и когда понимала - чувствовала, будто с живым Кириллой поговорила.

От Тимофея же не осталось ничего. Разве его рубашки, из которых вырос, скукоженные, ссохшиеся бродни малого размера да отпечаток детской ладошки, оставленный на свежей глине, когда били печь.

...Неделю без малого томился и страдал в ожидании Лука Давыдыч. И чуть только заметил странника, побежал навстречу, пал на колени, пополз, стал одежды ему целовать, руки ловить.

- Прими исповедь мою, праведник! Во грехах покаяться хочу тебе, струпья душевные исцелить. Ибо сказано в Писании: "Аще убо обрящеши мужа духовна искусна могуща тя врачевати бесрамления и с верою, исповежься ему, акы Господу, а не человеку!" А ты, Леонтий, - праведник! Зрю в тебе мужа того духовного! Леонтий бережно поднял Луку с земли, веригу поправил, рубаху отряхнул.

- Добро, мученик, добро... Аида в келью, отдохну с дороги и приму твою исповедь.

Лука, брякая буровым ключом на шее, проводил странника в избушку, усадил его, разул, ноги вымыл. Затем собрал поужинать, но сам к еде не притронулся, только Леонтия кормил. И вот когда умытый и сытый странник прилег на лежанку, подсел к нему Лука и начал рассказывать про жизнь свою. Долго говорил, иногда и плакал навзрыд, словно дитя малое, ничего не забыл, все поведал страннику-праведнику. И как в Боге разуверился, когда после войны в Макарихе жизни никакой ему не стало, и как мальчонку этого, Тимку Белоглазова, сманил в нефтеразведку. Как они вместе с ним год сидели в тюрьме за то, что украли бульдозер и продали его в соседнюю экспедицию за ящик водки. Потом семь лет кочевали они с геологами по поганым керосиновым местам, жили в вагончиках с такой нехристью, что волосы дыбом. И он сам, Лука, по их наущению Святое Писание в сортире на веревочку подвесил, чтобы как бумагой пользоваться, и сам пользовался. Но потом просветление пришло. Как-то раз Лука по дьявольской воле к мужикам придрался, ну, ему и подвесили как полагается. Лука побежал за Тимкой Белоглазовым, пожаловался, а тот схватил лом и пошел мужиков тех гонять. Лука уж и назад его стал звать - отступись, смертоубийство будет, Тимку же бесовская сила обуяла. И вот, когда увидел то Лука-убежал и о Боге вспомнил. Не раздумывая, собрал свои пожитки и вернулся в Макариху. Тут вериги надел, в скит ушел грехи замаливать - и вот уже три года "аки червь земной" живет, плоть свою и похоти мирские покорил и уничтожил в себе, и вся жизнь его дальнейшая только в молитвах пройдет Христу-Сладчайшему. Аминь.

Выслушал его Леонтий, перекрестил.

- Испытания тебе Господом посланы. Через все тернии провел он душу твою к свету и благости... Да ныне, Лука, не только о своей душе думать надо. Люди во грехах погрязли, словно в потемках живут братья твои и сестры. Надо их души к свету вести.

- Праведник! - закричал Лука. - Возьми общину! Возьми души наши слепые и веди к свету!

- Мне нельзя, Лука, - мягко остановил его странник. - У меня другая забота, на другие дела я благословлен свыше! Помогу вас в стадо собрать и дальше пойду по земле. А ты, - он коснулся вериги мученика, - наставником в Макарихе станешь. Возьмешь общину, укрепишь в вере людей и поведешь за собой!

- Не могу я! Не могу-у! - заорал Лука, трепетно осеняя себя крестом. - Я, как есть, грешник великий! Гореть мне в геенне огненной!

- Успокойся, брат мой, - Леонтий возложил руку на голову верижника. - Уйми страсть свою... Отныне ты - святой, и все грехи твои - заслуги перед богом, ибо ты душою их поднял и искренне раскаялся. Епитимью я снимаю, а вериги сам снимешь, перед народом.

- Сам накладывал, сам обет давал - самому и снимать, - неожиданно дерзко ответил Лука и встал. - Истинно хочу грехи свои замолить, а душою не токо грех понять, но и Бога... Голос хочу его услышать, - он воздел руки к небу, - какой раньше слыхал.

- Будет на то воля Господня - услышишь, - строго сказал странник. - Отныне меня слушайся, аки старой церкви отца святого... Быть тебе наставником в Макарихе. А когда станешь - новые скиты образуешь, тех, кто слаб духом и верой, - в пустыню отправишь. Для тех, кто в Макарихе останется, моленную откроешь. Там полы надо of ремонтировать, окна, побелить... А то стоит заколоченная...

- Леонтий, праведник, да кого же я в Макарихе-то соберу? - взмолился верижник, - Молодые от икон шарахаются, стариков по пальцам перечтешь...

- А ты по другим деревням, всех братьев обойди, потолкуй, как наставник, - сказал Леонтий. - Народ-то нажился в мирском, нахлебался безбожием по горло. Так что потянется за тобой, пойдет.

- Пойдет ли? - усомнился Лука и задумался. - Не рано ли в наставники меня?

- Пойдет! - отрезал странник. - Откроешь моленную - косяком пойдет. Всех макаринских обойди да книги собери для общины. У Марьи Белоглазовой все забери, у ней из старой моленной книги-то! Кирилла ее умер - себе прибрала... А саму в скит уговори, пускай ступает, страдалица... Вот, возьми первую, - Леонтий вынул Четъи-Минеи и подал Луке. - Смело берись, а я тебе помогу. Все в округе знают про твой обет, святым считают... И чтоб иконы в моленную принесли. Разлучил вас антихрист, растрепал по ветру, ровно песок, так с Божьей помощью я соберу вас.

- Откуда ты, странник? - Лука опустился перед Леонтием, зашептал. - Всяко говорят... Откуда, скажи! Молчать буду - могила...

- Не ведено говорить мне, откуда я, - сдержанно проронил Леонтий. - Но тебе скажу, раз ты святой... Из Иерусалима я, от Гроба Господня иду.

- Прямо оттуда?! - изумился Лука.

- Оттуда...

Лука поморгал, потер веки.

- Вот за тобой бы пошли, - сказал он мечтательно. - А за мной кто пойдет? Смеяться будут...

- Ты должен чудо свершить, - сказал Леонтий. - На глазах у братьев и сестер.

- Чудо? Какое чудо? - Лука махнул рукой. - .Чем нынешний народ удивишь? Вот если б я прозрел на второй глаз...

- Ты глаз Богу отдал, - строго сказал странник. - Другое чудо сотворишь.

- Не получится у меня! - взмолился Лука. - Не толкай меня на смех, праведник!

- Успокойся, брат мой, - проговорил Леонтий. - Святой ты, а оттого и чудеса можешь творить. Только сам того не ведаешь.

Он снова возложил руку на голову верижника. Единственный глаз того сверкнул горячо и с надеждой...

НИКИТАСГРАСТНЫЙ

Не то чтобы забыл Гудошников страшную зиму в Северьяновой обители и не то чтобы часто вспоминал ее, охваченный новыми заботами и скитаниями, просто не кончалась жизнь и день сегодняшний жег сердце чуть сильнее, чем вчерашний, прожитый.

А события тысяча девятьсот двадцать второго года откликнулись эхом неожиданным, как выстрел в спину.

Спустя четырнадцать лет Никите Евсеичу припомнилось все, даже мелочи, о которых он и не думал, и я не вспоминал никогда.

Гудошников добивался разрешения работать в монастырях Афона. Ему удалось получить аудиенцию у наркома иностранных дел, однако разговор с ним лишь разочаровал Никиту Евсеича. В Греции уже была свергнута республика, восстановлен монарх и, как сообщил нарком, сейчас готовился военно-фашистский переворот. Он вскоре и грянул...

То, что на Грецию пала коричневая тень, лишь подстегнуло Никиту Евсеича. Оставался еще один ход, еще одна лазейка, через которую можно было проникнуть в монастыри Афона, - через московское духовенство. После долгих хождений по мукам Гудошников сумел встретиться с патриархом всея Руси. Но и от него ничего утешительного не услышал. Чтобы попасть в Пантелеймонов монастырь, "остров" русской православной церкви в Греции, на Афоне, следовало постричься в монахи, и лишь после этого патриарх взялся бы за переговоры с греческими властями и духовенством о направлении инока в русскую обитель.

Гудошников не рассчитывал что-либо вывезти из Пантелеймонова монастыря, он хотел только обследовать его библиотеку и составить каталог. Но все срывалось, и причину этому Никита Евсеич видел лишь в том, что он выступает как частное лицо. Он сотрудничал со многими институтами и университетами страны, с научными и публичными библиотеками, вел переписку, читал лекции, однако в штате нигде не состоял, желая иметь всегда свободное время для поисков. Жил он уже в Ленинграде, но в городе бывал мало и редко.

Именно тогда, раз и навсегда отказавшись от попыток проникнуть на Афон, Гудошников и заинтересовался Сибирью.

Мечта посмотреть библиотеку Пантелеймонова монастыря была такой же несбыточной, как и бесплодные поиски неведомой языческой рукописи старца Дивея, которую он считал уже утерянной для России навечно. Иеромонах Федор, уйдя из Северьяновой обитель, канул вместе с рукописью. Не было его ни на Печоре, ни в Казани, ни в других городах и селениях, где побывал Гудошников, вернувшись с острова. Он считал, что рукопись пропала, но в глубине души все же не мог смириться с ее исчезновением.

То был самообман, с которым легче жить и смотреть в будущее.

Олонецкие книги, оставленные в школе, в бывшей семинарской кладовке, он вывез с помощью учительницы словесности Александры Алексеевны в Ленинград. Если бы не тот случай в Олонце, Гудошников, скорее всего, так бы и остался холостяком на всю жизнь, как многие слишком увлеченные люди. С Александрой же Алексеевной судьба связала его книгами, книгами же и повенчала. Только возле жены своей Александры он позволял себе то, что презирал в других людях. Он мог жаловаться ей и плакать при ней. Но делал это в глубокой тайне от всех, даже от сына Степки, которого стал стесняться, лишь минуло тому четыре года...

От московского патриарха Никита вернулся в Ленинград мрачным и злым. Жена, с порога почувствовав настроение мужа, принялась успокаивать его. Она сообщила, что в его отсутствие приходил очень любезный человек и обещал зайти еще, сказав, что встреча с ним для Никиты Евсеича сулит много интересного и неожиданного.

Гудошникову было не до встреч. Однако скоро неведомый гость явился - человек, совершенно незнакомый Гудошникову. Безукоризненный костюм-тройка, хрустящая рубашка, гладко зачесанные волосы. Как человек, привыкший к странствиям, Никита Евсеич знакомился и обращался с новыми людьми просто и по-свойски. Он кивнул на кресло: мол, садись, коли пришел, и стал ждать, что гость скажет. Гость не заставил долго ждать.

- Я принес вам большой привет и поклон от человека по фамилии Каретников, - сказал он. - Интересуется вашим здоровьем и состоянием ваших дел.