розового цвета, одаряя толпу сияющими взглядами. В этих взглядах, однако,
была заметна какая-то скрытая озабоченность, в причине ко горой я никак не
мог разобраться, пока предо мной не предстала открытая задняя часть колесниц
и я не увидел, с каким невероятным трудом эти розовые ножки старались
сохранить равновесие на неровной мостовой города, а это в свою очередь
обогатило меня новыми мыслями относительно древних римлян и бриттов.
Процессия завершалась десятком неукротимых воинов различных народов, ехавших
по двое и надменно глазевших на робких граждан Модены, которым, однако, они
время от времени снисходительно расточали свои щедроты в виде афишек.
Прогарцевав таким образом перед львами и тиграми и возвестив о вечернем
представлении звуками фанфар, они уехали с площади другой улицей, оставив
после себя еще более беспросветную скуку.
звучала уже приглушенно, а хвост последней лошади безнадежно скрылся за
углом, народ, вышедший из церкви, чтобы поглазеть на происходящее, снова
вернулся в нее. Но одна пожилая дама, стоявшая на коленях на церковном полу
близ двери, с живым интересом наблюдала все это, не вставая со своего места.
Вот тут-то я случайно перехватил взгляд этой пожилой дамы, к нашему
обоюдному смущению. Она, однако, быстро вышла из затруднительного положения,
набожно осенив себя крестным знамением и распростершись ниц на церковном
полу перед фигурой в нарядной юбке и позолоченной короне, фигурой, настолько
похожей на участниц шествия, что пожилой даме, быть может, и посейчас
кажется, будто она сподобилась лицезреть небесное видение. Как бы там ни
было, я готов простить ей интерес к парижскому цирку, даже если бы мне
пришлось быть ее исповедником.
отнесшийся ко мне с явным неодобрением в связи с тем, что я не пожелал
посмотреть на ведро, которое бережно сохраняется в старой башне и которое
еще в XIV веке было отнято гражданами Модены у граждан Болоньи, что породило
войну между ними, и, сверх того, героико-комическую поэму Тассони *. Вполне
удовлетворившись, однако, осмотром внешних стен башни и насытившись в своем
воображении видом ведра, хранимого за этими стенами, и предпочитая по
бродить в тени высокой колокольни и возле собора, я так и не свел личного
знакомства с этим ведром и по настоящее время.
признали бы что мы хотя бы наполовину отдали должное достопримечательностям
Модены, мы были уже в Болонье. Но я нахожу величайшее наслаждение в том,
чтобы оставлять позади новые для меня картины и ехать дальше и дальше,
навстречу еще более новым картинам: кроме того, у меня настолько строптивый
нрав в отношении всех авторитетных и обязательных зрелищ, что я, вероятно,
погрешаю перед подобными авторитетами в любом из посещаемых мною мест.
болонском кладбище, среди роскошных мраморных гробниц и колоннад вместе с
толпою крестьян, сопровождаемый маленьким чичероне, местным уроженцем,
который был весьма озабочен поддержанием чести города и всячески старался
отвлечь мое внимание от дурно выполненных надгробий, не уставая превозносить
лучшие из них. Заметив, что этот маленький человечек - добродушный
человечек, на лице которого видны были только сверкающие белизной зубы и
сияющие глаза, пристально смотрит на какой-то заросший травою участок, я
спросил его, кто же там погребен. "Бедные люди, signore {Сударь (итал.).}, -
ответил он, пожимая плечами, улыбаясь и оглядываясь на меня, ибо он всегда
шел чуть-чуть впереди и всякий раз, приглашая меня осмотреть новый памятник,
снимал шляпу. - Одни лишь бедняки, signore! Здесь очень мило! Здесь просто
весело! Столько тут зелени и так прохладно! Как на лугу! Здесь пятеро, -
продолжал он, подняв всю пятерню правой руки, чтобы показать, о каком числе
идет речь, без чего итальянский крестьянин не может обойтись, если только
ему хватает десяти пальцев. - Здесь похоронены пятеро моих малышей, signore,
как раз здесь, немножко правее. Ну, что ж, хвала господу, здесь очень мило!
Тут просто весело! Столько тут зелени и так прохладно! Как на лугу!"
табаку (всякий чичероне нюхает табак) и отвесил полупоклон; частью извиняясь
за то, что заговорил о подобном предмете, частью, вероятно, в память детей и
в честь своего излюбленного святого. Это был совершенно естественный
полупоклон, быть может самый естественный, какой когда-либо отвешивал
человек. И тотчас же вслед за этим он снова снял шляпу, приглашая меня
пройти к следующему надгробию, и его глаза и зубы засверкали еще
ослепительнее, чем прежде.
наблюдал за порядком настолько щеголеватый чиновник, что когда тот же
маленький чичероне намекнул мне шепотом об уместности отблагодарить это
должностное лицо за некоторые мелкие услуги, оказанные им нам из чистой
любезности, парою паоло (около десяти пенсов на английские деньги), я с
сомнением посмотрел на его треуголку, замшевые перчатки, хорошо сшитую форму
и сияющие пуговицы и, укоризненно взглянув на маленького чичероне,
отрицательно покачал головой. Ведь он блистал по меньшей мере таким же
великолепием, как помощник жезлоносца палаты лордов, и мысль о том, что он
может взять, по выражению Джереми Дидлера *, "такую штучку, как
десятипенсовик", показалась мне просто чудовищной. Тем не менее, когда я,
набравшись решимости, вручил ему эту мелочь, он принял ее безо всякой обиды
и снял свою треуголку таким великолепным жестом, что его не жаль было бы
оплатить и вдвое дороже.
надгробные памятники, - во всяком случае он делал это. И, когда я сравнил
его, подобно Гулливеру в Бробдингнеге "с учреждениями моей возлюбленной
родины, я не мог удержаться от слез, порожденных во мне гордостью и
восторгом". Он нисколько не торопился; он торопился не больше, чем черепаха.
Он медленно брел вместе со всеми, чтобы посетители могли удовлетворить свое
любопытство, и иногда даже давал им самим читать надписи на могильных
камнях. Он не был ни жалок, ни дерзок, ни груб, ни невежествен. Он говорил
на своем родном языке вполне правильно; он, казалось, считал себя учителем,
поучающим народ, и относился с равным уважением как к самому себе, так и к
народу. Вестминстерскому аббатству * было бы столь же невозможно взять
подобного человека на должность смотрителя, как решиться впускать
безвозмездно народ (по примеру Болоньи) для обозрения памятников {С того
времени как были написаны эти строки, отношение Вестминстерского аббатства к
публике стало гораздо терпимее и справедливее, (Прим. автора )}.
над тротуарами старых улиц и более легкие и веселые сводчатые проходы в
новых кварталах. Снова темные громады храмов господних, снова - птицы,
влетающие в щели между камнями и вылетающие из них, снова - оскалившиеся
чудовища у оснований колонн. Снова богатые церкви, навевающие сон мессы,
волнистый дымок ладана, образа, свечи, кружевные покровы на алтарях, статуи
и искусственные цветы.
которая выделяла бы его из множества других городов, даже если бы в памяти
путешественника он не был отмечен, кроме того, двумя наклонными кирпичными
башнями (сами по себе, надо признаться, они достаточно неприглядны); они
склонились друг перед другом, словно обмениваясь чопорными поклонами, и
весьма необычно замыкают перспективу нескольких узких улиц. Здания
университета *, церкви, дворцы и более всего Академия изящных искусств, где
собрано множество интересных картин, главным образом кисти Гвидо, Доминикино
и Лодовико Караччи * также обеспечивают этому городу особое место в памяти
каждого побывавшего в нем. Но не будь здесь всего этого и ничего другого,
способного вызвать воспоминания, и тогда большой меридиан на полу церкви
San-Petronio, где солнечные лучи отмечают время посреди коленопреклоненных
молящихся, придавал бы ему особую прелесть.
сделавшим дорогу во Флоренцию непроезжей, меня поместили в верхнем этаже
гостиницы, в какой-то затерянной комнате, находить которую я так и не
научился. В ней стояла кровать, достаточно просторная для целого школьного
интерната, но заснуть на ней я все же не мог. Старший слуга, навещавший меня
в этом уединенном убежище, где я был лишен всякою общества, кроме ласточек
под широкой застрехой кровли, был человеком, одержимым одной идеей,
некоторым образом связанной с Англией и англичанами, и предметом этой его
безобидной мании был не кто иной, кик лорд Байрон *. Я сделал это открытие
совершенно случайно, заметив как-то за завтраком, что циновка, которой был
застлан пол, весьма удобна в данное время года, на что он мне сейчас же
ответил, что милор Бирон * также очень любил циновки этого сорта. Обнаружив
в то же мгновение, что я не притронулся к молоку, он с восторгом воскликнул,
что и милор Бирон никогда не притрагивался к нему. Сначала я по наивности
подумал, что он был одним из слуг Бирона; но нет, он сказал, что не был его
слугою, но что ему свойственно обыкновение говорить о милоре с заезжими
англичанами. Вот и все. По его словам, он знал о Байроне решительно все. В
подтверждение этого он упоминал о нем при всяком удобном случае, начиная с
вина из Монте Пульчано, поданного им за обедом (этот сорт лозы рос в имении,
принадлежавшем Байрону), и кончая пресловутой большой кроватью, бывшей якобы
точным подобием кровати милора. Когда я уезжал из гостиницы, он присовокупил
к своему прощальному поклону на гостиничном дворе напутственное уверение,
что дорога, по которой я собирался ехать, была излюбленным местом верховых
прогулок милора Бирона, и прежде чем копыта моих лошадей зацокали по
мостовой, он торопливо стал подниматься но лестнице, наверное затем, чтобы
сообщить еще какому-нибудь англичанину в еще какой-нибудь дальней комнате,
что только что уехавший постоялец был вылитый лорд Бирон.
как мы въехали в папские владения, которые, надо сказать, не так уж хорошо
управляемы, поскольку ключи святого Петра * несколько заржавели, кучер был
до того встревожен опасностью, якобы грозившей нам от разбойников при
Сертаков Виталий
Круз Андрей
Ларссон Стиг
Прозоров Александр
Контровский Владимир
Мурич Виктор