Чтение 15–й страницы книги ~Козел отпущения~

приюте для приезжих в монастыре траппистов, где я надеялся узнать, как
пережить фиаско. Я присутствовал бы при вечерней службе монахов, вслед за
ними произнес бы нараспев первую свою молитву. Теперь ничего этого не будет,
я здесь один. Вернее, не один: я -- часть жизни других людей. Никогда раньше
меня не волновали ничьи чувства, кроме собственных, если не считать
исторических персонажей, которые давным-давно почили вечным сном, -- лишь их
мысли и мотивы их поступков представляли для меня интерес. Теперь у меня
появилась возможность все изменить... при помощи обмана. Я сомневался, что
ложь может пойти во благо. Вряд ли. Она ведет только к бедствиям, к войне, к
несчастью -- но я ни в чем не был уверен. Если бы я тогда поехал к
траппистам, я бы, возможно, знал, но вместо этого я -- в чужом доме.

Я отвернулся от окна гардеробной, вошел в спальню, снял халат и
домашние туфли. Затем лег в постель рядом с его несчастной женой -- она
мирно спала, так и не отколов медальона от шали -- и сказал:

-- О, Господи, что же мне делать? Что правильней -- уйти отсюда или
остаться?

Ответа не было. Лишь вопросительный знак.

ГЛАВА 7

Я спал тяжелым сном, и когда проснулся, ставни были распахнуты настежь,
комнату заливал дневной свет, на постели рядом со мной никого не было, из
ванной комнаты доносились голоса. Я лежал неподвижно, заложив руки за
голову, и разглядывал все вокруг. Полосатые обои никак не гармонировали с
деревянными панелями и тяжелой мебелью, которую, по-видимому, не сдвигали с
места ни разу за последние пятьдесят лет. Яркие занавеси и украшенный рюшем
туалетный столик в алькове -- единственное, чем попытались придать комнате
чуть более современный вид. Подушки на креслах, хотя тоже были в полоску,
плохо сочетались с обоями по тону: красная полоса перемежалась розовой --
это резало глаз, если долго смотреть.

Спальня служила также и будуаром: возле камина стояли чайный столик и
небольшой секретер, рядом -- горка с фарфором, в глубине -- книжный шкаф,
однако, как ни странно, комната не казалась уютней, напротив, это придавало
всему помещению какой-то казенный и официальный вид, словно перед вами была
витрина мебельного магазина; можно было подумать, что тот, кто все это здесь
расставил, хотел окружить себя любимыми издавна вещами, но, хотя те некогда
прекрасно выглядели в другой обстановке, здесь, в этих стенах, они плохо
вязались друг с другом.

Голоса умолкли, краны то открывались, то закрывались, в коридоре
послышались шаги. Где-то хлопнула дверь, зазвонил телефон, взревел и замер
вдали мотор машины, наступила тишина. Затем из коридора донеслось шуршание
щетки -- кто-то подметал пол. Сон оказал на меня странное действие. Я
проснулся совсем в другом расположении духа. Мучительная боль, охватившая
меня прошлой ночью, утихла. Обитатели замка вновь стали марионетками, я
вновь смотрел на все как на шутку. Вчера вечером я был полон сострадания к
ним и к себе, мне казалось, будто мне предначертано судьбой искупить все
неудачи, постигшие их и меня в жизни. А сама жизнь казалась мне трагедией.
Сон изменил мои представления о добре и зле. Я больше не чувствовал себя в
ответе за Жана де Ге, все снова стало веселым, хоть и рискованным,
приключением. Какое мне дело, если даже Жан де Ге вырвался из-под власти
семьи и преступил свой моральный долг! Без сомнения, их можно винить в этом
не меньше, чем его. Мое сегодняшнее говорило, что вся эта фантастическая
ситуация -- лишь продолжение моего отпуска, и, как только она станет
неуправляемой -- а это рано или поздно случится, -- я просто брошу все и
уйду. Единственное, что мне грозило -- если вообще грозило, -- разоблачение
могло произойти только вчера. Но и мать, и жена, и дочь -- все трое были
введены в обман. Какой бы самый грубый промах я теперь ни допустил, его
сочтут чудачеством или капризом по той простой причине, что я -- выше
подозрений. Ни один шпион на службе государства не имел такой личины, не
получал такой возможности проникать в души людей... если он этого хотел. А
чего хочу я? Вчера вечером я хотел исцелять. Сегодня утром -- забавляться.
Почему бы не сочетать и то, и другое?

Я взглянул наверх, на старомодный шнур от звонка, и дернул его.
Шарканье щетки в коридоре замолкло. За дверью послышались шаги, раздался
негромкий стук. Я крикнул: , и в дверях возникла та самая
розовощекая горничная, что принесла мне накануне обед.

-- Господин граф хорошо спали? -- спросила она.

Я ответил, что превосходно, и попросил кофе. Затем поинтересовался, где
все остальные, и узнал, что госпожа графиня soufrante\footnote{Больна, плохо
себя чувствует \textit{(фр.)}.} и еще в постели, мадемуазель в церкви,
господин Поль уже уехал в verrerie\footnote{Стекольная фабрика
\textit{(фр.)}.}, Мари-Ноэль встает, госпожа Жан и госпожа Поль в гостиной.
Я поблагодарил ее, и она вышла. Я узнал из двухминутного разговора три вещи:
мой подарок матери ей не помог; Поль вел фамильное дело -- стекольную
фабрику; черноволосая Рене была его женой.

Я поднялся с постели, прошел в ванную и побрился.

Кофе в гардеробную мне принес Гастон. Вместо формы шофера на нем была
полосатая куртка valet de chambre\footnote{Камердинера \textit{(фр.).}}. Я
приветствовал его, как старого друга.

-- Значит, сегодня дела неплохи? -- сказал он, ставя поднос с кофе на
стол. -- В гостях хорошо, а дома лучше, да?

Он спросил меня, что я надену, и я ответил: то, что он сам сочтет
подходящим для утра. Ему это показалось забавным.

-- Не платье красит утро, -- сказал он, -- а человек, который его
надел. Сегодня господин граф сияет, как ясное солнышко.

Я выразил тревогу по поводу здоровья матери. Он сделал гримасу.

-- Ну, вы же и сами знаете, господин граф, -- сказал он, -- как это
бывает. В старости чувствуешь себя одиноким, тебе страшно, если у тебя нет
тут, -- он похлопал себя по груди, -- крепкого стержня. Физически госпожа
графиня крепче всех нас в Сен-Жиле, и умом она тоже крепка, а вот духом
ослабела.

Он подошел к гардеробу, вынул коричневую куртку из твида и принялся ее
чистить.

Я пил кофе и смотрел на него. Я думал о том, что ждало бы меня сейчас,
находись я в гостиничном номере в Type или Блуа, а на месте Гастона стоял бы
коридорный. С безразличной любезностью, присущей персоналу отелей, он
осведомился бы, понравился ли мне город и думаю ли я приехать на следующий
год, и забыл бы меня, как только получил бы чаевые, швейцар снес бы вниз мой
багаж, и бесхозные ключи заняли бы свое место в ячейке. А Гастон -- мой
друг, но, глядя на него, я чувствовал себя Иудой.

Я надел поданную им куртку, и меня охватило странное чувство, будто на
мне платье умершего человека, который некогда был мне очень близок. В
дорожном костюме, который был на мне накануне, я этого не ощущал. Эта куртка
имела свое лицо, от нее исходил, казалось, давно знакомый запах, резкий, но
вовсе не неприятный; было видно, что ей приходилось бывать в лесу и под
дождем, лежать на траве и голой земле, жариться у костра. Я почему-то
подумал о жрецах давно минувших дней, которые во время ритуальных
жертвоприношений надевали на себя шкуры убитых животных, чтобы сила и теплая
кровь их жертв прибавляла им могущества.

-- Господин граф поедет сейчас на фабрику? -- спросил Гастон.

-- Нет, -- сказал я, -- может быть, попозже. Кто упоминал об этом,
господин Поль?

-- Господин Поль вернется, как всегда, ко второму завтраку. Возможно,
он ждет, что вы поедете туда днем с ним вместе.

-- Который час?

-- Половина одиннадцатого, господин граф.

Я вышел из комнаты; Гастон занялся моей одеждой, рядом в спальне
маленькая горничная стелила постель. Я спустился вниз; в холле меня
встретили холодный, безликий запах мастики и огромный распятый Христос на
стене. Из-за двери в гостиную приглушенно доносились женские голоса; не имея
желания туда заходить, я тихонько прокрался к двери на террасу, вышел наружу
и завернул за угол к своему вчерашнему убежищу под кедром. Стоял золотой
осенний денек, небо не слепило глаза голубизной, а мягко просвечивало сквозь
полупрозрачную дымку, от земли поднималось влажное тепло; воздух был как
бархат. Замок, прекрасный, безмятежный, отгороженный от внешнего мира
старыми крепостными стенами вокруг высохшего рва, казался островом, стоящим
особняком от деревни и церкви, липовой аллеи и песчаной дороги, островом,
где люди жили по стародавним обычаям и законам и не имели никакого
касательства ни к почтальону, который сейчас ехал на велосипеде мимо церкви
за мостом, ни к высокому фургону с продуктами, подъезжающему к
epicerie\footnote{Бакалея, бакалейная лавка \textit{(фр.)}.} на углу.

Кто-то пел возле прохода под аркой, ведущего к службам; свернув налево,
чтобы не попасться на глаза псу, я увидел внизу женщину, стоявшую на коленях
у небольшого углубления в стене, которое наполнялось водой из реки. Она
стирала простыни на деревянной стиральной доске: во все стороны летели
мыльные брызги. Увидев меня над собой, она откинула со лба пряди волос
покрытой коричневыми пятнами рукой, улыбнулась и сказала: .

Я нашел в стене дверь, за которой был узкий пешеходный мостик; перейдя
ров и повернув налево, мимо гаража и конюшни, я очутился среди коровников --
солома, мокрая истоптанная земля, -- за которыми был обнесенный каменной
стеной огород, занимавший акра три-четыре, а за ним, до самой кромки леса,
-- обработанные поля. Здесь, у коровника, стоял огромный, плотно сложенный
золотисто-коричневый стог, под ним громоздились одна на другую тыквы,
гладкие и круглые, как попки младенцев, с розовой, лимонной и светло-зеленой
мякотью, а на самом верху груды лежали грабли, вилы и белая кошка,
зажмурившаяся от солнца.

Через другую дверь в другой стене я снова вышел к замку, туда, где
росли каштаны, испещрившие песок дорожки золотисто-зеленым узором из опавших
листьев. Здесь, в этом бывшем парке, тоже не было ничего парадного,
голубятня стояла посреди пастбища для коров; пастбище тянулось до самого
леса, а лесные дорожки расходились из одного центра, как тянутся во все
стороны света тени от стержня солнечных часов.