любой мужчина, кроме самого султана. Евнухи не принимались во внимание,
ибо евнух не может воспользоваться одалисками так же, как неграмотный
книгами. Но с высоты своего положения Ибрагим видел, что творится в
гареме, он должен был удовлетворять все потребности этого маленького, но
всемогущего мирка; каждое утро к нему приходил главный евнух, передававший
веления валиде, Высокой Колыбели, великой правительницы Хафсы, драгоценное
время которой не могло растрачиваться на вещи низкие и подлые, для них и
был приставлен здесь он, Ибрагим, а ее время экономно распределялось между
устремлениями приблизиться к аллаху, возвеличиванием улемов, бедных
чалмоносцев. Ибрагим терпеливо слушал разглагольствования черного
кизляр-аги, хорошо ведая, что ее величество валиде кроме приготовления
даров для мечетей и священных тюрбе, шитья драгоценных пологов, вышивок и
плетения кружев большую часть своего времени тратит на сплетни, на
выслушивания доносов евнухов и своих верных одалисок, на подавление
раздоров, а то и настоящих бунтов, которыми так и кипит гарем, и, ясное
дело, на выведывание и слежку каждого шага султана, его визирей, всех
приближенных, прежде всего самого Ибрагима, хотя к нему валиде питала
особую благосклонность, о чем не раз говорила открыто. И не просто
благосклонность, но и любила его, как сына. О чем он тоже слышал из уст
самой валиде. Из царственных уст, затмевавших красотой что-либо виденное.
Не сочные, не ярко-красные, не нежные той тонкой нежностью, от которой
безумствуют мужчины, а скорее строгие, темные, точно запекшиеся, словно бы
затвердевшие, но очерченные с таким высоким совершенством, что ждал от них
уже и не просто слов, а самой красоты. Не многим из мужчин выпало счастье
видеть те уста. Ибрагим принадлежал к этим немногим.
выслушать меня.
потому что держал в своих черных, страшной силы руках и весь гарем, и
самого султана, но никогда не проявлял открыто своего могущества, ибо за
ним стояли целые поколения таких же евнухов, которые творили свое дело
тайно, набрасывали петлю, подкрадываясь сзади, а на глазах заискивающе
кланялись, унижались и подхалимничали.
раздвоился на часть верхнюю, где дух и мысль, и нижнюю, которую телесность
тянет к земле, толкает к низменному, к первобытной грязи. Верхней служат
мудрецы и боги, нижней - подхалимы. Они из человеческих отбросов самые
древние. Покончить с ними невозможно. Единственный способ - снова встать
на четвереньки?
Сулейману тем, что не присоединился к толпе лакеев, окружавшей шах-заде в
Манисе, а теперь, когда Сулейман стал султаном, он, Ибрагим, тоже не
сломался, удержался на своей человеческой высоте, поднялся еще выше над
лакеями Высокой Порты, коим тут не было числа. Валиде Хафса поначалу
опасливо присматривалась к шустрому греку, остерегаясь, как бы он не
навредил ее сыну. Но, обладая необходимым терпением, которое с полным
правом можно было назвать целительным, она вскоре убедилась, что между
юношами началось нечто вроде состязания в достоинствах, и это ей
понравилось. Теперь должна была лишь следить, чтобы Ибрагим, оставаясь
напарником Сулеймана, не вознамерился стать его соперником. Малейшие
намеки на соперничество валиде замечала если и не сама, то благодаря ушам
и глазам, предусмотрительно расставленным повсюду, и своевременно
устраняла их незаметно для Сулеймана, часто и для Ибрагима.
наверное поэтому несколько дней не отвечала, не то торопливо собирая о нем
все возможное, не то готовясь соответственно к предстоящему разговору.
Готовиться к разговору, не зная, о чем этот разговор? Странно для всех
других людей, но не для валиде. Ибо если человек задумал что-то недоброе,
а то и подлое, то он не выдержит, выдаст себя хоть намеком, каким-то
незначительным пустяком, хотя бы в сонном бреду или в опьянении, когда они
с Сулейманом запираются в гяурских покоях Фатиха, - и тогда она немедленно
узнает, догадается обо всем и соответственно приготовится к отпору. Если
же у Ибрагима в мыслях нет ничего дурного, напротив, он хочет доставить ей
приятное, то и тогда не следует торопиться, ибо торопливость к лицу только
людям низкого происхождения, ничтожным, ничего не стоящим. Величие
человека в спокойствии, а спокойствие в терпеливости и медлительности. Без
промедления следует расправляться только с врагами. Поднятая сабля должна
падать, как ветер. Валиде Хафса происходила из рода крымских Гиреев. В ее
жилах не было крови Османов. Но, вознесенная ныне до положения
хранительницы добродетелей и достоинств этого царского рода, она изо всех
сил пыталась вобрать в себя его многовековой дух. Гигантские просторы
дышали в ее сердце, медленные, как движение караванов; ритмы песков и
пустынь пульсировали в крови, прогнанные с небес большими ветрами тучи
стояли в ее серых искрящихся глазах, ее резные губы увлажнялись дождями,
которые падали и никак не могли упасть на землю. Империя была
беспредельным простором, простор был ею, Хафсой. Странствуя по велению
султанов Баязида Справедливого и Селима Грозного (ее мужа) со своим сыном
то в Амасию, то в отцовский Крым, скрытый за высокими волнами сурового
моря, то в Эдирне, то в Стамбул, то в Манису, а теперь, соединив и
объединив все просторы здесь, в царственном Стамбуле, во дворце Топкапы,
она успокоенно воссела на подушку почета и уважения, став как бы тогрой*
на султанской грамоте достоинств целомудреннейших людей всего света.
поделиться с нею своим намерением. Намерение ценно, пока оно еще не
потускнело, когда оно идет от горения души и не имеет на себе ничего от
холодного разума. Но откуда же было знать валиде о странном намерении
Ибрагима?
султан уже спал, а может, утешался со своей возлюбленной женой Махидевран.
Лишь неширокий переход и крутые ступеньки отделяли их от того места, где
находился сейчас Сулейман, и это невольно накладывало на их разговор
печать недозволенности, чуть ли не греховности.
яшмак, сквозь продолговатые прорези которого горели огромные, черные в
полумраке глаза. Лишь один светильник, стоявший далеко в углу, освещал
лицо валиде несмелыми желтоватыми лучами, но и от него она, пожалуй,
хотела заслониться, ибо с появлением в покое Ибрагима подняла свою легкую
руку так, что тень упала ей на лицо, но только на миг, валиде сразу же
убрала руку, а в ней держала яшмак. Ибрагим относился к мужчинам, уже
видевшим лицо валиде, поэтому она не хотела скрывать его и сегодня, и еще
потому, что между ними должен был состояться разговор, а для разговора
недостаточно одних глаз, тут нужны также уста, да еще если уста такие
неповторимые, как у нее.
мог подложить под бока.
сторону, где утопала в белой нежности мехов маленькая фигурка, которая,
даже сидя, успокоенная, неподвижная, была как бы соткана вся из живости,
подвижности, беспокойства. Остро поблескивали черно-серые глаза, то ли
умело подсурьмленные, то ли в таких причудливых прорезях, маленький ровный
носик, казалось, трепетал не одними только ноздрями, но всем своим четким
очертанием, губы темно вырисовывались на бледном нервном лице и, казалось,
говорили с тобой даже крепко сжатые. Дыхание времени еще не коснулось
этого лица. Оно жило, дышало и вдохновляло каждого, кто имел счастие на
него взглянуть. Странный был султан Селим - отослал от себя такую женщину
и до самой своей смерти не хотел больше ее видеть. Может, и правду
передавали шепотом друг другу гаремные стражи, будто Сулейман рожден не
Хафсой, а любимой рабыней Селима, сербиянкой родом из Зворника в Боснии. А
Хафса, мол, в ту самую ночь родила девочку. Разве могла она вынести, что
наследник трона будет от рабыни? Сербиянку задушили евнухи еще до утра, а
Сулейман стал сыном Хафсы. Было ли это так на самом деле, и узнал ли об
этом Селим, и знает ли кто-нибудь наверняка? Гарем навеки хоронит все свои
тайны, его ворота заперты так же крепко, как крепко сжаты эти прекрасные
уста, которые не хотят промолвить Ибрагиму ни слова, а первым он
заговорить не смеет.
слова налетают одно на другое, словно бы губы стремятся как можно быстрее
вытолкнуть их на волю, чтобы снова замкнуться в молчании длительном и
упорном.
ее потревожили, гнев на человека столь низкого в сравнении с ее
собственным положением, обыкновенное равнодушие. Не было там только
любопытства, истинного желания узнать, что же он ей скажет.
Сулейманом. Не находил ничего. Даже совсем чужие люди, длительное время
проживая вместе, перенимают друг от друга то какой-то жест, то улыбку, то
взмах брови, то какое-нибудь слово или восклицание. Тут не было ничего,
либо двое напрочь чужих и враждебных друг другу людей, либо уж такие
сильные личности, что не могут принять ни от кого ни достоинств, ни
недостатков. Он чувствовал отчужденность валиде и понял, что она
приготовилась в случае чего и к отпору, и к мести, хотя внешне была
сплошная доброжелательность. <Они замышляли хитрость, и мы замышляли
хитрость, а они и не знали>. Женщины не читают Корана. Но женщинам можно
Аникина Наталья
Маккарти Кормак
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Посняков Андрей