Чтение 15–й страницы книги ~Мы строим дом~

человека на стойкость. И надо уметь различать их, чтобы не впадать в панику.
Где-то я читал такое...
Чем были для моей матери смерти троих детей, блокада, тюрьма Феликса,
послевоенная голодуха, безденежье и многое другое, от чего мать седела, но
не сгибалась?.. Наказанием? За что?
Испытанием? Но сколько можно испытывать... И самое главное: во имя
чего, если мать умерла рано, еще полная сил?
А быть может, это пример мужества, поданный нам, оставшимся жить? Не
надо помнить всегда -- это невозможно. Хоть иногда вспоминайте. И вы
поймете, что ваши нынешние беды -- не беды. А лишь неприятности, огорчения.
Беда -- это другое...
Мы строим дом.
В апреле, когда тропинки в снегу уже чернеют землей и с грядок сползает
зернистый искрящийся снег, приезжают наши сестры и жены.
Надежда начинает ахать еще от калитки, дивясь новому срубу и размаху
строительства.
Вера, обходя талые лужи и ступая на щепки, оглядывает со всех сторон
уже законопаченный сруб и качает головой:
-- Ну вы, мужики, даете! Ну вы даете! А какой большой!..
-- Саня! Это вы все сами? -- не верит своим глазам Надежда. -- Когда же
вы успели? Ой, какие вы молодцы. Надо же...
Пока идет осмотр строительства, мы гордо, но сдержанно улыбаемся и даем
пояснения. Конечно, мы ждали этой минуты, когда наши женщины приедут и
ахнут. Приятно чувствовать себя мужчинами, которые могут построить дом.
-- Молодцы, молодцы!..
-- Когда же они успели? Вроде и ездили не так часто...
-- Ну да, нечасто! Я уже и забыла, когда мы с Саней в кино последний
раз ходили. То он на работе допоздна, то здесь.
-- И главное, бревна-то какие толстые, смотрите. Настоящий рубленый
дом!
-- А как комнаты будут расположены?
-- Надо ведь еще старый сломать. Нет, за это лето им не успеть. Не
успеть вам, Феликс?..
-- А второй этаж будет?
Феликс стягивает с себя грязный свитер, не спеша вешает его на сук
рябины и неожиданно подхватывает жену на руки.
-- Что ты делаешь? -- пугается Лиля.
-- Хочу показать тебе стройку! -- Феликс шлепает сапогами по лужам,
удаляясь к углу сруба.
-- Феликс, прекрати! -- Лиля обхватывает его шею и пытается быть
строгой: -- Поскользнешься...
Феликс обносит жену вокруг дома и ставит на сухое место.
-- Поняла, чем мы тут занимались! -- задорно смотрит Феликс. И вытирает
губы ладонью.
-- Колоссально! -- Лиля роется в сумочке и отворачивается к калитке. --
Настоящая вилла!..
Мы все немного завидуем отношениям Феликса и Лили. Они работают в одной
лаборатории, вместе написали книгу, у них гостеприимный дом и много друзей.
Лиля, похоже, давно смирилась с неожиданным характером мужа, принимает его
таким, как он есть, многое прощает и, наверное, владеет неведомым нам
ключиком к сердцу Феликса.
И тем большей неожиданностью будет то, что произойдету них через два
года.
Надежда продолжает виться около Сани и сыпать вопросами о будущем
устройстве дачи. Саня обнимает ее за шею и смотрит с улыбкой:
-- Надежа, знаешь, как у нас на стройке говорят? У нас говорят:
неоконченную работу дураку не показывают. -- Он чмокает ее в висок. -- Давай
обед организовывай. Потом все увидите.

...Эта присказка потом чуть не выйдет нашему зятю боком.
Когда Молодцов станет главным инженером крупного строительного треста и
к нему на объект приедет большой областной начальник с лунообразным лицом,
Саня скажет про неоконченную работу и дурака после надменного выговора по
мелочам. Он спокойно выслушает все дилетантские упреки, улыбнется и скажет.
Но попросит не относить на свой счет, просто у строителей так принято
говорить. Управляющий трестом после отъезда гостей тяжело опустился в
кресло: "Ты представляешь, с кем ты пошутил? Ведь нас с тобой уволят..."
-- Если действительно дурак, то уволит, -- нахмурится Молодцов и
добавит, что не боится вновь пойти прорабом, мастером, а то и плотником,
тюкать топором. -- Мне интересно дело делать, а не прогибаться перед
начальством. Доверили, так не мешайте строить...
Молодцова не уволят. Хотя некоторые будут копать под него, представляя
Саню чуть ли не мятежником, идущим против генерального курса. Саня в тот
период скажет, бодрясь: "Жизнь, как у графина, -- каждый норовит взять за
горло". А через несколько лет Молодцова пригласят работать туда, откуда, как
говорится, лучше видно. Не за присказку, я думаю, возьмут, а вообще...
Мне нравится его имя -- Александр. Я хотел назвать им моего первенца.
Но сестры сказали, что нельзя -- ведь так уже звали еще одного моего
умершего брата.

Над моим столом висит круглая застекленная фотография, оклеенная черной
материей. Мой брат Александр, родившийся в сорок третьем году в Ленинграде.
Рамку делала мать.
Стриженный наголо и оттого лобастый и головастый, он сидит в белой
рубашке с темным бантом на груди и с интересом, чуть приоткрыв в улыбке от,
смотрит куда-то мимо меня. Нашим взглядам никак не встретиться.
Ему четыре года.
-- Папа, -- спросил меня однажды сын, -- это ты маленький?
-- Нет, это мой старший брат Александр, -- объясняю я. -- Сашенька. Он
умер маленьким. Сорвал на полянке траву и съел, а она была ядовитая.
Белладонна называется...
-- Нет, все-таки Сашенька твой младший брат, -- после раздумья говорит
сын. -- Вон он какой маленький, а ты вон какой большой...
-- Старший, -- говорю я. -- Он родился во время войны, а я -- после.
-- Во время войны? А он в фашистов стрелял?
-- Нет, они в него стреляли. Снарядами из пушек.
Мой младший старший брат Александр.
Свидетельство о рождении -- фотография -- свидетельство о смерти.

Мать по моей просьбе часто рассказывала о блокаде. И вольно или
невольно ей вспоминались самые тяжелые времена: зима сорок первого -- сорок
второго. Замерзший водопровод. "Буржуйка". Саночки. Синюшная Надька в
холодных подушках. Обстрелы. Все 900 дней блокады представлялись мне одной
студеной ночью со стуком метронома и зыбкими тенями людей.
И когда уже не стало отца и матери и до меня дошло, что Саша родился в
конце сорок третьего не где-нибудь в Ташкенте, а в Ленинграде, мне в голову
полезли тяжелые мысли. Я носил эти мысли в себе, пока не решился на разговор
с Феликсом.
Феликс назвал меня болваном и вытянул со стеллажа книгу А. Бурова
"Блокада день за днем". "На, прочитай! -- чуть снисходительно сказал он. --
Истории своего города не знаешь, а считаешь себя ленинградцем. В январе
сорок третьего блокаду прорвали, а в феврале уже эшелоны со всей страны шли.
Плюс "Дорога жизни" второй год уже действовала. Бол-л-лван!..-- Он закурил и
посмотрел на меня жестко: -- В блокаду за воровство продуктов расстрел
полагался. На месте..."
Я прочитал книгу и у меня отлегло.
И я мысленно опустился перед матерью на колени...
В моей шкатулке хранится свидетельство о рождении Александра, выданное
бюро ЗАГС Смольнинского района Ленинграда. Дата выдачи -- 2 ноября 1943
года. До полного снятия блокады -- считанные недели.
Мать родила Сашу семимесячным, получив извещение о гибели старшего сына
-- Льва.

Я дорожу этой старой, темного полированного дерева шкатулкой. Там
хранятся трудовые книжки отца и матери, дневник деда-химика, свидетельства о
рождении и смерти, письма, письма, снова письма и в уголочке -- медали отца
и матери "За оборону Ленинграда", отчеканенные в блокадном городе.
Мать говорила, что этой медалью смогут гордиться все ее будущие
потомки. Таких медалей больше не отчеканят.
Надежде по малолетству медаль не полагалась. Она была крохой. Зато при
рождении сына ей вручили голубой металлический кружочек в пластмассовой
книжечке: "Родившемуся в Ленинграде".
И у моего сына есть такая. Она хранится в той же шкатулке, где и
родительские "За оборону Ленинграда".
Между ними -- плотная пачка документов длинною в десятки лет.
Не было бы тех латунных с зелеными ленточками -- не было бы и этой,
голубой и праздничной. Не было бы ни Надежды, ни меня, ни наших сыновей...

Мы строим дом. Уже сломана половина старого -- девичья комнатка с
чердаком, где в детстве я любил ночевать на сене.
Чердак достался мне по наследству от Феликса. Там была устроена
низенькая загородка для сена. На стене висели книжная полка и латунная
керосиновая лампа, переделанная братом в электрическую.
Лампа имела осиную талию, и Феликс уверял, что она с пиратского брига и
видала виды.
По ночам, когда родители засыпали, я включал пиратскую лампу и читал
Конан Дойла.
Под сеном я прятал дневник -- толстую тетрадь в клеенчатой обложке.
Когда мы вытаскивали с чердака лыжи, непарные валенки и пропылившееся сено,
я нашел свой дневник и прочитал записи пятнадцатилетней давности.