красивой девочкой в драмкружке, и в нее были влюблены все. Мало того, что
она была красивой, она уже в девятом классе умела вести себя с мальчиками
так, что у них половое созревание наступало намного быстрее, чем они
рассчитывали. Кокетничая всем телом, она словно обещала то, чего потом
никогда не давала, и эта обманчивая доступность страшно заводила всех
старшеклассников, которые с ней общались. Не миновал этого и Володя.
руку, произносил слова: "Ручка-то какая, бархатная ". Режиссер и
руководитель драмкружка в этом месте добивался от Володи выражения
старческого вожделения, омерзительной старческой похоти; он даже показывал
Володе, как это надо произносить. У него получалось, разумеется, лучше,
потому что ему это было ближе. А у Володи не получалось: похоть - ну это
уж как-нибудь, а вот старческая - с трудом. К тому же он в этот момент
всегда был занят совсем другим. Беря Люсю за " бархатную ручку ", Володя
всегда держал в своей руке вчетверо сложенную маленькую записку, в которой
объяснялся Люсе в любви и назначал свидание. Люся эту записку незаметно
брала и прятала, продолжая играть роль обреченной невесты.
окладистая борода и парик с прямым пробором все-таки придавали образу
Африкана Саввича минимальную достоверность, но чувств в Люсе они никак не
могли прибавить, и она записки брала, девичье любопытство удовлетворяла,
но дальше не шло, на свидания не приходила.
увидел Люсю на школьном вечере не в длинном платье, в котором она
репетировала, а в коротком. У Люси оказались ноги кавалериста, с детства
не слезавшего с лошади, совсем кривые, кривее, чем даже у самого Володи,
и... любовь прошла, улетучилась, будто ее и не было. Да и не было,
конечно. Просто он поддался массовому увлечению.
катанием, и Вове тоже пришлось научиться, чтобы ходить вместе с ней на
каток.
башке, однако это его не остановило. С Ирой отношения продолжались долго -
именно ей он читал Блока на скамейке в парке. Потом из Москвы писал ей
письма, а она - ему, но Москва далеко, а в Риге рядом оказался парень,
который превратил Иру в женщину. Через несколько лет, уже работая в
Московском ТЮЗе, Володя приехал в очередной раз в Ригу, и они с Ирой
встретились. Володя только что в первый раз побывал за границей, на
гастролях в Болгарии, и купил там себе кожаный пиджак.
парнем уже прервались, а тут московский артист в кожаном пиджаке, любивший
ее романтично и пылко пять лет назад. "Я так и знала, - сказала она, - что
ты приедешь в полном порядке и в кожаном пиджаке ". Это Володю немножко
обидело.
ведь он ей только что за столиком в кафе опять Блока читал.
видимо, что-то в школе уже отгорело, да и интересы стали разными. Ира еще
приезжала пару раз в Москву, жили, куда пускали пожить, даже одну неделю у
Михаила с женой, в их маленькой двухкомнатной квартире на Малахитовой
улице, которую Миша с Велтой получили в Москве.
Володей не построишь, вышла замуж и живет теперь, как и Юра Зюзюкин, в
Америке, только в Чикаго. Юра с ней почти не встречается, встречался с ней
Миша, подарил мою кассету с песнями, а со мной она во время гастролей
почему-то не повидалась, но песни слушает, правда, не дома, а в машине,
когда остается одна. Так мне рассказал Миша, когда вернулся из Америки,
где был в первый раз со своими концертами.
исполнял роли эпизодические, и сам теперь на концертах часто вспоминает,
как в том самом спектакле "Бедность не порок " изображал ряженого медведя.
А я, мол, главную роль. Вспоминает даже с удовольствием, потому что все же
видят теперь, кем он стал, несмотря на то что в школьном драмкружке его не
оценили. Был еще спектакль " 20 лет спустя" по М. Светлову, и Миша там в
конце играл комиссара, который напутствовал комсомольцев на дальнейшую
правильную жизнь.
существовали независимо друг от друга: комиссарская кожанка и усы
отдельно, а Миша - отдельно. И веры в комиссарскую проповедь в Мишином
исполнении уже тогда не было.
поневоле ". Ну... вышло, что не вполне чеховского...
последующую артистическую жизнь. У Миши - бывало, он доводил и доводит
людей иногда до спазм и конвульсий, когда в зале уже не смех, а стон; у
меня - никогда! Мне тогда приделали большой живот, так называемую "
толщинку ", затянув на ней тесемками широкие штаны. Я должен был прийти к
Мише и жаловаться ему на свою проклятую жизнь. Он сидел в каком-то
шлафроке, с приклеенными усами и, глядя якобы на портрет любимой, что-то
элегическое наигрывал на школьном фортепьяно.
кульков, которые я привез с собой на дачу. Как бы по хозяйству... И тут
тесемки развязались и штаны начали падать. Я в ужасе продолжал монолог,
пытаясь поправить непоправимое. Штаны все падали и падали, и тесемки были
видны... Я подтянул штаны, и у меня тут же попадали все свертки. Я
попытался подобрать свертки - у меня, естественно, снова рухнули штаны. Я
обеими руками судорожно вцепился в штаны - тут же посыпались свертки. Надо
было наконец выбрать: или штаны, или кульки. Разумнее, конечно, было бы
удержать штаны. Но я хотел и то и другое одновременно и в дикой панике
продолжал эту клоунаду, с неуместным мужеством продвигая вперед к
окончательной катастрофе свой монолог.
хохот стоял такой, что я уже тогда понял всю жалкую тщету тонкого юмора по
сравнению с простым и безыскусным паданием штанов. У Задорнова отклеился
ус, он прикрылся от зала портретом любимой и реплики свои, задыхаясь от
смеха, подавать перестал.
потом, что мы изувечили Чехова. Он не знал, что это было нечаянно...
"Ходоки у Ленина ". Эта, как говорится, штучка была посильнее " Фауста "
Гете. Третьим ходоком с нами был Мишин одноклассник Крылов. Ленина,
разумеется, на сцене не было, да и кто бы отважился его сыграть. Была его
секретарь. Вот к ней мы и должны были обращаться с хрестоматийной
просьбой: " Землицы бы нам ". Как выглядел русский крестьянин, измученный
голодом, войной и разрухой, мы примерно представляли себе по известной
всем картине Герасимова. Но понятно, что ни лаптей, ни армяков, ни зипунов
школьная самодеятельность не имела. С большими бородами на изможденных
лицах тоже было сложно: бород нигде не успели достать, а изможденные лица
- не успели нажить. Кое-как себя изуродовав (выпустив рубашки, подвернув
зачем-то штанины брюк, вывернув наизнанку шапки-ушанки, полагая при этом,
что превращаем шапку в треух), мы, как могли, сгорбились и вышли на сцену.
Оля Дзерук, игравшая секретаршу, строго спросила нас: мол, по какому
вопросу мы к Ильичу?
землицы бы нам.
друга будто заново увидеть, а увидев, что каждый из нас сейчас собою
представляет, внезапно и ясно осознать, что в таком виде к Ленину не
ходят, что, по идее, секретарше сейчас надо вызвать Дзержинского, чтобы
расстрелять нас тут же, немедленно - за контрреволюционную пропаганду и
циничное глумление над трудовым крестьянством.
спортивного вида подросткам?! И эти вывернутые шапки... Задорнов свою
снять позабыл, и она забавно торчала у него на голове с одним ухом,
задранным вверх... Сил на это смотреть не было. Короче, мы стали тут же,
посреди эпизода, умирать от смеха.
святое, почему-то еще больше смех усиливало. Кто-то из нас, давясь этим
смехом, отчаянно попытался спасти ситуацию, еще раз попросив землицы... И
все... Это была уже катастрофа, лавина, которую нельзя было остановить
ничем; " треухи "
катившиеся градом из выпученных глаз, были, к сожалению, вовсе не от того,
что у нас нет землицы... Спектакль был окончен, не начавшись... Красная от
гнева за весь диалектический материализм, за все " Апрельские тезисы ", за
весь марксизм-ленинизм вообще и за дело коммунистической партии в
частности - учительница истории вбежала за кулисы и сказала, что она нам
этого не забудет.
Михаила Задорнова в его богатой идеологическими диверсиями творческой
жизни?..
После концерта - банкет, на котором постепенно становится ясно, что
префектура - тот же райком партии, только называется иначе. Разговоры те
же и тосты те же, типичные тосты бывшей комсы и партактива. Лион Измайлов
и Задорнов давно в приятелях, их объединяют не только юмор и сатира, но и
многое другое, даже из области невеселого. Однако перманентная готовность
к розыгрышу и какой-нибудь шальной, веселой, даже детской выходке - это
всегда!
Березин Федор
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Афанасьев Роман
Зыков Виталий
Ибсен Генрик