Чтение 15–й страницы книги ~Один год в Израиле~

-- Что с вами?

-- Я полдня провела в Сохнуте. Это кошмар!

В Сохнуте? Что делать там израильтянам с двадцатилетним стажем? Это
контора для олимов.

Оказалось, какая-то подопечная сама не смогла объясниться с тамошней
дамой. Нет пойти бы занять очередь, а Ира подошла бы попозже. Подопечная
вообще не пошла, у нее депрессия. Ира в сопровождении Абрама вошла в прием¬
ную Сохнута.

Эту сцену я хорошо представляю.

Битком набитое помещение, никому ни до кого нет дела, никто никого не
слушает, все галдят, каждый стремится протиснуться поближе к заветной двери,
за которой восседает начальственная дама. В углу сидит и тихо плачет ста¬
рушка.

Вот уж поистине, Господь послал ей Иру.

-- Что случилось?

Понятно, та разрыдалась совсем. Но Ира все выспросила.

Оказалось, живет с мужем, совсем стариком, и с детьми. Отдали детям все
деньги, всю корзину, а теперь дети гонят из дома. Сколько я наслышалась
подобных историй об олимах! Старушка пришла в Сохнут за советом, за помощью.
Заняла очередь пораньше, а ее оттеснили, оттерли. Теперь уже не попасть на
прием.

Ничего не оставалось делать, как сесть в угол и заплакать.

Ошеломленные олимы даже притихли, такой гневной была в их адрес Ирина
короткая речь. Откуда в этой хрупкой женщине столько энергии?

Потом она ворвалась в кабинет начальственной дамы и высказала ей все, что
думала.

-- А результат? -- спросила я.

-- Обещали подыскать маленький караванчик.

-- Ира, как вам удается находить самых несчастных?

-- Вот так, везет, -- смеется она.

Как-то мы ждали их к ужину. Давно не видались, хотелось поболтать. Они
опоздали, и мне пришлось заботиться о том, чтобы горячее сохранить горячим.

-- Что стряслось? Очередной олим?

-- Хуже, -- сказал Абрам. -- Собаки. -- Он сердит, это видно.

-- ???

Была суббота, и Ира вышла прогуляться до обеда, созвонившись со своей
бывшей ученицей. А та по дороге на свиданье с Ирой наткнулась на двух
щенков, беспомощных и симпатичных. Ира увидела свою ученицу, уже взрослую
женщину, растерянной и плачущей. К себе она взять собак не могла: жилья нет,
ютится у мамы. Вдвоем три часа искали достойных хозяев щенкам и отдали их
только в надежные руки. Нет, пожалуй, одного пристроили не совсем надежно и
немного за него волнуются.

-- Совсем не хочу есть, -- говорит Абрам, когда мы садимся к столу. Я жду
Иру с обедом час, два... Поел один, не так давно.

-- Не могли же мы бросить на улице щенков. -- Ира не чувствует себя
виноватой, и Абрам сердится зря.

-- Понятное дело... -- покачивает головой Абрам. Я вспоминаю, что ждал он
ее уже не в первый раз. Совсем недавно поехал за Ирой в назначенный час в
музыкальную школу, где у ее учеников была репетиция перед концертом.

-- Ах, -- сказала мне в тот раз Ира, -- мой муж на меня рассердился, и я, в
самом деле, виновата. Мы играли, играли, и я не заметила, что прошло два
часа. Он ждал меня в машине.

В другой раз мы куда-то вместе едем, торопимся, экономим время. Ира
говорит, что ей нужно заскочить в банк -- нет денег. Это недолго. Мы ждем
десять минут, полчаса, Абрам вылезает из машины. Через две минуты возвраща¬
ется.

-- Что делать? -- покорно говорит он. -- Этому человеку надо помочь. Там
такая история...

-- Но чем Ира может помочь? -- спрашиваю я, узнав очередную олимовскую
историю.

-- Не знаю. Наверное, ничем. Но хотя бы выслушать, объяснить.

Мы ждем еще полчаса.

Ира с каким-то мужчиной показываются из-за угла, медленно двигаются по
улице, останавливаются, говорят.

-- Иринька, ты идешь? -- доносится из машины устало-покорный голос Абрама.
Он понимает, что ничего не может поделать со своей женой, и старается не
дать себе закипеть.

-- ...Скажите, -- спрашиваю я Абрама, -- евреи с Востока, они чувствуют себя
евреями?

Абрам дока в политике, в социальных вопросах, он все знает.

-- Конечно, -- говорит он. -- Они сохранили религию -- они чувствуют себя
евреями. А как же?

-- Но разные этнические группы, все разное... Кроме религии.

-- Пожалуй.

-- Как же можно ожидать взаимопонимания и приязни?

-- Да, конечно, все это сложно. Но вы знаете, что здесь было в семидесятые
годы, когда приехала наша алия. Здесь были демонстрации. Не давали селиться
в новых домах. Возмущались: "Как олимы везут с собой машины?" Здесь тогда
еще не было столько машин, сколько теперь. За эти годы многие выходцы с
Востока разбогатели, в основном, на торговле, сейчас они ведут себя
спокойнее, лояльнее.

-- Ничего себе лояльность! Даже до Москвы добрались, агитировали советских
евреев -- не ехать в Израиль.

-- Что вы! Разве сравнить -- тогда силу применяли.

-- Ну вот, а вы говорите -- евреи.

-- Конечно, евреи. Просто другая ментальность. Ох, уж это модное словечко
-- "ментальность"! Нет, этого мне никогда не понять: другая ментальность и --
евреи.

...- Скажи, спрашиваю я у своего ульпановского учителя, -- ты учился и жил
в общежитии с евреями не из Европы. Они чувствуют себя евреями?

-- Конечно, -- отвечает он. -- Почему нет? Мой ульпановский учитель живет
здесь уже четверть века, приехал сюда с ребенком с Украины, родители до сих
пор помнят украинский, а сам он говорит с нами на ломаном русском, знает и
любит идиш, рассказывает, что в детстве пережил кошмар языкового барьера,
насмешки одноклассников, сумел преодолеть себя и барьер. К концу шестого
класса был в иврите уже сильнее аборигенов. На вопрос, какой же его язык
родной, недоуменно отвечает:

-- Иврит.

Он высок, худощав, с птичьим лицом, в очках. Одет аккуратно. С виду
интеллигентен, может, и в самом деле, интеллигентен, внешне он напоминает
евреев, живущих в Европе.

-- Но есть в евреях с Востока эта извечная мятущаяся еврейская душа?

-- Зачем? -- удивляется мой учитель. -- Я тоже не думаю о смысле жизни. Я
думаю о том, чтобы найти хорошую работу, купить книги. В университете я
избегал курса философии. Я люблю историю, это конкретно.

Я вдруг замечаю, какие у него холодные глаза и твердые губы. По моим
меркам на этом лице не должно быть холодных глаз.

Потом я рассказала ему об Але. О том, как ей трудно. И о том, что недавно
она вдруг заявила:

-- Хочу виллу, машину и миллион в банке.

-- Значит, -- сказал мой учитель, -- она уже стала израильтянкой.

И это все? И это богоизбранный народ?

Они ходят по улицам, небрежно одетые, спокойные, уверенные, без вечной
тоски в глазах. Эта тоска, сколько я помню, выдавала еврея. Или это только в
галуте? А теперь мы должны обрести покой? Или нам опять суждено нести в себе
тоску -- уже о другом?

В моей бедной голове все смешалось. Картины великих мастеров, с которых
смотрят на меня глаза предков, лица титанов-творцов, моих соплеменников,
поднявшихся над толпой и оставшихся живыми в своих творениях лица моих
друзей-евреев из страны моего исхода. Все они отмечены духом. Я всегда
ощущала неразрывную общность со всеми ими. Я не шагала по улице с плакатом,
демонстрирующим мою национальность, но никогда не пыталась спрятаться,
скрыть свою роковую принадлежность к еврейству. И прежде, чем возникал
вопрос, я, предвидя его, говорила: "да". Мне всегда казалось, что я несу в
себе всю боль и муку моего гонимого народа, и я должна беречь его высокий
дух.

-- Ну да, -- скажут мне, -- будто не было среди евреев сапожников? Или
жуликов?

Были, были. Есть. Но если и сапожник, он творец, служитель Музы. Был у
моего мужа дядя, прошедший войну. В мирные годы он всю жизнь работал на
обувной фабрике. Я познакомилась с ним, когда дядя был уже стар и слаб, а
жена, как многие еврейские жены -- при всей их доброте -- шумна и криклива. И
старик плакал:

-- Почему она кричит на меня: "сапожник"? Я модельщик!

Он произносил это слово так, будто не выкраивал пару ботинок из куска
кожи, а писал "Иудейскую войну".

А если жулик? Там? О! Это был талантливый жулик. Но я не о них, я о тех,
которые здесь. О тех, кто в ладах с законом.

Вот он сидит, развалившись на стуле, в своем офисе и пьет кофе. Не
видите, я занят, я устал. А ты стоишь и ждешь, когда он закончит пить кофе и
даст тебе аудиенцию. Ты не можешь плюнуть и уйти, у тебя нет выхода, и он
знает, что у тебя нет выхода. И медленно пьет кофе.

А в другой раз, в другом месте, другой мой соплеменник, небрежно
покачиваясь на стуле, держит в руке телефонную трубку, о чем-то с кем-то
вяло беседует и даже не взглядывает на тех, кто стоит перед ним. А ты ждешь.
Вы ждете.

-- Боже мой, -- заводится Абрам, когда я пытаюсь говорить с ним об этом. --
Обыкновенный чиновник, обыкновенный бюрократ, каких полным-полно в мире.

В мире -- да, я понимаю. Но здесь? Принадлежащий к богоизбранному народу
не может не сострадать, ибо сострадание заложено в него издревле. Но он