Чтение 15–й страницы книги ~Дикая охота короля Стаха~

Я понял, что дай такому в руки пистолет и он, все с той же искренней
белозубой улыбкой, подойдет к тирану, всадит в него пулю и потом спокойно
скажет смерти: "Иди сюда". Он вынесет самые большие страдания и, если не
умрет в тюрьме от жажды свободы, спокойно пойдет на эшафот.

Такое безграничное доверие вызвал у меня этот человек, что руки наши
встретились в крепком пожатии и я улыбнулся ему, как другу.

- За что вас исключили, пан Свецилович?

- А, чепуха. Началось с того, что мы решили почтить память Шевченко.
Нам пригрозили, что в университет введут полицию. - Он даже покраснел. - Ну,
мы взбунтовались. А я крикнул, что если они только посмеют сделать это с
нашими святыми стенами, то мы кровью смоем с них позор и первая пуля будет
тому, кто даст такой приказ. Потом начался шум, и меня схватили. И когда в
полиции спросили про национальность, я ответил: "Пиши - украинец".

- Хорошо сказано.

- Я знаю, это очень неосторожно для тех, кто поднялся на борьбу.

- Нет, это хорошо и для них. Один такой ответ стоит десятка пуль. И это
значит, что против общего врага - все. Нет никакой разницы между беларусом и
украинцем, если над спиной висит плеть.

Мы молча смотрели на танцующих до тех пор, пока Свециловича не
передернуло.

- Танцуют. Черт их знает, что такое. Паноптикум какой-то... допотопные
ящеры. В профиль не лица, а звериные морды. Мозгов с наперсток, а челюсти,
как у динозавра, на семьсот зубов. И платья со шлепами*. И эти страшные лица
ублюдков... Несчастный мы все же народ, пан Беларэцки.

* Шлейфами (бел., диалект.).

- Почему?

- У нас никогда не было настоящих властителей дум.

- Может, это и лучше, - сказал я.

- И все же неприкаянный мы народ... Этот позорный торг родиной на
протяжении семи столетий. Поначалу продали Литве*, потом, едва народ успел
ассимилировать ее, полякам, всем, кому не лень, забыв честь и совесть.

* Тут отражается миф про "завоевание" беларусских земель племенем
литва.

На нас начали оглядываться танцующие.

- Видите, оглядываются. Когда душа у человека кричит - им не нравится.
Они тут все - одна шайка. Топчут маленьких, отрекаются от чести, продают
богатым старцам девушек. Видите вон того - Саву Стахоуского: я коня не
поставил бы с ним в одной конюшне, боясь за конскую мораль. А это Хобалева,
уездная Мессалина. И этот, Асанович, свел в могилу крепостную девушку.
Сейчас у него нет на это права, но он все равно продолжает распутничать.
Несчастная Беларусь! Добрый, покладистый, снисходительный, романтичный народ
в руках такой погани. И пока этот народ будет дураком, так будет всегда.
Отдает чужакам лучших своих сынов, лучших поэтов, нарекает чужаками детей
своих, пророков своих, как будто очень богат. Отдает своих героев на дыбу, а
сам сидит в клетке над миской с бульбой да брюквой и хлопает глазами. Дорого
я дал бы тому человеку, который сбросит наконец с шеи народной всю эту
гнилую шляхту, тупых homo novus'ов*, кичливых выскочек, продажных
журналистов и сделает его хозяином собственной судьбы. Всю кровь отдал бы.

* Человек, занятый торгом, спекуляциями, новым (и грязным) делом. Здесь
- выскочка (лат.).

Видимо, чувства мои обострились: я все время ощущал на спине чей-то
взгляд. Когда Свецилович окончил - я обернулся и... был ошеломлен. Надзея
Яноуская стояла рядом и слушала нас. Но это была не она, это была мечта,
лесной дух, сказочный призрак. Она была в средневековой женской одежде:
платье, на которое пошло не меньше пятидесяти локтей золотистого воршанского
атласа, поверх него - второе, белое с голубыми, отливающими серебром
разводами и многочисленными разрезами на рукавах и подоле. Туго затянутая
талия была перевита тонким золотистым шнуром, спадающим почти к земле двумя
кистями. На плечах был тонкий рубок* из белого табина**. Волосы были забраны
в сетку и украшены шляговым венком***, старинным женским убором, слегка
напоминавшим кораблик, сотканный из серебряных нитей. С обоих рожков этого
кораблика свисала к земле тонкая белая вуаль.

* Одежда.

** Ткань светлых и серебристых оттенков.

*** Диалектное обозначение девичьего головного убора.

Это была королева-лебедь, владелица янтарного дворца, словом, черт
знает что, только не прежний гадкий утенок. Я увидел, как глаза Дубатоука
выкатились на лоб и у него отвисла челюсть: видимо, и он не ожидал подобного
эффекта. Взвизгнула скрипка. Наступила тишина.

Это довольно неудобный наряд, и обычно он сковывает движения не
привыкшей к нему женщины, делает ее тяжелой и мешковатой, но эта была в нем,
как королева, словно всю жизнь только и носила: гордо откинув голову, она
плыла с достоинством, женственно. Из-под вуали лукаво и горделиво улыбались
ее большие глаза, разбуженные чувством собственной красоты.

Дубатоук даже хрюкнул от удивления и пошел к ней, все убыстряя шаг. С
непонятным выражением боли в глазах взял ее лицо в ладони и поцеловал в лоб,
проворчав что-то вроде "такую красоту!..".

А потом губы его снова расплылись в улыбке.

- Королева! Красавица моя! Дождались, святые мученички! Яноуская,
Яноуская до мизинца!!! Позволь, доченька, ножку.

И этот огромный медведь, кряхтя, распростерся на полу и прикоснулся
губами к носику ее маленькой туфельки. Потом поднялся и захохотал:

- Ну, доченька, тебе с таким капиталом следует сидеть тихонько, как
мышка, не то украдут.

И вдруг подмигнул:

- А не тряхнуть ли нам стариной, как, бывало, ты в детстве со мной
танцевала? Подари старому бобру один танец, а там хоть и умирать.

Белая королева протянула ему руку.

- Эй, лебедики, красавцы! - крикнул инвалидам Дубатоук. - Давайте
вначале нашего "Ветерка" - круга два, а потом с моего места - знаете какое?
- переходите на мазурку!

И шепотом обратился ко мне:

- Всем хороши наши танцы, но такого огневого, как польская мазурка,
нет. Только "Левониха" и могла бы поспорить, но для нее надо несколько пар,
а эти бабздыри и слюнтяйчики разве могут? Тут нужны балетные ноги, вот как у
меня.

И захохотал. А я с ужасом смотрел на его ноги-окорока и думал: "Что он
сделает из хорошего танца!"

Между тем все отошли в сторону, расчистили место. Я слышал голоса:

- Сам... Сам будет танцевать.

Я не ушел от этой профанации подальше лишь потому, что хотел посмотреть
забытый танец, о котором не однажды слышал и который, говорят, был очень
распространен лет восемьдесят тому назад.

Огромная туша Дубатоука выпрямилась, он хмыкнул и взял Яноускую щепотью
сверху за прозрачную кисть левой руки.

С первыми же тактами "Ветерка" он стукнул каблуками и пошел тройным
шагом то с правой, то с левой ноги. Эта громадина двигалась неожиданно
легко, поначалу пристукивая каблуками после каждых трех шагов, а потом
просто так, на носках. А рядом с ним плыла она, просто плыла в воздухе,
золотистая, белая, голубая, словно райская птица, и ее вуаль вилась в
воздухе.

Потом они кружили, плыли, то сближаясь, то отдаляясь, то пересекая друг
другу путь. Нет, это не была профанация, как не бывает профанацией танец
старого отяжелевшего танцора, который был когда-то великим мастером. Это
действительно был "Ветерок", постепенно переходящий в бурю, и вот уже только
кружилась в воздухе вуаль, мелькали ноги... И вдруг музыканты рванули
мазурку. Собственно, это была не мазурка, а какая-то древняя местная
вариация на ее тему, включавшая в себя элементы того же "Ветерка".

И тут махина помчалась вперед, загрохотала каблуками, затем начала
плавно возноситься в воздух, ударяя ногой о ногу. А рядом плыла она, легкая,
улыбчивая, величественная.

Это было настоящее чудо: два человека в старинных одеждах творили перед
нами сказку.

Сделав круг, Дубатоук подвел Яноускую ко мне. Он был красный как рак.

- Заморила она меня... "Вы, дядюшка, как молодой". Мо-ло-дой,
мо-ло-дой! Нет, что тут говорить - отъездился конь. Пошлют меня скоро к
Абраму на пиво*. Вам, молодым, жить, вам песни петь, танцы плясать. Танцуй,
хлопец.

* То есть пить пиво к праотцу Аврааму, умирать.

Снова начались танцы. Свецилович танцевать не любил. Варона дулся и
тоже не подходил, и мне пришлось танцевать с Яноуской до самого ужина. И как
она танцевала! Я невольно засмотрелся на это детское лицо, которое вдруг
стало таким живым и приятно лукавым. Мы танцевали, и нам все было мало, мы
мчались по залу, стены кружились перед нами, и на них нельзя было ничего
увидеть. Наверное, она ощущала то же, что и я, а мое чувство можно сравнить
лишь с теми снами, которые иногда бывают в юности: тебе снится, что ты
танцуешь, и неведомое счастье охватывает сердце. Я видел лишь ее откинутое
назад розовое лицо и голову, которая слегка покачивалась в такт музыке.

Пошли ужинать. Когда я вел ее в столовую, мне показалось, что я слышу в
углу зала какое-то шипение. Я взглянул туда, в полумрак, увидел чьи-то глаза
- там сидели старые пани - и пошел дальше. И ясно услышал, как чей-то сухой
голос проскрипел:

- Веселится, словно перед погибелью. Нагрешили, прогневили Бога и еще
веселятся... Проклятый род... Ничего, скоро придет дикая охота... Вишь,
бесстыдница, целый вечер с этим чужаком, с безбожником. Дружка себе нашла...
Ничего, побожусь, что и на нее король Стах восстанет. Начинаются темные
ночи.

Эти ледяные мерзкие слова наполнили меня тревогой. В самом деле, я уеду
и, может быть, лишу возможности эту девушку выйти замуж. Зачем я с ней целый
вечер? Что я делаю? Ведь я совсем не люблю ее и никогда не буду любить,