Чтение 15–й страницы книги ~Седая легенда~

Любка подняла голову, внимательно посмотрела на Ирину. И выдохнула:

- Отдайте тогда ему... Что уж...

- А слова пророчицы? - взвился Друцкий.

- Все равно отдайте.

Друцкий фолиант на пол смахнул. Потом встал. Голова под самым потолком.

- Что же, отдайте, коли все на одного. Но вот вам и мой голос:
чародейству в Могилеве не бывать, предела панству нашему - не быть. И
потому пускай кат прежде ослепит ее.

- Ах, Друцкий, Друцкий, - покачал головой Деспот-Зенович.

И поглядел на Ирину:

- Видишь, девонька, во что уперлись. А ты как мыслишь?

Та вся так и подалась к нему:

- Пане милостивый, абы с ним.

- Подумай, - тихо говорит тот, - можем просто отпустить. Иди в свет.
Мужиков-то много.

А у нее вдруг глаза стали светлее прежнего. Такие мягкие, серые,
несказанные глаза.

- Пусть слепая. Нет света без него.

- Ну, смотри, - отвернулся Деспот. - Будь по-твоему... Иди.

Палач в дверях появился. И она пошла к нему, пошла, торопясь, легкой
поступью. Будто плыла по воздуху. И все убыстряла, убыстряла шаг.

А на пороге обернулась, посмотрела на нас:

- Спасибо всем. Теперь-то я уже с ним. С ним.

Ах глаза, глаза! Серые, пушистые от ресниц. С голубыми искорками.

И я почему-то старую немецкую песню вспомнил. Отвык совсем, а тут
вспомнил:

Так жизнь сказала:

"Мир этот - мой.

Из праха вырастет цвет весной.

Взойдет колосьями перегной".

Так жизнь сказала:

"Мир этот - мой".

А потом тяжело бухнула за нею дверь. И заревело там, за дверью, пламя.

Я не мог этого вынести. Вышел на крытое крыльцо и встал за колонной. А
народ уже откуда-то дознался. Стон катился над всеми, кто был во дворе и
вокруг.

И все смотрели на высокое крыльцо, на двери суда.

И еще одни глаза смотрели - длинные, светлые, непонятные.

У самого крыльца, окруженная стражей, стояла телега, устланная соломой.
Огромная телега, похожая на гроб, запряженная шестью клячами.

На дне короба был укреплен столб, а возле него стоял человек,
прикованный за пояс к столбу длинной цепью. Грива волос, крутой лоб,
жесткий и горестный рот. Даже на Романа не смотрела теперь толпа.

Я спустился с крыльца и стал у ворот. С заснеженных стрех капало,
висели сосульки, шуршал под ногами снег, разъезженный, зернистый, желтый
от навоза. И на все это с неба лился такой серый и такой все же
по-весеннему яркий свет, что болели глаза.

Заснеженные кровли, заснеженные, подтаявшие с юга купола, серая дранка,
отливающая зеленым.

И над всем такая тишина, что становилось жутко. Вдруг смолкли все.
Никто даже с ноги на ногу не переступал. Ждали.

И вот заскрипели двери. Медленно-медленно открылись. И в дверях
показался Деспот-Зенович. А за ним - Ирина. Одной рукой держится за
Деспотову руку, а другая в воздухе протянута. За ними кат вывалился.
Стоит.

Палач пожалел ее. Только зрения лишил, а глаз не вырвал. Идет она и
словно спит на ходу: глаза закрыты, пушистые ресницы опущены.

И Деспот - первый ее поводырь.

Они совсем было подошли к ступенькам, когда палач вдруг сделал следом
несколько шагов и встал на колени.

- Прости меня, прости, - шевелит толстыми губами.

И она попросила, чтобы стал он ей под руку. И положила ладонь на
жесткую, как шерсть, гриву.

- Небо простит тебя, небо. Ты нас снова свел.

Вышел из дверей на балюстраду Друцкий князь. Стоит, смотрит на
происходящее, усмехается. Толпа, увидев эту усмешку, ощетинилась. Такие уж
мы люди: лучше голову секи, чем плюнь с усмешечкой. Будь палачом, только в
душе изуверства не держи.

А те двое все еще спускались и спускались с крыльца.

Ах, долог, долог был этот путь! Не короче всей жизни, что еще
оставалась.

И в спину тем, что спускались, Друцкий крикнул:

- Бери ее, Роман. Веди по дорогам неправды, по которым пошел сам. Рожай
детей, наполовину холопов, наполовину изгоев.

А Роман в ответ улыбнулся. И это была такая улыбка, что Друцкий понял:
не опозорил, не унизил он скованного, а поселил в нем твердость. И он не
выдержал, ушел, грохнул дверями.

Ступенька. Ступенька. Еще ступеньки.

Спускаются белые, мехом отороченные кабтики [полусапожки, сшитые из
цельного куска кожи].

Ударил где-то первый далекий колокол. Упал в тишину, будто камень в
воду, звон. И сразу закружилось, закаркало воронье, словно хлопья сажи
взлетали и оседали на стрехи. Она могла только слышать их крик. Но зато
она чувствовала: упругий и тяжелый, мокрый ветер словно ладонью толкал в
лицо. И она шла навстречу этому ветру.

Деспот подвел ее к телеге.

- Бери. Не тебе бы, врагу рода человеческого, такую девку.

- Ладно, - сказал Роман, - время нас с тобой рассудит. И много грехов
тебе простится, Зенович, за то, что ты вел ее. Дай тебе бог на том свете
желанной встречи, коли на этом не получилось.

- А за это тебе спасибо, - сказал Деспот и замолчал.

Снова упал черный удар колокола. А у Романа волосы стояли дыбом, и он
тянулся к ней, а лицо плакало без слез такой скорбью, такой лаской,
которую и отыскать тяжело на земле.

Колокол ударил. И она протянула к человеку на телеге руки, словно к
невидимому солнечному лучу:

- Роман!..

Чья-то рука подхватила ее, помогла подняться. И там, наверху, ее с
трепетной жадностью, нежно и осторожно схватили его обрубки, притянули к
груди.

Он стоял опираясь спиной о столб, стоял с перекошенными бровями. Стоял
припав большим ртом к ее волосам. И в огромных глазах было такое, чего
лучше не видеть на этой богом проклятой, жестокой, грешной и святой земле.

А она припала пепельно-золотистой, взлохмаченной головкой к его груди,
там, где билось сердце.

Бледное лицо, пушистые ресницы опущены. И улыбка - словно видит
счастливый сон.

И лицо воителя плакало без слез.

Я удивился, какая она была тоненькая...

И все люди молчали.

...Тоненькая, тоненькая.

И рядом со мной какой-то шляхтич, покрытый шрамами, человек из тех, кто
смеется на похоронах, грубо сказал:

- Куда ему ее. Под этой сволочью кони падают. Сам видел.

Я молчал все последние дни, потому что знал: раскрой я рот - и начну
кричать, и этот крик никогда не кончится... Но больше я уже не мог
молчать.

Я обернулся к нему и прошипел горлом:

- Уважай цепи, сволочь. Замолчи, иначе...

- Иначе? - нахально спросил он.

- Иначе плохо будет. Ты что, не видишь, что рядом тоже дворянин? Я тебе
заткну глотку.

Он замолчал. И это было хорошо. Иначе окончилось бы убийством.

Медленный удар колокола заглушил хлюпанье бича.

Клячи, поднатужившись, сделали первые шаги. Поплыл над головами столб с
двумя людьми. Ракутович поднял голову, и вдруг в его глазах вспыхнула
какая-то тяжелая искра.

Я понял: это была искра гнева. На кого? Он ведь не гневался даже на
палача.

Я посмотрел туда, куда глядел он. Над галереей, в окне на углу замка, я
увидел измятое, страшное лицо человека, уцепившегося пальцами в узорную
решетку окна. В узких глазах его даже дурак заметил бы ум, искру божью,
живость. Но я заметил в них еще что-то. Это была зависть, страшная
человеческая зависть к тому, кто ехал на позорной, похожей на гроб телеге.

Это был Сапега.

И вдруг по всему замковому двору, по всем переходам раскатился дикий,
страшный по силе голос, которого пугались в битвах враги.

- Лев! Лев! - ревел голос.

И у того, кто ревел, грива волос, развеваемая ветром, падала на лоб. А
на растерзанной голой груди лежала прекрасная слепая голова.

- Лев, ты стал лисицей! Если будешь волком - умрешь как собака.

Метнулось лицо в окне. Ему осталось только метаться и завидовать.

Затарахтела телега. Молча повалила по обе ее стороны толпа.

И на непокрытые головы падали нестерпимо редкие удары колокола.
Расхлябанные колеса по самые оси вязли в набухшем водой мартовском снегу.

Юродивый, стоявший почти на дороге, протянул руки и дрожащими пальцами
гладил, ласкал воздух, трогал его, как слепой.

- Сынок... Сынок...