Чтение 15–й страницы книги ~Бухенвальдский набат~

- Скоро будет год.

- Ты вчера рассказывал о девушке Гале, которая очень тебя любила, а ты
бросил ее беременную и нашел другую женщину. Неужели тебе не жаль ее было?

Адамчик не понял иронии в моих вопросах, он сиял, считая себя героем.

Видя, что мы собрались плотной толпой, наш блоковый Вальтер
забеспокоился: не митинг ли устроили русские? Ленька заверил его:
разбирается моральный вопрос - и посоветовал Вальтеру уйти на время
куда-нибудь на другой блок. Вальтер махнул рукой и остался, жадно
прислушиваясь к тому, о чем мы говорим.

А Адамчик вошел в раж от всеобщего внимания:

- А чего их жалеть - баб и девок? Все они распутницы, сами вешались мне
на шею...

- А твои сестры - тоже распутницы?

Мой вопрос застал его врасплох:

- О сестрах не знаю...

- А твоя мать?

Адамчик смутился, заключенные настороженно ждали, что будет дальше.

- О матери я ничего не говорил...

Моя ирония кончилась, я говорил уже жестко:

- Зато часто поминал чужих матерей. А теперь займемся арифметикой. Тебе
сейчас 18, а до войны тебе, следовательно, было 16. Когда же ты успел так
много нашкодить? Да на тебя, сопляка, наверное, еще ни одна девка посмотреть
не успела...

Все вокруг захохотали, Адамчик пристыженно молчал. Я решил все
высказать до конца:

- Ты своим грязным вымыслом порочишь женщин, которые там сейчас слезы о
нас льют. А скольких людей ты оскорбил своей матерной бранью? У меня сын
такой же по возрасту, я бы стыдился, если бы он на тебя был похож...

Послышался одобрительный гул. Кто-то выкрикнул к удовольствию всех:

- Не Адамчик, а "мадамчик"!

Снова две сотни глоток забились в сокрушительном смехе. Смеялся вместе
с нами и совершенно успокоившийся Вальтер. Так это прозвище и пристало к
парню. С тех пор его уже никто не стал слушать. Адамчик был повержен...

Хорошо налаженную жизнь нашего блока 41 не изменил даже приказ
комендатуры очистить барак и всем перебраться на 30-й блок. Здесь
предполагалось расположить пригнанных недавно норвежцев. Имущества у нас
никакого. Перебрались мы быстро. Беспокоило нас только одно: Вальтера
вызвали к первому старосте лагеря Эриху Решке. Мы знали: ему предлагают
остаться на 41-м блоке с норвежцами.

- Останется или не останется? - тревожно переговаривались мы. -Конечно,
там ему будет легче. Эти норвежцы - врачи и студенты, люди интеллигентные.
Они будут получать посылки и уж, разумеется, Вальтера не оставят без
подарков.

И какова же была наша радость и гордость, когда прибежавший Ленька
громогласно сообщил:

- Вальтер отказался от норвежцев, он остается с нами!

И когда Вальтер Эберхардт появился в дверях блока, мы встретили его
возгласами и рукоплесканиями. Он был глубоко растроган и тут же деятельно
принялся хлопотать. Достал где-то несколько лишних одеял, кому-то сумел
сменить порванное белье, притащил на блок кое-что из теплых вещей, чтобы
раздать их самым слабым и больным.

Зато, когда подошел день его рождения, 24 ноября, мы решили его
отпраздновать торжественно. Вечером после переклички в бараке негде было
яблоку упасть. Пришли товарищи из других блоков - советские и немецкие.
Гостей пришлось устраивать на шкафах и балках. Вальтера усадили в конце
длинного стола и торжественно преподнесли ему поздравительный адрес - его
разрисовали свои же художники и написали по-немецки:

"Десятый день рождения - в тюрьме и Бухенвальде. Этого многовато, милый
Вальтер.

Давай в одиннадцатый раз встретимся на воле, а пока горячо поздравляем!

Самые лучшие пожелания ко дню рождения. Твои русские товарищи".

Но самым главным подарком был большой торт, сделанный из хлебных
крошек, с пятиконечной звездой из свекольного повидла, который
величественно, под аплодисменты внес Ленька, верный помощник и переводчик
Вальтера.

А Вальтер, ни о чем не подозревавший даже днем, был совершенно потрясен
и от волнения забыл все русские слова. Он что-то пытался говорить
по-немецки, но слова его тонули в гуле приветствий.

Нет, положительно все складывалось как нельзя лучше на нашем 41-м
блокр. Здесь заключенных не били, здесь царила атмосфера дружелюбия. И это
было замечено кое-кем...

Как-то ко мне подошел Василий Азаров:

- Иван Иванович, кто-то у вас по вечерам ведет поучительные беседы...

Я хитрю:

- Есть такое дело. Увлекательно рассказывает, а кто - не знаю, не видно
в темноте...

- Ну, вы-то, вероятно, знаете, - смеется Василий. - Это ваши ребята
хорошо придумали. Многие одобряют работу на вашем блоке и просили передать,
чтобы вы соблюдали большую осторожность. Когда кто-то рассказывает,
выставляйте у дверей надежных ребят на случай появления эсэсовцев. Я давно в
Бухенвальде и знаю, что это не лишнее. Кроме того, во время рассказа никого
не выпускайте из блока. Вы меня поняли? Договорились?

- Понял. Договорились.

Я был рад. Вот и первое поручение. Не знаю, от кого оно исходит, но
Василий говорит так серьезно не случайно и не только от себя.

Действительно, все складывается как нельзя лучше. Я уже чувствую себя
нужным и даже полезным кому-то.

И вдруг один нелепый случай чуть было не опрокинул все...

Зима - время самое тяжелое для плохо одетых, изможденных недоеданием
узников Бухенвальда. Участились смерти, труповозы не успевали убирать
мертвых.

В один из рабочих дней Ленька сказал мне:

- Иван Иванович, на 25-м блоке больных на целый день запирают в
умывальной. Это блоковый - Вилли Длинный - хочет показать эсэсовцам, что у
него образцовый порядок и все люди на работе.

Я не сразу поверил этому. Вилли? Может ли он пойти на такое?

А Ленька тормошит меня:

- Не верите? Пойдемте вместе, посмотрим.

Я отправился за ним. Вошел в барак. Никого. Две двери: правая, в
уборную, открыта, левая - заперта. В замочную скважину видно: на цементном
полу сидят люди. Не шевелятся. Я дал знак Леньке: постучи в дверь. Он
легонько стукнул. Кое-кто из сидящих шевельнулся, несколько голов
повернулись к двери и тут же опустились.

Не могу передать, какое чувство ярости и жалости овладело мной. Мы с
Ленькой переглянулись и решили идти к блоковому протестовать, доказывать -
словом, там видно будет...

Но едва я обернулся от двери, как увидел Вилли. Он стоял передо мной
гора горой - высоченный, могучий, в плечах косая сажень, а рядом с ним два
его помощника. Недолго раздумывая, Вилли схватил меня за шею огромными
лапищами и поволок в помещение. Я еще пытался сопротивляться, хватался
руками за косяки дверей. Били основательно. Чья-то услужливая рука подала
Вилли железный скребок, каким обычно очищают наледь с лестниц. Я помню
только одно - Ленька выскочил из барака и закричал что было сил:

- Братцы! Русские! Помогите! Убивают нашего подполковника Ивана
Ивановича!

Только после я узнал, что было дальше.

Первым во главе команды мусорщиков ворвался Толстяк. Он бросился к
Вилли Длинному с метлой в руках. У Вилли был только один путь для
отступления - вбежать в спальню и выпрыгнуть в окно. У входа в барак уже
толпились, русские. Вилли в несколько прыжков добежал до 30-го блока,
надеясь найти защиту у Вальтера Эберхардта. Он ведь знал, каким авторитетом
пользуется Вальтер у русских!

Но Вальтера на блоке, видимо, не было, зато неизвестно откуда взявшиеся
русские пытались поймать его.

Вилли снова выпрыгнул через окно спальни и где-то скрылся.

Я очутился в лазарете. Русские врачи Суслов и Гурин уже залатали
пробоины, полученные мной от скребка, положили примочки на ушибленные места.
И вот я лежу на нарах в своем 30-м блоке. От нервного потрясения меня кидает
то в жар, то в холод. Временами погружаюсь в забытье.

Когда я окончательно пришел в себя, увидел, что около меня сидит
пожилой человек с большой головой, грубо отесанным лицом. Его широко
расставленные серые глаза участливо смотрят на меня. Я догадался, что это
третий староста лагеря немецкий коммунист Пауль Шрек.

Он положил руку на мою перевязанную голову и спросил по-русски:

- Ты можешь, Иван, сейчас понять, что я скажу?

- Постараюсь понять, говори.

- Нельзя, Иван, допустить, чтобы сегодняшний случай стал причиной
ненависти и конфликта между советскими товарищами и немецкими коммунистами.
Ты об этом подумай. Ответ дашь через товарищей, которые придут к тебе, -
добавил он, поднимаясь. Желаю тебе скорого выздоровления.

Прошло сколько-то времени, и я увидел перед собой пожилого,
тощего-претощего немца, наклонившегося надо мной Через большие стекла очков
смотрели на меня грустные глаза.

- Меня зовут Густав Bегерер, я врач, - сказал он тоже по-русски. -Тебе
нужна какая-нибудь помощь?

- Спасибо за заботу, Густав. Мне ничего не нужно.

- К тебе, Иван, есть просьба от немецких товарищей. Некоторые русское
происшествие на 25-м блоке стараются раздуть. Это может иметь тяжелые