Чтение 15–й страницы книги ~Это трава~

для этого достаточно. Это лучше, чем хватать за горло, если затеялась
настоящая драка. Действует отрезвляюще. Никогда не хватай за горло; ты сам
не знаешь своей силы,

- Твоя правда, - согласился я.

- Но смотри применяй этот прием, только когда тебя совсем припрут к
стенке. Не твое дело - драться с кем-то одним, твое дело - драться со всем
миром.

- Что?.. что ты хочешь этим сказать? Как так драться со всем миром? Ты,
вероятно, хочешь сказать... Не думай, что я ненавижу Стрелка, я...

- Это я и хочу сказать.

- Ничего не понимаю, - в голове у меня путалось. - Этот подлец
обкрадывал меня, но я знаю, что если завтра он явится ко мне и попросит
что-нибудь сделать для него, я пойду и сделаю. Мягкотелый я - вот в чем моя
беда, сволочь мягкотелая! Я ненавижу скандалы, понимаешь.

Мне от них плохо делается. Стоит мне ввязаться в ссору, я потом два дня
никуда не гожусь.

- А ты ведь мог его убить, - сказал Артур, продолжая думать о своем.

- Что ты?! - воскликнул я. - У меня и в мыслях этого не было! - Это ни
черта не значит - было у тебя в мыслях или не было. Парень, можно сказать,
находился при последнем издыхании, когда я велел тебе отпустить его.

Его слова испугали меня.

- Я, пожалуй, лягу, - еле выговорил я. - Хорошая мысль. И я тоже.

Уже раздевшись, он сказал мне тоном почти извиняющимся:

- Я не стал встревать в вашу драку, мне кажется, ты не хотел, чтобы я
вмешивался, но я был тут же, рядом. Ты ведь понял?

- Да, - ответил я. - Я понял. Спасибо за то, что ты не вмешался, Артур.

* КНИГА ВТОРАЯ *

ГЛАВА 1

Наш дом в Уэрпуне стоял на вершине холма. Это был небольшой, обшитый
тесом домик, с двускатной крышей, с трех сторон его окружала веранда. Позади
дома находился птичий двор, обсаженный самшитовыми деревьями, и сразу за ним
выгон, занимавший три акра и спускавшийся к плотине на дне глубокого оврага.
На этом выгоне паслась серая лошадь, она или щипала редкую траву, или
стояла, насторожив уши, поглядывая в сторону дома и прислушиваясь, не
задребезжит ли жестянка из-под керосина, в которой отец каждый вечер
приносил ей в стойло резку.

Дом был окружен фруктовым садом. С веранды открывался вид на долину,
лежавшую по ту сторону проселочной дороги - долина была разделена
загородками на отдельные выгоны, среди которых приютился одинокий домик. За
долиной поднимались холмы, покрытые зарослями, а между холмами петлял ручей
- Уэрпун-крик, путь которого был отмечен кустами черной акации.

К северу поднимались вершины Большого водораздельного хребта, синие в
пасмурные дни, бледно-голубые и призрачные - в дни, когда воздух струился от
летнего зноя.

В этом тихом уголке я провел целый год, пока не нашел себе новую
работу.

Теперь, когда я стал старше, мне полагалась большая зарплата, поэтому
найти человека, который взял бы меня службу, было много труднее. Куда
дешевле нанять мальчишку, только что со школьной скамьи, чем взрослого.

Утро уходило у меня на писание писем в ответ на газетные объявления;
вторую половину дня я гулял вдоль ручья, испытывая при этом такое чувство
свободы и восторга, которое не смогли омрачить даже мои неудачи в поясках
работы. Соприкоснувшись вновь с этим чистым миром, я словно растворился в
нем, ощущая себя частицей леса, солнца, птиц. Острота нового открытия этого
мира была настолько сильной, что я готов был кричать от радости, раскрывая
объятия небу, или лежать, прижавшись лицом к земле и слушать музыку, которая
доступна лишь тем, кому открыт вход в волшебное царство.

Крупный, прозрачный песок, сухие листья эвкалипта, побелевшие сучья,
куски коры - все полно было значения для меня. Земля в зарослях казалась мне
поэмой, сами заросли - призывом к поэзии.

Тени и солнечный свет, тянувшиеся ко мне ветви деревьев, шелест трав,
все эти причудливые формы, краски и запахи, - для того чтобы до конца
познать их красоту, нужно было отдать себя им всего без остатка. Мне
казалось, что целую вечность я пробыл узником в темнице и только теперь,
освобожденный, обнаружил красоту, скрытую в мире. Но одновременно пришло и
горькое сознание своей неспособности поделиться этим открытием с людьми,
заставить и их почувствовать извечную красоту, окружающую их. И это сознание
принесло с собой и муки, и слезы, и чувство какой-то утраты.

Я хотел поведать о том, что открылось мне, если не в книгах, то хотя бы
устно.

Иногда, восхищенный видом редкой орхидеи или стремительным полетом
птиц, я делал попытку увлечь взрослых в чудесное путешествие, на поиски
правды, которая лежит по ту сторону видимого мира. Но такое путешествие
требовало эмоционального отклика, свойственного детям и редко встречающегося
у взрослых. Им казалось, что мои духовные порывы - признак незрелости.

Вооруженные книжными знаниями, жизненным опытом и верой в
общепризнанные авторитеты, они были неспособны сами участвовать в чуде, в
лучшем случае они могли благосклонно взирать на тех, кому это чудо
открывалось. Годы отрочества и юности, давно оставшиеся позади, всегда
отмечены, как звездами, ослепительными вспышками ярких переживаний. Те же
переживания в более зрелые годы никогда не вызывают вспышек.

То, что некогда казалось волшебным, при повторении воспринимается как
обыденное, и наступает время, когда глаза и уши перестают воспринимать
поистине чудесное и волнующее. Все это становится лишь поводом для
воспоминаний, которые, как спичка, загораются на мгновение и гаснут. Все уже
было; все повторится снова! Я же сознавал, что каждый миг таит в себе
неведомое чудо, что каждая минута может принести мне никогда и никем не
изведанное очарование.

Когда со свойственной мне наивностью я пытался поделиться этими
чувствами с кем-нибудь из взрослых, их интерес вызывало не чудо,
вдохновившее меня, а детскость, которую я обнаруживал перед ними. Взрослые
люди, как правило, стараются убедить тех, кого считают наивными детьми, что
уж они-то всего в своей жизни насмотрелись и всем пресытились. Они всегда
все знают. Мольба: "Открой и мне, чего ты ищешь, мои глаза, увы, слабы", -
могла исходить только от человека большой души.

Ребенок - это взрослый, глаза которого открыты, - так сказал мудрец.
Именно в детях я нашел сочувствие, без которого заглохла бы моя фантазия,
исчезла решимость думать самостоятельно, писать о том, что я пережил сам.

В домике в долине жило пятеро детей. Одна из них, Лила, девочка пяти
лет, - с недавних пор поселилась у нас. У нее были светлые волосы,
заплетенные в две тоненькие косички, и живые голубые глаза, в которых
неизменно светилось нетерпеливое ожидание большой радости. Лила бегала по
траве босиком - она никогда не носила туфель и чулок, ходить босиком было
для нее истинным удовольствием.

Когда я спросил, не больно ли ей ходить по колючкам и гравию, Лила
решила показать мне свою выносливость и повела меня в ту часть выгона, где
земля была усыпана гравием и трава изобиловала колючками. Лила бегала по
траве, счастливо улыбаясь и ловя признаки восхищения на моем лице.

- Ну теперь я буду бегать так, что меня никто не догонит, - объявила
она моей матери, когда та купила ей пару туфель.

Лиле ни к чему было так решительно демонстрировать свою выдержку и силу
характера. Я полюбил ее и восхищался ею задолго до того, как она решила
вызвать во мне эти чувства, бегая босиком, лазая по деревьям, гоняясь за
курами, собирая яйца или распевая песенку: "Ах, не продавайте мамочкин
портрет".

По утрам в кухне мать делала Лиле перевязку. Она освобождала от белых
марлевых бинтов предплечье, шею, грудь и плечо и открывала мокнущие ожоги.

Отец Лилы Джим Джексон работал на ферме, владелец которой проживал в
городе. Вставал Джим обычно в пять утра; до нас доносился его голос, когда
он покрикивал на собаку, загоняя коров для дойки.

Зимние утра были темны и холодны, жена Джима растапливала плиту и
готовила чай к возвращению мужа с выгона. Затем они вместе доили коров при
свете фонаря, подвешенного к балке навеса и качавшегося от ветра из стороны
в сторону.

Миссис Джексон была худенькая, болезненная женщина с большими темными
глазами, печально глядевшими на мир. Она не выходила за пределы фермы, не
бывала ни у кого в гостях и безропотно мирилась со своей скучной жизнью,
тяжким трудом и бедностью.

Пятеро детей миссис Джексон - четыре девочки и мальчик - ходили в
обносках, которые она штопала и латала по вечерам при свете дешевой
керосиновой лампы, свисавшей с потолка кухни на двух цепочках.

Старшей ее дочери Салли было лет двенадцать. Пока отец с матерью доили
коров во дворе, она вставала, зажигала свечу в детской, будила младших и шла
на кухню готовить им завтрак.

Но часто со сна дети не могли найти свою одежду, бывало, что боль в
ознобленных суставах донимала их или они ссорились из-за того, кому вставать
первым, и тогда Салли приходилось бежать из кухни, чтобы угомонить их.

И вот в одно такое утро Лила, прыгая на пружинном матрасе, опрокинула
свечу, стоявшую на ящике у ее кроватки. Пламя лизнуло бумазейную рубашку
Лилы, и она тотчас вспыхнула. Девочка с криком бросилась в кухню, Салли
плеснула на нее водой из кружки, схватила на руки.

Девочка продолжала кричать, тогда Салли опустила сестренку на пол и
кинулась во двор, за родителями. Через несколько минут Джим Джексон уже
стучался к нам и звал мою мать. Когда случалась беда, первой, к кому
бросались за помощью, была моя мать.

Неделю спустя, когда я вернулся из Уоллоби-крик, девочка уже