эконом, и тот поверил!
утра пойти к Учителю и поведать ему, как меня оболгали. В этот миг перед
моими глазами возникла свежевыбритая голова настоятеля, так похожая на
какой-то только что сваренный овощ. Потом - розовые пухлые щеки. Мной
вдруг овладело жгучее отвращение к этому лицу. Необходимо было умерить пыл
Цурукава, пока он действительно чего-нибудь не натворил.
настоятель молчит. А значит, он разобрался, что к чему, и я могу быть
спокоен. Так я думаю.
невиновности, это лишь убедило бы всех в обратном. Настоятель знает, что я
ни при чем, поэтому он и велел оставить историю без последствий. Я говорил
это своему приятелю, а сердце трепетало от восторга, радость охватила все
мое существо. В голове у меня ликующе звучало: "Никто, никто не видел.
Свидетелей нет!"
невиновности. Совсем наоборот. Он потому и велел оставить дело без
последствий, что твердо знал: женщина не лгала. Может быть, он догадался
еще прежде, когда я вручил ему две пачки "Честерфильда".
Более того, не исключено, что и позволение поступать в университет было
своего рода приманкой: утаи я свою вину, и настоятель накажет меня,
отменив распоряжение; покайся я, он смилостивится и оставит решение в силе
- если, конечно, будет убежден, что мое раскаяние искренне. А самая
главная ловушка, вне всякого сомнения, заключается в том, что преподобный
велел отцу эконому сохранить все в тайне от меня. Если на мне вины нет, я
ничего не почувствую и буду жить как ни в чем не бывало, пребывая в
счастливом неведении. Если же моя совесть нечиста, придется мне (конечно,
если я не круглый идиот) кривить душой и притворяться, изображая
спокойствие и безмятежность духа, как будто каяться мне абсолютно не в
чем... Итак, я должен буду притворяться. Это - лучшее из всего, что мне
остается, единственная возможность уйти от наказания. В этом-то и состоит
тайный умысел настоятеля, вот в какую ловушку хочет он меня заманить!
свое оправдание! Да если б я не наступил на проститутку, американец вполне
мог бы выхватить пистолет - под угрозой оказалась бы моя жизнь! Им,
оккупантам, законы не писаны! Я же был жертвой насилия!
податливая упругость, те стоны, ощущение, будто давишь едва распустившийся
цветок из нежной плоти; чувственное содрогание, наконец некая таинственная
молния, рожденная телом женщины и пронзившая мою ногу, - кто мог заставить
меня испытать подобное наслаждение? Я и сейчас помню всю сладость тех
мгновений. И настоятель знал, что я ощущал тогда, прекрасно понимал, какое
я чувствовал блаженство!
постоянно была у меня перед глазами. Я твердо решил ни в чем не
сознаваться, и дни мои были лишены покоя.
временем начало приобретать в моем восприятии некий ореол. И не только
потому, что у женщины, как выяснилось, произошел выкидыш. Осев в памяти,
мой поступок, подобно опустившемуся на дно золотому песку, стал источать
сияние. Сияние зла. Да-да, пусть содеянное мной зло было ничтожным, но все
же я его совершил, теперь я твердо это знал. И злое свершение сияло на мне
подобно ордену - только подвешенному с внутренней стороны груди...
как ждать вступительных экзаменов, настороженно наблюдая за настоятелем и
стремясь угадать его мысли. Он ни разу не пытался отменить данное ранее
обещание, но и не давал мне распоряжения начинать подготовку к экзаменам.
Как же ждал я развязки - той или иной! Но настоятель хранил злорадное
молчание, подвергая меня долгой и мучительной пытке. Я тоже не заговаривал
с ним об университете - отчасти из страха, отчасти из духа противоречия.
нейтральным уважением, приправленным известной долей скепсиса, выросла в
моих глазах до размеров совершенно гигантских, и мне уже с трудом
верилось, что в этой махине бьется человеческое сердце. Я пытался не
обращать внимания на Учителя, но он вечно нависал надо мной, словно стена
таинственного замка.
давнего прихожанина. До дома усопшего было часа два езды на поезде,
поэтому преподобный Досэн накануне вечером предупредил нас, что отправится
в путь в полшестого утра.
приготовить завтрак и проводить Учителя, нам пришлось вставать в четыре
часа.
Беспрестанно позвякивала бадья у колодца на темном холодном дворе -
обитатели храма спешили ополоснуть лицо.
кукареканье. Подобрав широкие рукава ряс, мы поторопились занять свои
места перед алтарем в Зале Гостей.
холодным и будто съеживался от прикосновения ног.
поклон: сначала стоя, потом сидя.
какую-то особую свежесть. Эти утренние голоса звучали мощно, словно
разгоняя и распыляя ночные химеры, - мне казалось, что от стройных звуков
разлетается мелкая черная капель. Не знаю, обладал ли тем же эффектом и
мой голос, но сама мысль, что он тоже участвует в хоре, изгоняющем грязь
ночных мужских помыслов, странным образом придавала мне мужества.
путь. Для церемонии проводов вся братия выстроилась рядком в передней.
вымощенная камнем дорожка, что вела к воротам, тень от огромного дуба
сливалась с тенями сосен и слив. Холод проникал в дыры моего драного на
локтях свитера.
поклоне, настоятель, сопровождаемый экономом, едва кивнул в ответ. Потом
стук их деревянных сандалий по камню дорожки стал удаляться, постепенно
затихая. Этикет дзэн-буддистской обители требует провожать Учителя
взглядом до тех пор, пока он не скроется из виду.
белые таби . Иногда пропадали и они - это их заслоняли деревья. Когда же
во мраке снова появлялись белые пятна, казалось, будто и стук шагов
становится громче.
прежде чем они окончательно скрылись за воротами.
груди и обжег мне горло, точно так же застревали из-за моего проклятого
заикания самые важные слова. Мне страстно захотелось освобождения. Я не
желал более ни исполнения честолюбивых замыслов, внушенных мне матерью, ни
места в университете. Я жаждал лишь одного - избавиться от той невыразимой
силы, что владела и управляла мной.
мужества, чтобы покаяться?
Кому-то может показаться, что я драматизирую, но упрямое мое нежелание
покаяться, поддаться молчанию отца настоятеля, было не чем иным, как
экспериментом на тему: "Возможно ли зло?" Если бы я выдержал и смолчал,
значит, зло - пускай самое незначительное - мне по плечу.
огнем горевшее в моем горле, становилось нестерпимым.
рукаву его рясы и во весь голос признаться в злодеянии, совершенном мной в
то снежное утро. На этот поступок меня толкало не почтение к святому отцу
- я ощущал исходившую от него силу, почти физическое принуждение...
утратит цену, остановила меня; что-то не дало мне тронуться с места.
Учитель прошел под сводом ворот и исчез в предрассветном мраке.
окаменев, стоял на месте, когда Цурукава хлопнул меня по плечу. Плечо мое
очнулось. Тощее и жалкое, оно вновь обрело былую гордость.
конце концов попал. Признаваться и каяться мне так и не пришлось. Через
несколько дней настоятель вызвал меня и Цурукава и коротко известил нас,
что отныне мы освобождаемся от работ по храму и должны начинать подготовку
к экзаменам.
проблем. Поведение настоятеля по-прежнему было для меня загадкой, вопрос о
том, кто станет его преемником, тоже оставался открытым.