Тонечку под руку. - Ну, всего хорошего.
вдруг:
живу.
шагов на двадцать, Николай Иванович окликнул их:
просьба. Не заглянете ли вы как-нибудь ко мне? У меня лампа дневного света
испортилась. Не могу по вечерам работать.
испортился выключатель, и Юрочка заменил его новым.
он, пряча свои инструменты в чемоданчик.
раскупоривал бутылки. На письменном столе у окна постлана была салфетка,
стояли две тарелки, два стакана, бутылка боржома, тонко нарезанные сыр и
колбаса, баночка икры.
коньяку?
несвойственном ему энергичном, напористом темпе. По всему видно было, что
ему хочется выпить - грешок, которого раньше Юрочка за Николаем Ивановичем
не замечал.
налил по третьей.
оставалось, как сделать то же. Он сегодня не обедал и с аппетитом принялся
за закуску. Николай Иванович ничего не ел. Закурил. Потом сказал:
Три года стоит без дела, только место занимает.
порозовел, в глазах появился неестественный блеск.
поговорить. - Он несколько раз зажег и потушил лампу. - А она мне вовсе не
нужна. Зря заставил вас возиться. Не сердитесь уж...
Николая Ивановича очень хвалили.
говорить. Ну похвалили. Ну и что? Я к этому уже привык. И знаете, как это
у нас? Похвалит авторитет, особенно в центральной прессе, ну, значит, и
все хвалить станут. А картина-то, скажем прямо, слабенькая, замученная. Ну
ее...
моложе.
пепельницу, сразу же потянулся за другой. - О другом... Вот прожил я
шестьдесят три года. Многое за это время увидел, многое сделал. Меньше,
чем хотел, но все-таки сделал. Вы простите меня, что я о себе говорю. За
всю жизнь я никогда или, скажем точнее, почти никогда не позволял себе
этого. Мне всегда почему-то кажется, что другим рассказы подобного рода не
очень интересны. И вам, боюсь, тоже не очень. Но человеку иногда нужно...
- Он запнулся, потянулся опять за водкой, разлил по стопкам. - Ладно, - он
поймал осуждающий взгляд Юрочки, - пусть постоит. Вы знаете, Юрочка, мне
почему-то с вами легко. Сам не знаю почему. Может, потому, что на сына
моего похожи, а может... Вы не обижайтесь на меня, Юрочка, нельзя же в
конце концов только умное говорить... Знал я в детстве одного кавалериста.
Не молодой уже был и пьяница, горький пьяница. А когда-то красавцем был,
на дуэли бог знает сколько раз дрался. И была у него лошадь, знаменитый в
свое время скакун "Картежник". И вот, как напьется этот самый Петр
Анисимович и станет ему тоскливо, звал он меня в свою комнату (а жил он в
одном доме с нами, в маленьком таком мезонинчике) и начинал мне
рассказывать о том о сем и почему жизнь у него не удалась. А под конец,
когда за мной приходили спать укладывать, всегда говорил: "Ты не сердись
на меня, Колька, но есть у меня только два существа, с которыми могу
говорить откровенно, - это ты и "Картежник" мой. Оба вы, я знаю, хотите
мне только хорошего. А остальные? Не знаю... А вы - только хорошего.
Никогда не обманете, знаю..." А теперь давайте выпьем.
вы остались таким, какой вы есть.
качество, которое я особенно ценю в людях. Сейчас оно не очень-то в ходу.
Деликатность оно называется.
серьезно посмотрел на Юрочку. - Высшая форма уважения к человеку. Чудесное
качество. Оно вовсе не исключает других, но те, другие, мне они как-то
меньше нужны, а это... Ну ладно, что-то я заболтался. Так за то, чтоб вы
остались таким, какой вы есть.
невыносимо тяжелое-положение. "Может, напиться? - подумал он. - Может,
тогда легче станет? Или поговорить со стариком начистоту? Но как? И нужно
ли? Может, просто уйти?" А Николай Иванович шагал по комнате и говорил.
Остановился над Юрочкой.
ходьбы. Не опоздаете. А мне надо выговориться. Не с Лушей же, она тут же
перебьет и сама начнет говорить. И друзей у меня как-то нет... То есть
есть, и хорошие даже, ничего не скажешь, но начнешь с ними говорить, и
через минуту, глядишь, мусор какой-то начинается - что кто где написал или
сказал, и что было у художников на последнем пленуме, и где достать
краски. А вот о простом, человеческом... - Николай Иванович вдруг
остановился и, наклонив как-то набок голову, глянул на Юрочку. - Вот
смотрю я на вас и думаю. Сидит передо мной человек, все у него еще
впереди. И молчит. И чего ему в жизни хочется, я не знаю. Стать
академиком, генералом? Не знаю. Знаю я только...
рассмеялся, подошел к окну, постоял там. - М-да... Через месяц мне стукнет
шестьдесят три года. А через семь лет - семьдесят. Если доживу. И появятся
тогда в газетах статейки. И орденишко, может, какой-нибудь подкинут. И
собрание устроят. И говорить будут. Такой, мол, и такой, и вклад, мол, в
советское искусство сделал. А я буду сидеть в кресле, и будет мне,
вероятно, все это приятно и даже лестно... А потом приду домой, сяду за
этот вот стол, вытащу карточку сына...
он говорил, стоя у окна, спиной к Юрочке. - Вытащу карточку сына и скажу
ему: "Вот и стукнуло мне семьдесят, Юра. И за эти семьдесят лет сделал я
то-то и то-то. И не очень стыжусь того, что сделал. А почему-то мне
невесело. Почему?"
сложенные на столе руки, глядя в окно, розовое от заката, ничего не
говорящее небо. А рассказ был грустный. Рассказ человека, который прожил
длинную, нелегкую и небесполезную жизнь, а к концу ее обнаружил, что он
совсем один. Кругом люди, а он один. Это трудно даже объяснить. Есть
друзья, знакомые, студенты, есть жена, есть Луша, и все они его любят и
уважают, а в общем - пустота. И дело даже не в том, что вот уехала жена и
за месяц только одну открытку ("В том, в том, именно в том!" - подумал
Юрочка), а в чем-то другом, в неумении быть хоть с кем-нибудь совсем
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Василенко Иван
Володихин Дмитрий
Апраксина Татьяна