Чтение 15–й страницы книги ~Первое знакомство~

другую историю. Историю замученной, залитой кровью страны, от которой
четыре года художник фактически был оторван. Четыре года он пролежал с
кистью в руках на высоких лесах. Но ни на минуту не забывал он о народе, о
стране, раздираемой войнами и междоусобицами. Потому так невеселы его
сивиллы и пророки - они думают о том же. И о том, что это-то и есть жизнь.
Тяжелая, жестокая, безрадостная. Об этом и рассказал Микеланджело.

Но не только об этом. Если б только об этом, мы вправе были бы отнести
его гениальное произведение к разряду наиболее пессимистических в мировом
искусстве. Но это не так. В творчестве Микеланджело нет пессимизма. В нем
трагедия. Человек и жизнь... Рожденный для жизни Адам и нагие юноши вокруг
него (нет, не рабы, тысячу раз не рабы!) - это хвала человеку,
прекрасному, сильному, гордому, перед которым открыто все, все пути!

И, сидя с задранной головой на скамейке, забыв о том, что у тебя
невыносимо болит шея, ты прощаешь художнику смертельный удар, нанесенный
им архитектуре, прощаешь и то, что рядом, на алтарной стене, уже на закате
своей жизни, он позволил себе изобразить "Страшный суд" - фреску, которая
не может существовать по соседству с плафоном. Все это ты прощаешь ему
потому, что перед тобой творение великого художника, гражданина,
гуманиста, который в жизни бывал и робок, и завистлив, но в искусстве, как
и должно художнику, всегда был смел, правдив и непоколебим.

Я прошу прощения у читателя. Я несколько отклонился в сторону,
заговорил о том, о чем гораздо полнее и с большим знанием дела написано в
обширной литературе об итальянском Возрождении. Но что поделаешь, если,
увидев раз Микеланджело, нельзя о нем не говорить. А заговорив, трудно
остановиться. К этому принуждает его искусство.

Мысли мои об искусстве были прерваны маленьким, сухоньким старичком,
который подошел ко мне и вежливо поздоровался.

- Я позавчера присутствовал на вашей лекции в Палаццо Парте Гвельфе, -
сказал он на ломаном французском языке. - Мне было очень интересно. И
сейчас мне хочется поблагодарить и приветствовать вас и, если разрешите,
показать достопримечательности нашего города. Это моя специальность. Денег
я с вас не возьму.

Я был тронут и в то же время несколько раздосадован - мне вовсе не
хотелось знакомиться сейчас с достопримечательностями города. Но отказать
было неловко.

С профессиональной бойкостью, засыпая меня именами и годами, старик
стал водить меня от статуи к статуе, отнюдь не избегая в своем рассказе
пикантных подробностей, касающихся их авторов. Сразу стало скучно.

Обошли всю площадь. Старик ринулся было в открытые двери Палаццо
Веккио, но я вовремя удержал его за локоть.

- А не выпить ли нам по стаканчику винца?

Старик даже не попытался сопротивляться.

- Только не здесь, только не здесь... - сразу как-то оживился он. - С
нас здесь шкуру спустят. Я знаю где.

Он повлек меня куда-то, и через несколько минут мы оказались на площади
у Сан-Лоренцо. За столиком, который мы заняли в узенькой, похожей на щель,
траттории, зажатой между двумя лавчонками, торгующими сандалиями, сразу же
появилось сначала два, потом четыре, а потом бог его знает сколько
человек. Пришлось сдвинуть несколько столиков.

Старик не умолкал ни на секунду.

- Знакомьтесь. Это мой друг, замечательный русский писатель. Скритторе
совьетико. Ты читал его книги? Нет? И тебе не стыдно? Обязательно прочти,
обязательно. Ну разве так можно?

Старик, как потом выяснилось, не прочел ни одной строчки из наших
писателей - ни старых, ни новых, но сейчас он говорил с такой
убежденностью и азартом, что на первых порах я даже поверил. Поверили и
устыдились своей неосведомленности и остальные - вытащили блокноты, и
начались обмен адресами и запись русских книг, которые надо прочесть.

Почти сразу, как и везде в Италии, разговор с литературы перескочил на
что-то другое. На что, я никак не мог уловить, так как ничего не понимал,
а собеседники мои, с милой итальянской непосредственностью, увлекшись
спором, совсем забыли обо мне. Только стакан мой не забывали наполнять, и
время от времени кто-нибудь хлопал меня по плечу и весело подмигивал:

- Каро! Каро руссо!

И опять мне было легко и весело. Я сидел, чуть хмельной, смотрел сквозь
открытую дверь на ободранный фасад Сан-Лоренцо (у папы не хватило денег, и
так эта церковь и стоит четыреста лет без фасада), и все как-то не
верилось, что я сижу вот здесь, а если захочу, встану, пересеку залитую
солнцем площадь и окажусь перед мраморной мадонной с младенцем, который,
оседлав колено матери, повернулся и тянется к ее груди. Сон или не сон?

Все вдруг как-то хором встали и заторопились. Встал и я. Но это было
еще не все. Собеседники мои, в основном владельцы крохотных лавчонок,
которыми впритирку друг к другу окружена площадь Сан-Лоренцо, заявили, что
у каждого из них я должен что-нибудь купить.

- Не бойтесь, они сделают скидку, - успокоил меня, заговорщицки
подмигивая, мой старик. - Для русского обязательно...

Я мерил туфли, сандалии, пиджаки, брюки, плащи. Вокруг меня кипели
страсти. Чьи-то руки натягивали, застегивали и обдергивали на мне пиджаки,
потом срывали, бросали на прилавок, натягивали другие. Меня заставляли
приседать, наклоняться, вытягивать руки, крутиться на одном месте, а они,
мои новые друзья, толкаясь и ни на минуту не умолкая, отходили на
несколько шагов, наклоняли головы, щурились, подносили к глазу кулак, как
это делают, рассматривая картину, и с азартом плевались или хором кричали:
"Манифико!" ("Великолепно!")

Ни одну из покупок, даже самых мелких, взять в руки мне не позволили.

Вечером я обнаружил их все аккуратно сложенными на кровати в моем
номере.

Кончилось все тем, что мы опять хлопали друг друга по плечам и спинам и
долго трясли друг другу руки. Слегка подвыпивший и возбудившийся, старик
старался затянуть меня к себе домой - "совсем близко отсюда, три квартала,
а какая внучка у меня...", - но, что поделаешь, моя "увольнительная"
кончилась, пора было приступать к работе.

Все это происходило в страстную субботу, день, когда во Флоренцию
съезжаются тысячи туристов, специально чтобы присутствовать на "Скоппио
дель Карро" ("Сожжение колесницы"), традиционном пасхальном празднестве.

Еще днем, проходя мимо Дуомо, купол и кампанилла которого господствуют
над всем городом и запечатлены на тысячах открыток, мы видели, как снимают
троллейбусные провода и воздвигают деревянные трибуны у входа в собор.

Вечером мы сидели на одной из них. Попасть туда оказалось делом
нелегким. Все прилегающие к площади улицы на протяжении нескольких
кварталов забиты были плотной, плечо к плечу, кричащей, веселящейся, мерно
раскачивающейся толпой.

- Берегите карманы и часы, - шепнул мне Джордже, один из наших
флорентийских друзей, очень славный парень, русский по происхождению. -
Сегодня во Флоренцию съехались все воры Италии. А они свое дело знают.

Не менее получаса пробивались мы сквозь сплошную массу людей.
Протиснулись, размахивая пригласительными билетами, сквозь два кордона
полиции и один солдатский, взобрались на заполненную до предела трибуну и
устроились в одном из последних рядов у подножия башни Джотто.

Перед нами была оцепленная солдатами площадь с черно-зелено-белым
Баптистерием - гордостью Флоренции - посредине. "Мой милый Сан-Джованни",
- прозвал эту крестильную церковь, древнейшую в городе, Данте. Тончайшие
рельефы Пизано и Гиберти украшают ее бронзовые двери. Сейчас они были
раскрыты, и перед центральным входом возвышалось какое-то странное
сооружение, нечто среднее между повозкой и храмом, которое и было центром
сегодняшнего праздника. От него внутрь собора тянулась по воздуху
проволока, и по ней ровно в полночь должен был пролететь механический
голубь, зажечь ракеты, вставленные со всех сторон в "карро", и вернуться
обратно. Если голубиное путешествие пройдет благополучно, это - хорошее
предзнаменование, если нет - жди каких-нибудь неприятностей.

Как выполнил свою миссию наш голубь, я так и не понял. Увидеть его нам
не удалось. Мы только услышали крики: "Коломбо! Коломбо!" ("Голубь!
Голубь!") - и увидели, как застреляла во все стороны нелепая "карро".
Стреляла она недолго и довольно вяло, а потом вдруг вспыхнула. Стоявшие
вокруг пожарные бросились тушить. Толпа была в восторге. Тщетно пытались
солдаты, взявшись за руки, удержать ее - она прорвалась, захлестнула
площадь и с чисто итальянской экспансивностью стала помогать пожарным
тушить пылающую "карро" под мощный гул пасхальных колоколов.

Напрасно пытался я узнать потом, насколько удачно справился голубь со
своей задачей и что нас ждет - счастье или горе, никого это уже не
интересовало. "Скоппио дель Карро", весь этот, в общем, довольно бедный
фейерверк, был просто предлогом, чтобы собраться на площади, потолкаться,
пошутить, завести новые знакомства. Религиозного в этом не было ничего. И
это напомнило мне русскую заутреню, где тоже в толпе много молодежи,
пришедшей просто так - развлечься и повеселиться в теплую апрельскую ночь.

Впрочем, не надо преуменьшать. Веселье весельем - итальянцы народ
веселый, - но религия религией. В Италии церковь еще очень сильна не
только на сельскохозяйственном юге, но и на промышленном севере. Крохотное
государство Ватикан, занимающее площадь в сорок четыре гектара и
охраняемое двумя сотнями крепких молодцов, одетых в шлемы и панцири времен
Юлия II, во много раз сильнее и влиятельнее иного государства,
вооруженного пушками и танками. Небольшие мраморные и бронзовые таблички у
роскошных подъездов с надписью "Банко ди Санто-Спирито" ("Банк святого
духа"), которые мы видели во всех городах, говорят об этом с достаточной
убедительностью. Газеты, журналы, радио, кино (папа понял всю силу их
воздействия) - все брошено на то, чтобы удержать свою власть в мире,
далеко не таком покорном, как когда-то. Содействует этому и партия
крупного капитала - христианско-демократическая, которая и сейчас осталась