Чтение 15–й страницы книги ~Жестокость~

Воронцова: и боеприпасы, и продовольствие, и подходящих лошадей. И
составят списки тех, кого накажет "император всея тайги" лютой смертью за
надежды на лучшую жизнь.

Вот в какое время едем мы в Воеводский угол. Мы, конечно, и не
рассчитываем захватить банду Кости Воронцова в ее логовах. Для этого у нас
сейчас не хватит сил. Мы хотим только еще раз познакомиться с условиями, в
которых будем действовать весной, и летом, и глубокой осенью.

А пока на равнинах, и горах, и на вершинах глухо шумящих лесов все еще
искрится чуть отливающий голубизной снег. И когда наши аэросани с
протяжным завыванием и треском поднимаются в гору, видно издали, как
чернеют среди снегов заимки и деревни, расположенные близ пока недвижимых,
замерзших рек. Видно, как синеют дымки над трубами. И хочется думать, что
здесь течет мирная жизнь. Но мы-то знаем, что это не Так.

В деревне Сказываемой, что вон еле виднеется у самого края леса,
недавно заживо распяли на кресте молоденькую приезжую учительницу.
Говорят, она хотела организовать здесь комсомольскую ячейку. И больше
ничего о ней не говорят.

Старший милиционер Семен Воробьев, прибывший на место происшествия на
своей мохнатой кобыленке, увидел учительницу уже мертвой, раздетой донага.
Виновных обнаружить ему не удалось. И следов, ведущих из глубины тайги, из
тех мест, где скрываются, по слухам, банды, он тоже не нашел.

Не нашел он виновных и в таких деревнях, как Мачаево, Солотопы и
Варнаки, где недавно неизвестные преступники убили заезжего доктора,
разоблачавшего знахарей, сожгли в избе-читальне избача, повесили селькора
и утопили в проруби двух активных делегаток.

Не успевает старший милиционер Семен Воробьев вовремя объехать весь
обширный свой участок, на котором, как утверждают лекторы, могут
разместиться без труда, не толкаясь локтями, две Швейцарии.

Воробьев приезжает к месту происшествия каждый раз, когда преступление
уже совершено. Да и что он может сделать, если он только считается старшим
милиционером, а младших тут вовсе нет?

Не хватает еще у Советской власти средств на содержание больших штатов.
И Воробьев надеется в своей опасной деятельности только на поддержку
активистов из населения. Их немного, но они все-таки есть. Есть серьезные,
стойкие люди, добровольно помогающие Воробьеву.

Война оставила в деревнях и на заимках немало оружия. Его припрятали и
те, кто связан с бандитами, и те, кто обороняется от бандитов.

Воробьев все время изучает население, вглядывается в него, выясняет,
кто чем дышит. Но все-таки неважно идут дела у Воробьева.

Наш начальник, остановив аэросани у деревни Дымок, вызывает к себе
старшего милиционера, долго, надев очки, просматривает протоколы дознаний,
составленные старшим милиционером, хмурит густые заиндевевшие брови,
сердито, натужно сопит. Потом спрашивает:

- Для чего ты это пишешь, Воробьев?

- Ну как для чего? Для представления...

- Вот именно, для представления, - говорит начальник. - Только для
представления ты это и пишешь, а не для дела. А это значит что? Это
значит, что ты сам себя не оправдываешь. Не оправдываешь возложенную на
тебя... Чего?.. миссию. Вот именно...

- Не оправдываю, - скорбно соглашается Воробьев. - Это я сам чувствую,
что не оправдываю эту, как говорится, как вы сказали... Это правильно. Не
оправдываю. Иначе и вам бы не пришлось приезжать сюда на такой тем более
шумной машине. Я бы сам лично поймал и Кинстинктина Воронцова, ежели б это
в моей силе и возможности...

- Значит, ты это признаешь?

- Признаю.

- Ну, тогда садись к нам в сани, - говорит начальник. - Будем
действовать вместе.

У Воробьева застывают в испуге выкаченные глаза.

Вообще-то бесстрашный человек, не однажды простреленный и заживлявший
свои раны целебными травами, он сидит сейчас, уцепившись обеими руками за
сиденье, и его, похоже, бьет лихорадка.

Он приходит в себя, только когда аэросани, обогнув неоглядную снежную
равнину, останавливаются.

Начальник приказывает нам стать на лыжи, чтобы без шума пройти по
заимкам, где живут, как известно Воробьеву, заядлые бандитские связчики.

На заимке Распопиной и у Пузырева озера проживают две любовницы Кости
Воронцова - Кланька Звягина и Анфиса Большакова. Говорят, что с Анфисой он
больше не живет, он будто бы еще прошлым летом ее бросил. А на Кланьке
Воронцов предполагает жениться в официальном порядке, как утверждает
Воробьев. Уж больно хороша она, по мнению Воробьева. Не девка, а просто
ягода, огонь.

Нет, мы не собираемся их арестовывать, этих любовниц. Мы даже не берем
с собой Воробьева, чтобы никого не пугать его новенькой, недавно выданной
милицейской формой.

Он вместе с начальником и механиком остается у аэросаней.

А мы, шесть сотрудников, по двое разбредаемся на лыжах по ближайшим и
дальним заимкам, или, иначе сказать, по хуторам.

За последнее время у нас скопилось немало агентурных сведений из
Воеводского угла. Не все они проверены. Вот случай, когда хоть некоторые
можно проверить.

Можно проверить кое-что и из показаний арестованных бандитов. Все-таки
мы не напрасно так долго возились с остатками банды Клочкова. Кое-что мы
из них выудили. И даже Лазарь Баукин, наверно, не все сочинил на допросах
перед своим побегом. Не может быть, что он все сочинил.

Я во всем доверяюсь Веньке. Я и должен ему доверяться как помощнику
начальника по секретно-оперативной части. Его память хранит десятки
фамилий, адресов, фактов. И он уверенно идет на своих коротких и широких
лыжах впереди меня, вдоль кромки тайги, по искристой снежной целине, то
спускаясь в низину, то взбираясь на пологий увал.

Исключительно для порядка, может быть, он советуется со мной:

- Давай махнем прямо на Распопино? А по дороге в Шумилове зайдем...

- Давай, - соглашаюсь я, хотя не очень ясно представляю себе, где это
Распопино и где Шумилове.

В Воеводском углу я был всего один раз, прошлым летом во время крайне
неудачной операции, когда тут убили двух наших сотрудников. Но это
произошло, мне помнится, где-то недалеко от тракта, близ деревни
Гудносовой. А сейчас мы забрались, должно быть, в самую сердцевину
Воеводского угла.

Венькины лыжи хрустят и повизгивают, прокладывая след в непромятом
снегу, а мои почти неслышно скользят по готовой лыжне.

Венька отталкивается только одной палкой. Вторую он зажал под мышкой.
Наверно, у него все еще болит плечо.

Я говорю, догоняя его:

- Может, мы немножко отдохнем?

- Ты что, устал?

- Нет, но у тебя плечо...

- А, ерунда! - говорит Венька, опять спускаясь в низину. И кричит
обрадованно: - Гляди, гляди, дымки! Это Шумилове. Значит, до Распопина
отсюда восемь верст. Ну, не восемь. Это только так считается. А верст
двенадцать будет.

Мы спускаемся в низину, потом подымаемся на крутой увал, и нас обдает
среди снежного холодного сияния горячим и острым запахом спиртового
пламени. И к этому запаху тотчас же примешивается густой и тошнотворный
запах барды.

- Вот сукины дети! - останавливается Венька.

В Дударях и в ближних к Дударям деревнях мы вывели за последние месяцы
почти всех самогонщиков. Во всяком случае, если там еще и гонят, то в
строжайшей тайне - так, чтобы и запах дыма не проникал на улицу.

А здесь самогонщикам раздолье. Никто не тревожит их.

И мы не потревожим. Мы сворачиваем в Шумилове, чтобы, как говорит
Венька, навести справки.

Я остаюсь на улице, а Венька ходит по избам. Благо их здесь всего
девять. И он заходит не во все.

О чем он разговаривает в избах, я и не знаю. Я могу только
догадываться.

В одной избе он сидит минут двадцать и выходит из нее растерянный.

- Не знаю, правда или нет, - говорит он мне, - но жена Баукина божится,
что мужа не было...

- Какого мужа?

- Ну, Лазаря Баукина. Забыл, что ли? Это ж его изба...

Я с удивлением смотрю на заваленную снегом избу с покосившейся колодой
окна, с разрушенным крыльцом.

- А жене недавно коня дали, - продолжал Венька. - Ну не дали, а вроде
продали, но по дешевке, как беднячке. Наверно, действительно не знают, что
у нее муж бандит...

Венька заходит в крайнюю избу. А я стою на улице и смотрю на крышу
баукинской избы и на окружающие ее постройки, на изломанное полотно ворот,
укрепленное на двух могучих столбах из листвяговых бревен, врытых, может
быть, полстолетия назад. Да, хозяина здесь, видать, давно не было...

Из крайней избы Веньку провожает на крыльцо рослый мужик в домотканой
рубахе без опояски, с черной, наискось опаленной бородой. Они о чем-то
продолжают негромко разговаривать. Потом, уже спустившись с крыльца,
Венька спрашивает:

- Бороду-то где ты опалил? У аппарата?

- Ну да, у него, комуха его задави! - смеется мужик. И теперь я
замечаю, что он пьяный.

Ему и в голову, наверно, не приходит, что мы из уголовного розыска, а
то зачем бы ему так весело признаваться, что бороду он опалил у
самогонного аппарата?