растений, подвергнутых мокрой перегонке, наполняли весь дворик и скромное
жилище, куда надобно было взбираться по крутой лестнице, с бечевкою вместо
перил, в просторечье называемой мельничной лестницей. Наверху, в мансарде из
одной комнаты, жил Люсьен.
провинциального лавочника.- Как ваше здоровьице? А я произвожу опыты с
патокой; но чтобы найти то, что я ищу, тут надобен ваш отец. Да, толковый
был человек! Знай я его тайну лечения подагры, мы оба нынче катались бы в
каретах!
не вонзал нож в сердце Люсьена, напоминая о роковой скрытности отца во всем,
что касалось его изобретения.
начинал представляться ему чрезвычайным пошляком, хотя он прежде нередко его
благословлял, ибо честный Постэль не раз оказывал помощь вдове и детям
своего учителя.
лабораторный столик.
прилавке, подле конторки.
лавку.
ласково прозвучал в приотворенном окне чей-то нежный голос, но Люсьен его не
слышал.
голову.
причуде живописца намалевана толстощекая, рябая от оспин и красная
физиономия, увидев Еву, принял церемонную и любезную позу, изобличавшую, что
он не прочь жениться на дочери своего предшественника, сумей он положить
конец борьбе между любовью и расчетом, разыгравшейся в его сердце.
Потому-то, расплываясь в улыбке, он часто повторял Люсьену неизменную фразу,
которую сказал и теперь, когда молодой человек опять прошел мимо него:
делал мастерски.
хороша собою. Мужественность характера сказывалась у нее во всяком жесте,
что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности.
Ее чистосердечие, простодушие, покорность трудовой жизни, ее скромность,
которая не подавала ни малейшего повода к злословию, пленили Давида Сешара.
И уже с первой встречи между ними возникла безмолвная и наивная любовь в
немецком духе, без бурных сцен и пышных признаний. Они втайне мечтали друг о
друге, точно любовники, разлученные ревнивым мужем, для которого их любовь
была бы оскорбительна. Оба таились от Люсьена, точно их чувство было изменой
ему. Давид боялся, что он не нравится Еве, а она, в свою очередь, стеснялась
своей бедности. Простая работница была бы смелее, но девушка, получившая
хорошее воспитание и обнищавшая, мирилась со своей печальной участью.
Скромная с виду, но нрава гордого, Ева не желала гнаться за сыном человека,
слывшего богачом. В ту пору люди, осведомленные о всевозрастающей стоимости
земли, оценивали имение Марсак в восемьдесят с лишком тысяч франков, не
считая земель, которые при случае, вероятно, прикупал старик Сешар, набивший
туго свою 'мошну, удачливый на урожай, оборотистый в делах. Давид, пожалуй,
был единственным человеком, не подозревавшим о богатстве отца. Для него
Марсак был усадьбой, купленной в 1810 году за пятнадцать, не то шестнадцать
тысяч франков, п он показывался там раз в год во время сбора винограда,
когда отец водил его по виноградникам, хвалясь урожаем, от которого типограф
не видел проку и чрезвычайно мало им интересовался. Любовь ученого,
свыкшегося с одиночеством, в котором воображение увеличивает препятствия и
тем еще более усиливает чувство, нуждалась в поощрении, ибо для Давида Ева
была женщиной, внушавшей почтение большее, нежели какая-либо знатная дама
внушает простому писцу. Вблизи своего идола типограф робел, дичился,
торопился уйти, как торопился прийти, и тщательно скрывал свою страсть,
вместо того чтобы ее выказать. Нередко, сочинив какую-нибудь причину, чтобы
посоветоваться с Люсьеном, он вечером спускался с площади Мюрье в Умо через
ворота Пале; но дойдя до калитки с зеленой железной решеткой, он спасался
бегством, испугавшись, что пришел чересчур поздно,- Ева, конечно, легла
спать и может счесть его назойливым. Ева поняла его чувство, хотя эта
великая любовь проявлялась лишь в мелочах; она была польщена, но не
возгордилась, оказавшись предметом глубокого почитания, которое
чувствовалось в каждом взгляде, в каждом слове, во всем обращении с ней
Давида; но более всего ее пленяла в типографе его фанатичная преданность
Люсьену: он избрал лучший путь к сердцу Евы. Чтобы понять, чем эти немые
утехи любви отличены от мятежных страстей, должно уподобить их полевым
цветам и сравнить их с блистательными цветами оранжерей. То были взгляды
нежные и невинные, как голубые лотосы на глади вод, признания, едва
уловимые, как запах шиповника, грусть, ласкающая, как бархат мхов: цветы
двух прекрасных душ, возросших на тучной, плодоносной, надежной почве. Ева
прозревала, какая сила скрыта под этой слабостью. Она очень хорошо понимала
все то сокровенное, что Давид не осмеливался ей высказать, и самый легкий
повод мог повлечь за собою самый тесный союз их душ.
складной столик без скатерти, накрытый на один прибор. В их бедном хозяйстве
было только три серебряных прибора, и Ева подавала их лишь любимому брату.
снятое с огня, и погасив переносную плитку тушилом.
листьями, горшочек со сливками и поставила их на стол.
единого слова, присела подле него, ибо любящей сестре доставляло
удовольствие, когда брат обращался с ней запросто.
брата.
и с удивительной пылкостью стал целовать ее лоб, волосы, шею.
бедняжка.
суп.
прибавила:
тарелку, глиняную суповую миску и придвинула приготовленное ею блюдо. Но
Люсьен не притронулся к нему, он упивался письмом г-жи де Баржетон, и Ева из
скромности не попросила брата показать ей письмо, так
готова ждать; не пожелает, смеет ли она требовать? Она ждала. Вот это
письмо:
которую я Вам оказываю? В моих глазах таланты равноправны; но Вы
пренебрегаете предрассудками людей нашего круга. Мы не вольны приказать
аристократии невежества признать благородство духа. Ежели окажется, что не в
моей власти ввести в это общество господина Давида Сешара, ради Вас я охотно
пожертвую столь жалкими людьми. Не воскрешает ли это античные гекатомбы? Но,
милый друг, Вы, конечно, не пожелаете, чтобы я принимала у себя человека,
образом мыслей и манерами не вполне мне приятного. Ваши лестные отзывы
показали мне, как легко ослепляет дружба! Вы не разгневаетесь, ежели я дам
свое согласие лишь с одним условием? Я желаю прежде увидеть Вашего друга,
составить о нем свое мнение, узнать, в интересах Вашего будущего, не
заблуждаетесь ли Вы? И руководит мною не материнская ли забота о Вас, мой
милый поэт?
сказать нет, и нет, чтобы сказать да. Это письмо было торжеством для него.
Давид пойдет к г-же де Баржетон, он блеснет сегодня у нее величием своего
ума. В опьянении победы, внушившей ему уверенность в силе своего влияния на
людей, он принял столь горделивую осанку, столько лучезарных надежд
изобличило его просиявшее лицо, что сестра не могла не восхититься его
красотой.
вечером ее ожидает огорчение, ведь все дамы станут на тебя заглядываться.
Как ты будешь хорош, читая своего "Апостола Иоанна на Патмосе"! Ах, зачем я
не мышка, я бы туда прошмыгнула! Идем, ты переоденешься в комнате у матушки.
орехового дерева под белым пологом, перед нею лежал тощий зеленый коврик.
Комод с зеркалом в деревянной оправе и несколько стульев орехового дерева
завершали обстановку. Часы на камине напоминали о днях минувшего довольства.
На окне висели белые занавески. Стены были оклеены серыми обоями с серыми
цветочками. Пол, выкрашенный и натертый Евой, блистал чистотою. Посреди
комнаты стоял столик на одной ножке, и на нем, на красном подносе с золотыми
розанами, три чашки и сахарница лиможского фарфора. Ева спала в соседней
комнатке, где помещались лишь узенькая кровать, старинное покойное кресло и
возле окна рабочий столик. Из-за тесноты этой корабельной каюты стеклянную
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Влодавец Леонид
Круз Андрей
Орлов Алекс
Херберт Фрэнк