революция.
весу, выбежал взвод солдат и цепью стал против толпы. Командовал молоденький
офицер. Было видно, как у него трясется подбородок. Солдатская молодежь была
бледна и растерянна.
ухватившись за руки, невольно отпрянули. С боков толпа рассыпалась и
побежала к воротам. Кто были в центре,- попятились и прижались к стене.
бормотал, стараясь заслонить собой Танюшу:
быть, Танюша.
мертвых. Была минута гробового молчания. Только от ворот доносились крики:
там разбегался народ.
всегда и всюду бегут перед толпой:
за винтовки, спутали их цепь, что-то кричали им, в чем-то убеждали. Кое-как,
повинуясь окрику офицера, те отбились от толпы и исчезли в подъезде.
слезы. Вася держал ее за руку:
можно - сегодня стрелять. Правда, холостыми, но разве можно. В народ
стрелять! Танюша!
толпу, молча, под ручку, дошли обратно до Сретенки и сели на первого
встречного извозчика.
на Васю:
страшно, даже когда они стреляли. Но у них такие несчастные лица, у солдат,
что мне было жалко весь мир, Вася. Совсем не звери, а жалкие люди. И как
стыдно...
ружьями. Я думала, что революция, это - героическое. А тут все боятся и не
понимают...
"ЧУДО"
работает эти годы для крови, только для крови, но сам он чист и светел:
позаботились, оттерли до блеска все его медные части и номер. Он привез
сегодня живой остаток того, кто был в прежнем мире молодым офицером
Стольниковым, не угадавшим пятой карты.
сестры раненых на московском вокзале. Уже не театр: бытовое дело. Подходят,
заговаривают больше с офицерами. Но к Стольникову не подошли: со страшным
обрубком возится его денщик Григорий, помогая уложить его на носилки.
человеком. Обрубок был обрубком человека.
Георгиевский крест. Но тот покачал головой, и Григорий сунул крестик в
коробку, а коробку за пазуху.
известил. И был он слаб, хоть и был чудом. Полгода пролежал в госпитале
маленького городка, боялись везти. Теперь он выживет.
решился утешать безногого и безрукого офицера. Молодые врачи подходили
убедиться, что кости колена затянулись синим рубцом, а остаток правой
плечевой может шевелиться. Не зная зачем, все же массировали. Стольников
смотрел на их лица, на их усы, проворные руки. Когда уходили - смотрел им
вслед: вот идут на ногах, как ходил он: раз-два, раз-два...
уволенный вчистую; призывной его возраст истек.
благодарен, но сказал, что больше не нужно приходить, что пока ему людей
видеть не хочется. Поняли. Да и им тяжело было: о чем говорить с ним? О
радостях или тягостях жизни? О будущем? От Танюши передали цветы. Он сказал:
поселюсь... вот с Григорием. Тогда приходите.
говорили: "Чудо! Смотрите, как он выглядит. Вот натура!"
переулке Бронной, Григорий снял ему и себе две комнатки. И был при нем
нежной нянькой.
узнали что-то особенное, простоватый солдат и офицер-обрубок. Они подолгу
говорили вечерами. Больше говорил Стольников, а Григорий слушал. В темноте
чиркал спичкой, всовывал папиросу в рот Обрубка, ставил ему под голову
блюдечко, для пепла. Сам не курил. А то Стольников читал вслух, а Григорий,
набожно слушая непонятную книгу, по знаку перевертывал страницы. Понемногу
Стольников сам научился делать это карандашом с резинкой, своей "магической
палочкой", которую он забирал в рот. Вслух прочел Григорию почти всего
Шекспира. Григорий слушал удивленно и важно: странные образы, непонятные
разговоры. Понимал по-своему.
изобретениями. Он придумал установить над изголовьем наклонную лесенку -
подыматься на мускулах шеи; без этого тело перевешивало обрубки ног,- хотя
подыматься ему было ни к чему. Со стенной полочки он умел брать ртом
папиросу и, держа ее в зубах вместе с "магической палочкой", надавливать
пуговку прикрепленной к полке зажигалки и закуривать. Он учился этому больше
недели, однажды едва не сгорел в постели и научился.
купил себе кресло на колесах и придумал сам доступный ему двигатель,- но
лишь в пределах комнаты; в том же кресле Григорий вывозил его на прогулку по
Тверскому бульвару и на Патриаршие пруды. Он завел себе пишущую машинку и
научился писать, держа во рту изогнутую палочку с резинкой и передвигая
каретку рычагом, приделанным к креслу у левого плеча. Сердился, что бумагу
вставлять должен все же Григорий, велел склеить длинные листы, писал
плотными строчками. Весь стол его был уставлен коллекцией странных, им
изобретенных приборов, изготовленных либо Григорием, либо мастером - по
заказу. Молчаливо надевал Григорий Обрубку на голову обруч с
приспособленными ложкой и вилкой, и движением кожи лба Обрубок учился
пользоваться этими сложными для него орудиями. Воду и чай пил через
соломинку. Часто, видя его усталую беспомощность, Григорий говорил:
надрываетесь?
и то только для правой руки; для нее есть кое-какая надежда...
первый раз принял ее, оставаясь в постели.
"Какой у него здоровый вид,- хоть и лежит неподвижно".
сидели недолго. Уходя, Танюша обещала прийти, когда он ее опять позовет.
Стольников не был для нее ничем,- лишь случайным и недавним знакомым. Но,
конечно, он был самым несчастным человеком из всех, кого она знала и могла
себе представить.