необычное; влюбляясь в женщину, мы строим пакости ее мужу, ее обладателю,
стремимся обесчестить его и тем самым сделать жену более доступной. Здесь
Анфертьев не был первооткрывателем.
бухгалтерию, Анфертьев постепенно привыкал к Сейфу, как привыкает дворник
зоопарка к тигру - он видит его постоянно, кормит, выгребает из-под него все
что положено. Сейф стал для Анфертьева таким же привычным предметом, как и
пошарпанные канцелярские столы, расшатанные стулья, обвисшие шторы. Как и
для того же дворника - тигр, гроза джунглей, рыкающее желтоглазое чудище,
ничем не отличался от верблюда или козла. Все хотели жрать, все гадили и
презирали его, своего кормильца.
волнением и улыбкой, он почти бездумно ковырял пальцем отваливающуюся
грунтовку на Сейфе, трогал ручку, привыкал к ее холоду. Откуда было знать
Вадиму Кузьмичу, что за внешней добродушностью сундука таилась опасность,
смертельная и необратимая. Не знал Анфертьев, что само дыхание железного
ящика привораживает, околдовывает и освободиться потом от его власти дано не
всем.
желтоватые пачки мало трогали Анфертьева. Но потом он стал любоваться ими,
отмечая художественный вкус создателей этих самых известных и
распространенных картинок века. И неизбежно наступил момент, когда Анфертьев
понял, что уже не может смотреть в манящую глубину Сейфа, как прежде,
равнодушно. Теперь он опасливо косился в сторону его распахнутого зева,
стараясь не подходить слишком близко, боясь, что Сейф может попросту втянуть
его в себя, как это делает магнит со слабодушными канцелярскими кнопками,
скрепками, булавками. А Сейф, почувствовав его слабинку, все чаще показывал
Вадиму Кузьмичу свое нутро, привораживая, вызывая в душе азарт, жажду риска,
стремление ощутить озноб страха. А потом, лязгнув железной челюстью, Сейф
захлопывал свою квадратную зловонную пасть, и только оставленные Светой
ключи болтались на кольце звеня и поддразнивая.
соблазнительных! Вы помните слепящую женскую улыбку, вызвавшую в ваших
подсознательных глубинах генный трепет? Не ищите причину, вам не дано ее
найти.
морская волна, усыпанная раздробленным солнцем, волна Коктебеля и Пицунды,
Анивы и Азова! Вовушка мог; бы добавить: "Это было совсем недалеко от
Гранады, мы проехали всего час на автобусе, и море, Средиземное море
распахнулось перед нами, как черт знает что!"
начертано хорошо знакомое вам ненавистное имя скороспелого классика!
Сейф снисходительно наблюдал за ними и даже прикинулся, что не заметил, как
Вадим Кузьмич подарил Свете ворох ее портретов. Никто и никогда более не
сделает Свете таких снимков, не быть ей красивее, моложе и нежнее, чем это
удалось сделать Анфертьеву. И все, кто окажется рядом с ней через годы, едва
увидев эти отпечатки, будут ахать восторженно, соболезнующе что делает с
нами жизнь!
которую Анфертьев выпукло осветил косыми лучами солнца, и вырез на платье,
куда он умудрился заглянуть своим настырным объективом и ее взгляд -
проницательный человек мог найти в нем многое.
бухгалтерии, когда Света, отодвинув в своей сумочке тяжелую связку ключей,
вынула из-под нее маленький пакетик и, робея, вручила его Вадиму Кузьмичу -
по молодости лет не приходилось ей еще делать мужчинам подарки.
галстукам, чтобы бездумно обрадоваться подарку. Но еще больше он боялся за
Свету - вдруг она купила какую-нибудь зеленовато-коричневую кикимору! Но
нет, Анфертьев облегченно перевел дух, и не столь уж частая улыбка озарила
его не столь уж молодое лицо. Не было в безбрежной Москве лучшего галстука,
нежели этот лоскуток из дружественной Сирии. По упругой ткани тускло-синего
галстука изредка, как бы случайно, как бы играя, пробегали алые проблески.
Так посверкивали зарницу на горизонте поздними сумерками лет двадцать назад,
когда Анфертьев был молод, глуп и счастлив. Он благодарно обнял Свету,
ощутив на секунду ее худенькие плечи. Худенькие? Нет, это не правильно.
Просто плечи у Светы, как и она сама, были совсем молодыми. Вадим Кузьмич
отвык от таких плеч, даже забыл, что они могут быть такими. Не сдержавшись,
он поцеловал Свету в щечку, а потому целую неделю клял себя - в последний
момент понял, что девушка была готова к большему, она не собиралась убирать
губы...
набросил галстук на отсвечивающую бронзой ручку Сейфа и отошел на несколько
шагов, чтобы издали полюбоваться подарком. Не знал он тогда, что этим
навсегда связывает свою судьбу с железным ящиком. Но что делает Анфертьев
дальше! Он затягивает на шее, на своей шее галстук, еще хранящий холод
Сейфа. Даже Света не почувствовала опасности - она была слишком взволнована.
чувствует, что сказал о них явно недостаточно. Они достойны отдельного
повествования, но мы ограничимся кратким отступлением о том незабываемом
моменте, когда Анфертьев восхитился галстуком, а еще больше Светой,
непосредственной и открытой, зарабатывающей двухлетний стаж для поступления
в высшее учебное заведение, которое не имело бы ничего общего ни с сейфами,
ни с квитанциями, ни с накладными, чеками, расписками. Обычно пишут о глазах
девушки, о ее губах, иногда отмечают грудь, бедро. Автору известно
произведение, где весьма восторженно описаны девичьи подмышки, но мы
уклонимся от этого проторенного пути. Описание всевозможных ложбинок и
выпуклостей, изгибов и линий Светы Луниной было бы святотатством.
вполне достаточно. Как, впрочем, и Анфертьеву. Когда он ощутил плечи Светы в
своих ладонях, ему в лицо словно бы дохнуло свежим ветерком из далекой
юности, когда он был переполнен надеждами и тайнами, когда его, да только ли
его, всех нас будоражил поворот улицы в незнакомом городе, когда неделями
помнился взгляд девушки, брошенный в нашу сторону из проезжающего трамвая,
когда у нас с луной были какие-то отношения, во всяком случае, она не была
так равнодушна и холодна, как сейчас. Обняв Свету, Анфертьев неожиданно
остро почувствовал, что она полна теми тайнами и надеждами, которые когда-то
тревожили его, лишая сна, аппетита, довольства, лишая всего, кроме
упоительного смятения. И кто знает, может быть, Света помнит его взгляд
брошенный из красноватых сумерек фотолаборатории. Но не пришло, не пришло
ему в голову, что холодящий ветерок, который так растрогал его, донесся
вовсе не из лунного прошлого, нет, это удовлетворенно вздохнул сумрачный
Сейф. Благодаря за подарок, Анфертьев неловко ткнулся в щеку Светы, краешком
глаза успев заметить, как дрогнули, потянулись навстречу губы девушки.
незначительной своей должности, но Вадим Кузьмич все-таки сумел заглянуть ей
в глаза. И знаете, что он увидел? Решимость. Решимость все принять и через
все пройти.
поспешно и неловко, что сам устыдился своей опасливости. Но переполошился он
вовсе не из страха - даже общее собрание коллектива заводоуправления,
посвященное его моральному облику, не испугало бы его. Анфертьева ужаснули
собственные недозволенные чувства. И сделал шаг назад... к раскрытому Сейфу.
Не стоит искать в этом какую-то неотвратимость, но знамение было. Оказавшись
у самого люка, вдохнув густой, настоянный на деньгах воздух, Анфертьев
пошатнулся и, чтобы не упасть, схватился за рукоятку двери Сейфа. Ее
знобящий холод остался в его правой ладони, как родимое невытравляемое
пятно. Ему нестерпимо захотелось услышать грохот массивной двери, ощутить в
пальцах поворачивающийся ключ, услышать, как, послушные ему, вдвигаются в
пазы стальные стержни запора.
вышли на тропинку у щели в заборе.
- передернул плечами Анфертьев.
как умеют улыбаться красивые девушки. У них это неплохо получается. Кажется,
что они стоят над истиной, над смыслом, над судьбой... Что, впрочем, вовсе
не исключено. Конечно, вряд ли они стоят над судьбой, но что касается высших
истин, смысла жизни, то с этим красивые девушки управляются запросто. Они
попросту олицетворяют их, и правильно делают. Однако возвращаемся к Свете. -
Так какой же все-таки вывод может сделать человек, открывший двусмысленность
морали? - на этот раз ее вопрос мы поставим несколько иначе.
застегивая его, с болтающимися концами пояса пошел вперед. - Человек должен
поступать по своему разумению, не пытаясь отгородиться от жизни частоколом