Чтение 15–й страницы книги ~Либретто для жонглера~

Ах, мама, я кажусь тебе сумасшедшим, но ты не знаешь, как это здорово, отплясывать рок-н-ролл, эта штучка сводит меня с ума, скажешь мне, когда я совсем свихнусь, ладно?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Над теми, чей дом Эмпирей, Ата не властна, и они смело могут следовать советам Дали и наставлениям патриархов чань.

Хотя исключений, как всегда, хоть отбавляй. Ван Гог, например.

- Но что же тогда желание нравиться? - спросила Элисса.

Я не знал, что ответить. Я понял, о чем она спрашивает.

- Не все ли равно? - сказал я.

Если хочешь понравиться, сделай так, чтобы о тебе говорили. Неважно что. Отколи какой-нибудь номер. Посади самолет на Трафальгарскую площадь. Хочешь, я посажу самолет на Трафальгарскую площадь? Под Рождество, чтобы все видели.

- Не надо, - сказала она. - Еще разобьешься.

- Тоже здорово. Представляешь, какой фурор? Бабах! Яичко на завтрак? Вот тебе яичко! Адмирал повержен, флот отомщен! А какая шумиха, какая радостная шумиха поднимется, представь! Неверная жена бросает мужа, соблазненная демоном-искусителем. "Выбирай!" - кричит он. - "Я прыгну с Капитолия или посажу самолет на Трафальгарскую площадь!" Падшая женщина выбирает второе. Он забирается в кабину, самолет поднимается в воздух, вот он уже над Лондоном, что защитит столицу Англии от этого воздушного налета? Нет спасения, злобно усмехаясь, демон выруливает на посадку. Бабах! Врезался. Пылающие обломки падают в бурные волны уличной толпы. Нашему корреспонденту, Храниегогосподь, чудом посчастливилось запечатлеть это драматическое событие на пленку. Неверная жена в безутешном горе (крупным планом), место трагедии (на разворот), останки самолета (в уголке). "Она рыдает и рвет на себе одежду". А заголовки! "Феномен Руста устоял!" "Он был как неуправляемый снаряд!" "Новый Икар или..." Журналисты, интервью... Правда ли, что ваш сожитель регулярно избивал вас и угрозами склонил к измене? Правда ли, что он был маньяк и в минуты припадков в голом виде носился по квартире и кричал: "Я разделаюсь с тобой, одноглазый!" Правда ли, что он был фанатичным бонапартистом? Ах, неужели все это правда! Дискуссии в клубе Любителей Поворачивать События И Так, И Эдак. А что было бы, если бы Наполеон не прогнал тогда Фултона? А потом ты напишешь мемуары под названием "Демон небес в моей постели". Господь покарал нас. Супружеская верность превыше всего! Новая рок-опера "Взлет и Падение Совратителя!" И все это ты. А потом прелестные внучки спрашивают тебя: "А правда, бабушка, что ты летала на метле?" Хочешь?

- Нет, - сказала она. - Это только на словах интересно, а на деле все будет скучно и утомительно.

- Что ж. Сохраним еще одну иллюзию. Полет отменяется, как сказал Экзюпери, глядя на останки своего самолета.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я подхожу к магнитофону и врубаю "Magical Mistery Tour".

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

- А давайте все сойдем с ума, - предложил на одной из вечеринок известный учитель танцев маэстро Ногиврозь.

- Давайте, - сказал Хитроумный Венецианец. - Только не будем сходить с ума по этому поводу.

- Ум отличается от зеленого горошка тем, что его можно продать, но нельзя купить, - изрек Архивариус. И все присутствующие поздравили его с этой редкой для его ума мыслью.

Вундеркинд Лимонадус записал в своей записной книжке: "Сойти с ума и легче и труднее, чем сойти с рельсов. Разгадка этого парадокса в том, что с ума сходит обычно человек, тогда как с рельсов сходит, как правило, поезд".

О вере и верованиях

Афина собственными руками сделала первую в истории свирель и бросила ее на берегу водоема. Свирель подобрал Марсий.

Так полагали древние греки.

Однако Омар аль-Гасан из города Басры утверждал, что свирель эту подобрал вовсе не Марсий, а он сам, Омар аль-Гасан из города Басры.

Об этом сообщает историк Валерий. Нам же остается верить или не верить.

Дафна

Однажды, пересекая вброд лесную реку, адъютант Зельц увидел танцующую Дафну. Желая поймать ее, он протянул к ней руку, но нимфа схватила адъютанта за руку и стащила его с коня в воду.

О дальнейшей судьбе адъютанта Зельца достоверно ничего не известно. В лагере он был объявлен дезертиром и с позором расстрелян (заочно).

Подобным же образом был пленен римский император Валериан.

Царь Шапур впоследствии, вспоминая об этом событии, произнес такие слова: "Протягивая руку, держись другой за что-нибудь, и покрепче".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неожиданно для себя я обнаружил, что долги могут оказаться весьма неприятным обстоятельством, в особенности, когда ты лишен возможности отдать их. Не то чтобы я был обескуражен, но... несколько растерялся.

История эта, в сущности, неинтересная и удручающе банальная, и я далек от мысли делать из нее какие-либо выводы, тем более категоричные, ведь, в конце концов, все могло бы быть и иначе, если бы... Если бы мой папа был турецкий султан. И поскольку история эта банальна и неинтересна, стоит упомянуть о ней не более чем вкратце.

Я стал подолгу не бывать дома. Я приходил, Элисса подогревала для меня ужин. Мы подбадривали друг друга, и я говорил, что все это ерунда, что это всего лишь вставной эпизод, пусть даже и неприятный, шутил, что скоро выйду в отставку, и говорил, что впереди у нас целая ночь... И снова уходил.

Между тем, все вокруг стало меняться, и я перестал узнавать то, что прежде было привычным и постоянным. Прежние мои приятели становились просто знакомыми, а то и вовсе уезжали в места столь отдаленные, что письма им нужно было отправлять в международных конвертах, а за телефонные звонки приходили несуразные по денежной сумме счета. В какой-то момент я был близок к отчаянию - тому состоянию, когда даже умопомешательство представляется выходом из положения, едва ли не желанным... Получалось, что я толком никогда и не умел зарабатывать деньги! Все так изменилось... Я начал лгать Элиссе, понемногу, но все больше. Я блефовал, говорил, что дела пошли в гору, потом, сдавая позиции, уверял, что пойдут в гору вот-вот...

И уже я расплатился со своими долгами и мог вздохнуть свободнее, но появились новые обязательства, и оказалось, что я связан делами, которые должен, обязан завершить, и что могут быть, - как это странно! - дела, от которых я не волен отказаться, и что я вовсе не принадлежу себе... Наверное, к этому можно было бы отнестись... ну хотя бы с юмором. Амадей Гофман каждый день уходил на службу в канцелярию, а вечером возвращался домой, чтобы отправиться в волшебные путешествия. Я вспоминал об этом и говорил себе: "Ничего, вот наступит весна, и все снова будет как раньше. Нужно только дождаться".

Но однажды она не дождалась меня.

Я вернулся домой очень поздно. Я не мог придти раньше. Это правда.

Перед кем мне оправдываться? Перед Элиссой? Мы никогда не оправдывались друг перед другом. Перед кем тогда? Перед Богом? Но Он и так знает все.

Она лежала на кровати, почти поперек, и я понял, что она не просто спит, почувствовал это сразу же, как только вошел.

Все остановилось. Все часы мира.

Я очнулся от звонка в дверь. Оказывается, я вызвал "скорую".

Элиссу увезли. А потом стало холодно, и окна были серые. И тогда я понял, что остался один, и что уже утро.

Но я ошибался. Утро не наступило.

"Мы были слишком легкомысленны", - сказала однажды Элисса, но сказала это, кажется, сгоряча. Я всегда был таким. Когда я ушел из больницы, я оставил там все свои вещи, одежду, паспорт... Теперь я ушел из института за полгода до защиты диплома. Я еще ни разу ни видел птицу, которая, взлетая в небо, цеплялась бы когтями за дерево, желая взять его с собой.

Но Элисса иногда становилась до забавного рассудительна и щепетильна. Я не смеялся над ней. Я сам бываю временами болтливым, иногда рассеянным... Со стороны это, наверное, выглядит забавно и даже смешно...

И вот ее снова нет со мной.

Я почти не открывал шторы. День может быть серым и пасмурным, только ночь всегда светла огнями своих праздников.

Ночь и темнота вовсе не одно и то же. Как я умудрился забыть об этом? Или об этом знала Элисса?

Когда она была рядом, мне не нужно было помнить, чтобы знать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На высокой скале над холодным морем, что насылает злобных, вечно голодных псов, грызущих и лижущих камни, на черной скале стояла хижина.

В хижине этой жил старый больной человек, бывший некогда клоуном в цирковом балагане.

Он приютил Ланцелота на ночь. Когда же Ланцелот спросил его, почему он живет здесь, в таком мрачном и пустынном месте, он рассказал ему историю дракона и замка.

На этой скале стоял некогда замок. Раз в сто лет из морских волн появлялся дракон и разрушал его. И приходили новые люди и вновь возводили стены замка и поселялись в нем, и снова приходил дракон и разрушал замок, и убивал всех, кто в нем жил.

И вот, никто больше не пришел восстанавливать разрушенное, и неизвестно, появится ли дракон на этот раз.

- Я жду его уже давно, - сказал старый клоун. - И видно, уже не дождусь.

- Ты хочешь, чтобы он убил тебя, - догадался Ланцелот.

Ночью поднялось сильное волнение, и грозные удары сотрясали скалу.

Ланцелот вышел из хижины и увидел дракона. Почти до самого утра бился он с ним и наконец поразил его на смерть.

Утром на месте хижины высился прекрасный дворец.

Клоун, проснувшись и увидев такое чудо, перепугался и бросился к Ланцелоту.

- Что это! - вскричал он. - Наяву ли я это вижу?

"Никогда прежде не было такого прекрасного дворца в этой стране, никто не сумел бы построить ничего подобного", - сказал он. - "Кто же сотворил это чудо за одну только ночь?"

Ланцелот рассказал ему о ночном сражении и показал на мертвое тело дракона, ставшее добычей псов-волн. Клоун склонил перед Ланцелотом голову.

- Этот замок по праву принадлежит тебе, - сказал он. - Ты должен жить здесь и быть моим господином.

- Зачем мне это? - отвечал Ланцелот. - Я не знаю, придет ли из моря новый дракон, но я не хочу ждать его каждую ночь и всегда быть готовым к бою. Может быть, я убью его, и наградой мне будет дворец еще прекраснее этого, и тогда придет новый дракон, сильнее тех, что были до него, и так будет продолжаться до тех пор, пока какой-нибудь из них не убьет меня. Зачем мне это? Разве здесь моя родина?

И сказав так, он простился со стариком-клоуном и покинул это место, и ушел прочь.

Кто повернет ветер вспять? Каждый из дней рождается заново, и нет такого дня, который бы повторял предыдущий. Воскресение - это не возврат к прежней жизни, но обретение новой. Тот, кто пренебрегает временем, пренебрегает и прошлым, и нет для него ничего, что умерло бы, если оно живо, и нет света, который бы померк. В доме вечности сквозняк не задувает светильники.

- Сколько, по-вашему, куполов у этой церкви?

Я обернулся и обнаружил, что рядом со мной стоит незнакомец, на вид моего возраста. Лицо его было скорее приятным, нежели красивым.

- Три купола, - сказал я.

Он, казалось, обрадовался моему ответу.

- И откуда бы вы ни смотрели, вы всегда будете видеть только три купола, - сказал он. - И всегда одинаково. Вы перемещаетесь, а церковь не меняется, и ей безразлично, с какой стороны вы смотрите на нее. Она всегда одинакова. Она словно бы разворачивается...

- Как подсолнух за солнцем, - брякнул я.

Он вздрогнул.

- А разве куполов не три? - спросил я, желая загладить грубость.

Он покачал головой.

- Так сколько же?

- Пять, - сказал он. - Но расположены они так, что откуда бы вы ни смотрели, если вы смотрите издалека, вы видите всегда три из них. И никогда не видите все пять куполов одновременно.

- Я уже не говорю, - добавил он, - о том, что церковь эта видна отовсюду...

- Как водонапорная башня, - сказал я с усмешкой и отвернулся чтобы уйти. Он поспешил за мной.

- Прошу вас, не смейтесь же над этим!

Мы вышли на укатанный снег дороги.

- Вы хотите прогуляться со мной вдвоем? - спросил я несколько бестактно.

- Если вы возражаете... - смутился он.

- Напротив, - поспешил я исправиться. - Это очень любезно с вашей стороны.

Мы шли молча. Потом он заговорил, и я понял, что он хочет продолжить разговор. Мне этого не хотелось, я боялся, что мне придется сказать то, что и так очевидно. К тому же, я вообще не люблю говорить о церкви.

- Вот и не верь после этого в благодать, - сказал он. И тогда я не выдержал и скорбным голосом сообщил то, что и так очевидно.

- Это неинтересно, - отмахнулся он. - Слишком просто. Существует же, наконец, вера в чудо.

Я, ссылаясь на Паскаля, возразил ему, что вера в церковь и вера в чудо - не одно и то же.

Он настаивал на том, что одно поддерживает другое.

Я сказал: "Это не так".

Но спорить мы не стали.

- Церковь, как и Бог, требует женской любви, - сказал он. - Если ты родился мужчиной, тебе труднее быть религиозным человеком, но зато и плоды...

- Не нужно объяснять. Я знаю. Ребенок - чадо Божие. Великая Мать. Нарцисс...

- Нарцисс? - удивился он.

Потом мы зачем-то стали толковать о католической церкви.

- Папа всегда был активным политиком, - сказал Александр (к этому времени мы уже познакомились).

- Иначе и быть не может, - сказал я. - Организация, обладающая властью над умами стольких людей, не может оставаться в стороне от политики. Разве что Достоевскому могла придти в голову такая наивная мысль. Но вопрос в том, свою ли политику проводит церковь, или она не более чем придаток государственной машины.

Александр бросился защищать Достоевского. Я принялся язвить и довел его чуть не до слез.

Мы проговорили весь день и весь вечер и почти без остановки спорили. Кончилось тем, что он остался ночевать у меня, потому что метро было еще закрыто, а нам обоим хотелось спать.

Я забыл про замерзший мир, оставшийся за окнами, впервые с того дня, когда я потерял Элиссу, когда чужие люди увезли ее и затворили от меня в зловещих катакомбах больницы.

Я держал в руках этот странный проект и не мог оторвать от него глаз, и все держал перед собой одну и ту же страницу. Так бывает, когда внезапно все тайное, что было лишь неясным волненьем, которое заставляло тебя рыдать при звуках божественной музыки и быть сентиментальным... вдруг воплощается во что-то зримое, и в смятении ты впиваешься в это чудо взглядом, и время исчезает, и ты молчишь, не в силах нарушить молчание, ты потрясен... Такой увидел в Риме Гете свою Юнону. Таким увидел я этот дворец, его порталы, колоннады, лестницы, - его нельзя называть по частям, он весь - одно целое, единый вздох, вспышка молнии.

Тем временем Александр разливал по чашкам чай, крепкий до терпкой горечи.

- Нравиться?

Я молча посмотрел на него, не в силах говорить.

А потом прошептал: "Это чудо".

Он кивнул: "Увы, чудеса живут в сказках. Среди людей им нет места. Пей чай".

- У тебя просто плохое настроение, - сказал я. - Вчера ты говорил по-другому.

- Мало ли что я говорил.

- Но если ты знал, что это никогда не будет построено, зачем же ты...

- Знал, - сказал он. - Ну и что. Я архитектор. Не потому что у меня диплом, а просто потому что я - архитектор.

- Скажи. Этот проект полностью готов?

- Пожалуйста, бери и строй хоть сейчас.

- И ты не пытался...

- Нет, - сказал он. - В этом мире таких дворцов не строят.

- Но иногда пытаются.

- А толку-то!

- Ты отдашь мне его? - спросил я.

- Зачем?

- Не знаю.

- Пусть лучше останется у меня. Тогда ты будешь заходить почаще.

- А вдруг я построю его?

Он подлил себе чаю. Взял сухарик. Откусил кусочек, пожевал, отхлебнул из чашки.

Потом сказал : "Бери, если так хочешь".

Я бросился к нему целоваться.

Потом бежал по улице. Зачем бежал?

Во мне все прыгало, ходило ходуном, я не мог успокоиться. Ночью я вернулся к нему.

- Нужно составить смету, - сказал я. - Поможешь мне?

И мы просидели с ним до утра за работой. Стоимость оказалась чудовищем. Александр помрачнел. Или он просто устал от бессонной ночи? Сколько мы выпили за ночь чая? Все его запасы, это сколько? Я уже не мог отступиться. Это было невозможно, нет.

- Ничего, сейчас сократим.

И мы сократили ее в два раза. Но все равно было слишком дорого. Хотя, вот курьезно: что означало слово "слишком"?

Какие цифры я надеялся получить?

Мы позавтракали сырыми яйцами и отправились в магазин за чаем и сигаретами. Потом я ездил в больницу к Элиссе, а когда вернулся, мы продолжили работу. Три дня я жил у Александра, под конец мы стали похожи на помешанных. Мы подмигивали друг другу, смеялись чему-то, заражаясь смехом друг от друга, бормотали бессвязные речи. Я, помнится, все грозил ему пальцем и говорил: "Вот увидишь. Своими глазами увидишь". Он, кажется, соглашался, посасывая кусочек рафинада, нахмурившись, листал альбом. Говорил: "Ладно, ладно, увидим". Мы спали, не раздеваясь, прямо в одежде, не расстилая постели. Спали, когда валились с ног, просыпались, заваривали чай, рассказывали друг другу все, что только могли рассказать, смеялись, пересказывали книги, наперебой восхищались чему-то, доходя чуть не до слез. И снова работали.

Александру удалось изменить проект совершенно, при этом не изменив ничего. Мне это казалось чудом. Сотворив его, он сказал: "Все. Больше ничего нельзя сделать. Больше сам Господь не сделает".

Он очень твердо это сказал. И я понял, что большего сделать невозможно.

- Ничего, - сказал я. - Теперь это вполне осуществимо.

И повторил еще раз: "Вполне осуществимо".

...................................................................................................................

Мне сказали: "Подождите здесь". Я расположился на диванчике. Диванчик был красный, а двери, потолок и стены - белые. За окном тоже все было белым. И серое небо.

Дверь открылась, и я думал, что сейчас войдет Элисса, но вошел врач. Кажется, ему не слишком понравился мой восторг.

Я сказал: "Извините, я вас не ждал".