Чтение 15–й страницы книги ~Обреченные на гибель~

- Почему же? - в первый раз улыбнулся он длинно: - Разве с сестрами так уж весело?

- Еще бы!.. Вы их будете водить в театры... и привозить домой на извозчиках...

И тут же:

- У вас, говорят, очень строгий командир полка?

- Полковник Ревашов?.. Не-ет!.. Он любит, конечно, покричать, но... нет, он не из строгих...

- Рас-сказы-вайте!.. А сколько раз сидели на гауптвахте?

- Что вы! Что вы!.. Офицера посадить на гауптвахту?.. Это очень редко бывает!

- Какой же вы офицер?.. Вы - юнкер!

- Был юнкер, - теперь корнет... Не оскорбляйте...

- Ишь тоже!.. "Не оскорбляйте"!.. Буду оскорблять!.. Нарочно буду!..

И вдруг:

- Сейчас же извольте проводить домой, а то я есть хочу!

- Хорошо. Пойдемте.

Встал и левой рукой поправил гремучую шашку.

- Са-ди-тесь уж!.. Как вы оттуда поедете? Там ведь у нас нет извозчиков... А Володька - он ходит около дома и ждет... Садитесь, что ж вы торчите?.. Я в этом скверике люблю сидеть. Мы с братьями младшими, когда маленькие были, здесь в серсо играли и на деревья лазили... Особенно я вот на тот дуб любила лазить... Раз чуть не упала: зацепилась платьем и висела вниз головой... а красильщик какой-то с кистями шел мимо и снял... Так я тогда испугалась!.. Даже и теперь еще чуть где свежей краской пахнет, я соображаю: иду я, сижу я или вишу вниз головой?.. Мне тогда лет восемь было... Нас всего четверо, и до того мы бедокурили, что папа так нас и звал: уксус от четырех разбойников... Есть такое лекарство от зубов... Не верите?.. Что же вы смеетесь?.. Нарочно зайдите в аптеку, притворитесь, что у вас зубы болят, и спросите: "Дайте, пожалуйста, уксуса от четырех разбойников на гривенник!.." И вам дадут... Не верите?.. Попробуйте!..

Корнету нравилась болтовня девочки, - почти девушки, - корнету нравилось солнце, хоть и зимнее, но яркое, и рыжие, теплые на вид дубы, точно корявые мужики в овчинных тулупах... Он достал портсигар, серебряный, с золотой монограммой, и, дотронувшись до козырька, улыбаясь, спросил вежливо:

- Вы разрешите?

- На свежем воздухе разрешения курить не просят!.. Обратитесь к вашему полковнику, чтоб он вас научил хорошему тону... Кстати, он, кажется, холостяк, ваш командир?

- Он вдовец... А вдруг дым вам неприятен?

- Отвернитесь, и все... Вдовец?.. Послушайте, - он не может ли... Вот хорошо, что я вспомнила!.. Ведь он все-таки знаком с губернатором... Я думаю, он это может...

- Что может?

- У меня есть брат, и он сидит!.. Мальчишка еще, - и уж сидит... Вы понимаете? Здесь, в тюрьме... Политический!.. Ну, какой он там политический?.. Он просто Колька!.. А его из шестого класса выгнали за политику... Если бы не мама, его бы, впрочем, не взяли... А то - обыск, какие-то брошюрки... Одним словом, его хотят выслать в Якутку... знаете? Где на собаках ездят...

И неожиданно для нее самой вдруг на глаза ее вновь навернулись слезы. И смотрела она этими большими от скопившихся слез глазами уже умоляюще, отчего корнет вновь пристыженно покраснел, и то, что он сказал в ответ, было совершенно бессвязно:

- Я, право, не знаю... Может ли наш командир!.. В отношении политиков, - там ведомство особое... И с этим, говорят, очень строго...

- А вы почем знаете?.. Это вам так кажется, а ему, может быть, очень просто даже... Может, они товарищи с губернатором...

- Как же мне обратиться к нему с этим? - Корнет даже курить перестал и наморщил редкие брови. - Нет, я никак не могу этого...

- Ага!.. Не можете?.. А ждать меня здесь могли?.. Как ваша фамилия, кстати?..

- Жданов... Корнет Жданов...

- Жда-нов? Оч-чень мило придумано!.. Это вы сочинили, когда меня ждали?.. Ну, хорошо, все равно. Я вас и не прошу ведь за Колю просить: я сама просить буду...

- Это, конечно, другое дело... Вы знаете, о чем просить, и все... А я, - посудите сами: служу, ношу мундир, и вдруг... Да от меня даже и просьбы такой не примут!.. Вы, конечно, другое совсем дело...

- Так вот что, корнет Жданов... или как вас там...

- Не верите?.. Вот читайте!

Он повернул к ней портсигар той стороной, по которой шла золотая новенькая ликующая фигурной прописью надпись в два слова: корнет Жданов.

- Хорошо, а почем же я знаю? Может быть, вы нашли это, или в карты выиграли, или купили? - не сдавалась она. - Ну, все равно... Я сама пойду к вашему командиру, только вы скажите мне, когда он бывает дома и когда он не злой...

Узнавши от Жданова, что Ревашов бывает и дома и не злой часов в семь вечера, за чаем, Еля встала и сказала важно:

- Если хотите еще раз меня увидеть, то подождите как-нибудь здесь, когда я буду идти из гимназии. Только лучше всего не на этой аллее, а на той...

Он благодарно взял под козырек, и она пошла, кивнув ему головкой, полной новых и очень значительных надежд.

Полковник Ревашов жил на холостую ногу, но в большой дорогой квартире и при трех денщиках: поваре Зайце, кучере Мукало и вестовом Вырвикишке. Несмотря на свою великорусскую фамилию, полковнику нравилось почему-то называть себя малороссом и говорить о себе: "мы, хохлы"...

Он был еще и не так стар - лет пятидесяти двух, не больше, и имел еще бравый вид. Пышные, в два кольца, усы, красил в рыжие, а на голове нечего уж было красить: что оставалось еще волос между теменем и малиновой шеей, аккуратно через три дня на четвертый брил Вырвикишка и гладкий сияющий шар головы обтирал одеколоном, а тяжелые щеки и двойной подбородок свой брил ежедневно сам полковник...

На другой день после того, как в скверике говорили о нем Еля и корнет Жданов, в половине седьмого вечером он сидел в обширной столовой, отоспавший уже послеобеденный сон и потому не злой, за чайным стаканом в увесистом серебряном подстаканнике. И все было серебряное на столе: самовар, чайник, сахарница, сухарница... и Вырвикишка, ловкий молодой солдат, двигался около бесшумно почти в своих туфлях, устанавливая стол маслом, имеющим вид розетки, сыром четырех сортов, сардинами, ромом.

К этому часу почтальон приносил газеты, а сегодня принес еще и новый номер "Разведчика", и именно этот журнал разрезал и просматривал читавший еще без очков полковник, когда кто-то робко позвонил снаружи.

- Адъютант?.. А?.. Кто?.. Поставь еще прибор!

Вырвикишка не торопился открывать дверь, - так было заведено еще покойной полковницей, и вестовые переменялись, а порядок не нарушался.

Когда Вырвикишка пошел, наконец, к парадной двери и вернулся, он доложил не без некоторой игривости:

- Ваше высокоблагородие, - барышня!

На что отозвался полковник:

- Врешь, никогда я не был барышней.

Но застегнул все-таки пуговицы тужурки... Сказал было мирно:

- Проси сюда! - но тут же повысил голос: - Впрочем, зачем же, собственно, сюда? Спроси ее, болван ты, какого ей черта надо?.. И кто такая?

- Слушаю.

- И скажи, что я занят!..

Это уже вдогонку, и зачем-то стал переставлять на столе сыры и сардины.

Вернувшийся Вырвикишка доложил зычно:

- Гимназистка... так что по личной просьбе!

- Гимна... зистка?.. Гм... Что ж она со мной... репетировать уроки?.. Проси сюда...

Странная мысль о том, что гимназистка эта пришла покушаться на его жизнь, вспыхнула в голове полковника совершенно внезапно, когда он увидел девочку (почти девушку) в шапочке и с муфтою в руках, осторожно и деревянно ступавшую и глядевшую пристально на него из-за спины Вырвикишки... Не револьвер ли у нее в муфте? Вынет, и бац!.. Так было с генералом Жолтановским...

И полковник Ревашов на момент застыл на месте, а в следующий момент сделал то, что совершенно озадачило Елю: в два-три шага подскочил к ней и вырвал у ней из рук муфту.

В муфте не было револьвера, в муфте ничего не было, так как носовой платок остался в руках Ели, и полковник, бросив муфту на кресло, забормотал преувеличенно строго:

- В муфте!.. С муфтой в столовую входить!.. Это... это кто вас приличиям учил?.. Не могли в передней оставить?.. Раздеться немедленно!.. Вырвикишка!.. Сними кофточку с барышни!.. А то... возись с вами: разогреется, выйдет на холод, схватит какой-нибудь коклюш или дубльфлюс, - а я виноват буду!..

Когда совершенно оробевшая Еля сняла кофточку и даже шапочку, полковник скомандовал ей:

- К столу!

Но тут же спохватился:

- А может быть, разговор будет недлинный, а?

- Длинный, - прошептала Еля.

- Что-о?.. Недлинный?

- Длинный.

- Садитесь.

И указал ей стул перед прибором, поставленным Вырвикишкой.

- Для большей ясности, - с первого слова: чья такая?

Еля сказала. Полковник не был лично знаком с Худолеем, но слышал о нем.

- Но ведь у вас же там есть свой командир полка?

- Свой?.. Да, у папы, - прошептала Еля, вся еще потрясенная рокотом и рыком большого лысого полковника.

- У папы, у папы... Конечно, не у вас лично... Гм... Завилась... галстук надела... - разглядывал ее выпуклыми глазами полковник. - Значит, дело серьезное?

Еля действительно старательно одевалась и завивалась перед тем, как прийти и позвонить с замиранием сердца в полковничий звонок. Это у подруги своей, Эльзы Цирцен, просидела она с час перед зеркалом... дома сказала, что идет к ней готовить уроки, а Эльзе сказала, что идет в театр. То, что этот строгий человек, с такими ярко-рыжими усами, заметил ее старания перед зеркалом у Эльзы, не сконфузило ее: это придало ей, напротив, больше прочности, и, невесомо перед тем сидевшая, она теперь плотнее прижалась к стулу и ответила ему:

- Очень серьезное.

- Так-с!.. Ну, выпейте сначала чаю... Налейте сами, - умеете?.. Стаканов не бьете?.. Рукавчиками их не опрокидываете?.. Говорите сразу, а то я сам налью.

Еля чуть улыбнулась, но держалась на стуле прямо и чаю не наливала.

- Наливайте же! - прикрикнул полковник.

Еля вздернула плечом, поднялась, налила себе чаю.

- А рому?.. Ром пьете?

- Бро-ом?.. Не-ет...

Подняв брови, полковник соображал, ослышалась она или намеренно шутит, но слишком уж робко было юное личико, и Ревашов раскатисто захохотал, вставляя среди хохота:

- Учат вас там!.. В гимназии!.. Бро-о-ом!..

- А-ах!.. Вы сказали: ром! - догадалась сконфуженно Еля, однако не покраснела, только улыбнулась, опустив глаза, и начала усиленно мешать ложечкой в своем стакане.

- Гм... - отхохотавши, стал наблюдать ее Ревашов. - А сахар клали?.. Чем больше мешают пустой чай, тем он, конечно, слаще становится!..

Сконфуженная уже по-настоящему и прикусившая от неловкости нижнюю губу, Еля вдруг поднялась со стула и сказала довольно громко:

- Я пришла... просить вас за брата!

- А-а!.. Он кто же?.. Мой драгун?

- Нет... он... Он - политический... Сидит в тюрьме...

- Те-те-ре-те-те! Политический?..

- Не политический, так... ерунда...

Еля окончательно смешалась, и у ней захватило дыхание, а полковник откачнулся на спинку кресла. Выходило, что он был почти прав, представив барышню эту с револьвером в муфте: не у нее, так у брата ее - револьвер!

- Я такими вещами не занимаюсь, - сказал он строго. - Ваш брат политический, а я должен его освобождать, чтобы он меня же потом ухлопал?.. Дудки!.. Попался, и пусть сидит!..

- Он - Ко-олька!.. Ка-кой же он по-ли-тический! - протянула она, искренне изумленная, что такой важный по виду человек как будто боится Кольки. - Он же совсем мальчишка еще, - на год старше меня!..

- Однако... за что-то попал же в тюрьму?.. Не за то же, что по латыни кол!..

- Брошюрки нашли... и все... И, представьте, в Я-кут-ку!.. Они хотят его выслать в Я-кут-ку... Где на собаках... на собаках.

Задрожал голос, задрожала нижняя губа, и слезы блеснули...

- Э-э... на собаках!..

Полковник отвернулся, поднял повыше голову, провел рукою по шее.

- "Они хотят"... Кто это "они"?..

- Они... Губернатор... Административно...

- Вот и... возись теперь с вами!.. "Брошюрки"!.. Раз они запрещенные, ну и на черта их беречь?.. Запрещенные, - значит, в печку!..

Побарабанил по столу, стал накладывать себе сардинку на хлеб.

- Ничего я тут не могу!.. Сообразите вы с вашим братцем, что я могу?.. Губернатор ведь высылает, не я?.. Значит, к губернатору и надо... По-нят-но?

- Он отказал... Папа был у губернатора...

- Ну вот... Папе отказал, а мне не откажет?.. И мне откажет.

- Вы - командир полка!.. Как же он вам откажет?..

Так горячо это было сказано Елей, что Ревашов поглядел на нее пучеглазо и опять захохотал, хотя и не так громко, как прежде. Хохот ободрил Елю. Слова говорили одно, а раскатистый хохот - другое, и верилось именно в него, а не в слова.

Большой перстень на волосатом пальце полковника, перстень со сверкающим сине камнем, подсказал ей то же, что и все здесь, - и старинное серебро на столе, и вся щедро освещенная комната, - огромный резной ореховый буфет, тяжелые кресла, - именно, что полковник может освободить Колю и освободит: скажет только губернатору: "Охота вам мальчишку мучить!.."

- Охота вам, скажете, мальчишку мучить! - обратилась она к полковнику вслух с тем именно выражением, с каким думала про себя.

- Это кому я должен сказать? - поднял Ревашов брови.

- Губернатору! - не смутилась она. - Мальчишку!.. За то, что книжонки нашли!.. Сладили!

- Это чтоб я все ему говорил?.. Ни за что не скажу так!..

Полковник заулыбался уж, как бы готовясь похохотать снова, но вдруг спросил:

- И носик у него такой же?

- У кого?

- У Кольки?

- Такой же, - бормотнула она, сбитая с толку.

- Гм... Как же с таким носиком в Якутку?.. На таком и комар якутский не усядется, чтобы укусить!.. Ну, что я еще должен сказать губернатору? Говорите уж... Значит, - Худолей Николай... Он тоже гимназистом был?

- Гимназистом...

- Шутка ли с таким поручением ехать?.. В субботу у губернатора винт... Гм... До субботы еще два дня... Успею? Не экстренно?.. Не в двадцать четыре часа?

- Не знаю...

- Кто же знает? Я, что ли?.. Надо узнать... Конечно, предлог у меня есть... Не моего полка врач, но-о... Но я считаюсь начальником гарнизона... Сын врача моего гарнизона... Ну, пейте же чай свой... В субботу я у него винчу и... ввинчу... насчет Кольки... Он стрелять еще ни в кого не стрелял?.. Бомбами не занимался?

- Не-ет!.. Он же мальчишка!..

Еля сияла. Ей казалось теперь, что уже кончено: не сошлют Колю в Якутку, где на собаках... Ей захотелось как-нибудь поблагодарить полковника... И, глядя поверх его глаз на сияющий шар его головы, она вскочила быстро и сказала, счастливо запинаясь:

- Я вам так... так признательна!.. И все мы!..

- Погодите еще: "призна-тельна"!.. Вы думаете, с этим народом так просто? "Все мы"... Сколько же всех вас?

- У меня два брата еще, - старший и младший... Мама...

- А мама где хлопочет?

- Мама?.. Она не хлопочет...

И тут же поправилась:

- Она больна... И так на нее это действует скверно!

- Еще бы... гм... Я думаю!..

Полковник посмотрел на стенные часы, тоже старинные, в виде длинного ящика, и посмотрела Еля. Было уж семь без трех минут.

- До свиданья! - присела по-гимназически Еля.

Полковник подал ей руку и, задержав несколько ее пальцы в своей мягкой ладони, спросил вдруг оживленно:

- Это какая, какая у вас там, - говорили мне, но без фамилии, меч-та-ет стать ко-кот-кой?

- Это... не я! - вся похолодела Еля.

- Еще бы вы!.. Конечно, не вы!.. С таким носиком... А кто же?

- Не знаю, - прошептала Еля.

- Гм... Ко-кот-кой!.. Хороша!.. Так и бухнула в классе!.. Хо-хо-хо!.. Ко-кот-кой!..

И держал ее руку. Потом вдруг бросил:

- Ну, одевайтесь!.. Остыли.

И сам помог ей надеть кофточку, подал муфту.

- Вырвикишка! (Он выговаривал: "Вырвыкышка".) Проводи барышню!

И пока явился Вырвикишка, успел ей сказать еще:

- Так, значит, в воскресенье... в это же время, не раньше...

- Хорошо... До свиданья! - чуть слышно отозвалась Еля.

Но когда она сошла с крыльца на тротуар, то не шла, а быстро летела, едва касаясь асфальта высокими каблучками ботинок.

Даже и не у девочек (почти девушек) бывает иногда такая необыкновенная легкость, невесомость тела во время какой-нибудь удачи (положительно, сила притяжения земного весьма изменчивая сила!), но девочки в пятнадцать-шестнадцать лет, - иногда их точно отталкивает сама земля... и бывает задумчивость на лицах у тех, кто прожил уже долгую жизнь и глядит им вслед, невесомо идущим, почти летящим...