Чтение 15–й страницы книги ~Орфография~

- Ты бы шел себе, Боря, - не выдерживал Льговский. - Я работаю.

- А-а, - повторял Камышин. - Так я ж тихо посижу.

- Тебе что, посидеть негде?

- Негде пока. Извини уж. Исайка (так называл он Драйберга) до того всю комнату выстудил, что у тебя прямо Африка, после нашей-то. Погреюсь да пойду. Ты работай.

Льговский умел держать себя в руках, но шумного присутствия этого крупного человека не выносил. Камышин принимался дымить, сопеть, кашлять, ругать спекулянтов, из-за которых в городе табаку не купишь, - рабочее настроение испарялось моментально. Льговский всерьез подумывал о том, чтобы сбежать из коммуны. Как ни скудно, ни выстужено было его одинокое жилье на Васильевском, как ни прекрасны были вечера с товарищами по искусству - присутствие новых насельников портило всю атмосферу. Это было тем противнее, что Камышин и Драйберг представительствовали на Крестовском от лица читателей, ради которых всё. Только теперь Льговский признался себе, что до читателей ему нет никакого дела и лучше бы их не было вообще.

Между собой Камышин и Драйберг общались мало, по крайней мере на людях. Иногда оба исчезали - уходили, видимо, за заданиями в Смольный, где сидели в ожидании переезда остатки правительства, - и возвращались с мешками крупы, которые везли на санках, с заказами на очередной плакат или просто с экземпляром газеты, где несколько строчек было подчеркнуто: их надлежало популярно изложить и проиллюстрировать. Эта система сдачи работы через посредника очень злила Корабельникова, однако товарищи (их иначе и не называли) оказались по крайней мере сносными курьерами. Все готовые агитплакаты исправно вывешивались на Бассейной, Гороховой и Морской.

Как могли дружить, да еще и работать вместе столь непохожие друг на друга персонажи, как Драйберг и Камышин, никто объяснить не мог. Как проводили они день, не участвуя в художественной работе и не умирая со скуки, - половина коммуны искренне не понимала. Лишь однажды, идя мимо их двери, Барцев случайно услышал их разговор: видимо, играли в шахматы.

- А теперь мы вас так и так, - спокойно говорил Камышин.

- А потом мы вас, - тоненько отзывался Драйберг, вероятно съедая фигуру в ответ.

- А потом все-таки мы вас. Барцев не удержался, постучал и заглянул. Товарищи встали ему навстречу.

- Вечер добрый, - прогудел Камышин. - Располагайтесь. Чайку?

- Нет, я на секунду, - ответил Барцев. - Мне показалось, что вы играете в шахматы.

- Нет... это что ж, это так... Разговоры.

Шахматной доски в комнате и впрямь не было. Для Барцева так и остался темен смысл диалога, возобновившегося сразу, чуть он вышел за дверь.

- А потом мы вас, - злорадно обещал еврей.

- А потом мы вас, на столбах, - добродушно посмеивался Камышин. Видимо, за такими проектами они и коротали время.

Девятнадцатого марта, на склоне серого облачного дня, каких немного было той сверкающей весной, Корабельников не выдержал наконец и пошел к Чарнолускому на квартиру.

Он демонстративно не пожелал идти в Смольный, ибо надеялся придать будущему разговору характер частный. Чарнолуский жил на Шпалерной, там же зачастую и вел прием - поток посетителей не останавливался, а после переезда правительства питерцы повалили к нему валом со всеми бедами. Комиссар принимал жалобщиков, накладывал бессмысленные резолюции, объезжал гимназии, где помаленьку возобновлялись занятия, - и нередко ловил себя на мысли, что без Совнаркома ему в городе ничуть не хуже, а то и, страшно сказать...

Добираться с Крестовского на Шпалерную стало делом долгим; Корабельников выбрал путь вдоль Большой Невки с ее набухшим, ноздревато-серым льдом. Никогда еще город не был так грязен. На Стрелке лежала отвратительно раздувшаяся дохлая лошадь. Корабельников прошел мимо, стараясь не вдыхать. Брезгливость была ему присуща в крайней степени, он вечно боялся всякой заразы, и мертвое казалось ему опасней живого. На Невском, однако, он повеселел: тут уже попадались автомобили, проходили люди, кричал мальчишка-газетчик, продававший "Наш путь". Около шести неожиданно, на один час, включилось уличное электричество. Стоя под фонарем, Корабельников развернул газету и на последней странице обнаружил фельетон Гувера "Избирательная слепота", в котором как дважды два доказывалось, что Ленин - немецкий шпион.

"Остается только дивиться на тех господ, - писал Гувер, - которые притворяются гимназистами второго класса, не желая замечать очевидного. Полноте притворяться, гг. Корабельниковы, полноте играть в добродушную наивность! Вам хватило здравого смысла, чтобы понять, где заканчиваются игры и начинается власть, с которою лучше не шутить. Но ежели вам, гг. ниспровергатели, хватило чутья, чтобы оставить ваши протесты и побежать в услужение к столь опасному противнику, у вас должно было хватить чутья и для того, чтобы разглядеть источник большевистской победы. Нельзя же, в самом деле, проявлять проницательность в тех исключительно случаях, когда эта последняя гарантирует вам дровяной паек и временную безопасность!"

Корабельников хотел выбросить газету, но передумал: пригодится. Он осторожно сложил ее вчетверо и сунул в карман брюк. Одно из самых сильных и неприятных ощущений, знакомых человеку, - это внезапное понимание того, насколько сильно его, оказывается, ненавидят и насколько серьезны намерения его врагов. К этому всегда себя готовишь, но каждый раз отчего-то изумляешься: Господи, неужели все настолько всерьез? Стало быть, ни перед чем не остановятся? Стало быть, война? И это при том, что сам я всю жизнь старался не бить ниже пояса, даром что все мои враги - люди куда более толстокожие и благополучные, чем я... (точно так же думает о себе и каждый из них). Значит, война, сказал Корабельников. И нечего миндальничать. И если Чарнолуский не хочет, чтобы над ним издевались в открытую, - он распустит елагинцев и прикроет пару листков, а от нас уберет эту пару гнедых.

Корабельников явился на Шпалерную к семи вечера. Народный комиссар пил чай в кругу семейства, прием был окончен, но футуриста впустили и даже пригласили к столу - крайне скромному как по меню, так и по сервировке. Были пареная репа, о которой нарком произнес небольшой спич ("Отчего думают, что она проста? Нет, репа сложна!"), тонко порезанный черный хлеб с маргарином, селедка, а для мальчика - чашка бульону из американского кубика. По статусу нарком имел личную охрану - тихого, ненавязчивого матроса, всю жизнь прослужившего на торговом флоте. Его демократично посадили за общий стол.

Комиссар с нарочитой веселостью в голосе осведомлялся, кто над чем работает и не кажется ли жителям коммуны, что паек недостаточен. Разумеется, увеличить паек было не в его власти, но продемонстрировать заботу о художниках он любил всегда. Наконец ужин окончился, и Чарнолуский чуть более строгим голосом пригласил гостя к себе в кабинет. Кабинет был просторный, с камином, - Чарнолуский вселился в эту квартиру недавно: владелец пришел в Смольный и сам предложил сдать за копейки. Разумеется, Чарнолуский отказался бы - для себя ему почти ничего нужно не было, он и ночевать-то не всегда приезжал, - но семья... измученная жена, Боба, которому все больше нужно места для игр... Почему им хоть год не пожить по-человечески? К тому же он аккуратно платил.

- Ну-с, чем обязан? - сказал он, указывая гостю на диван. - Не делайте только вид, что зашли посмотреть, как я живу.

- И не собираюсь, - ласково пробасил Корабельников. - Я хочу попросить вас, Александр Владимирович, о небольшом подарке. У меня второго апреля день рождения, так вот нельзя ли...

- Разумеется, разумеется! - воскликнул Чарнолуский. - Чем, как говорится, смогу... Он вмиг утратил всю строгость.

- Многого не потребуется, - утешил Корабельников. - Уберите шпионов, Александр Владимирович. Обо всем, что вас заинтересует, можете спрашивать меня напрямик, да и остальные, я думаю, не для того туда съехались, чтобы от вас прятаться.

- Да почему же шпионы? - быстро заморгал Чарнолуский.

- Жаль, - сказал Корабельников и пошел к двери. - Я думал, у нас будет серьезный разговор...

- Хорошо, - сказал вдруг комиссар, наклоняясь подбросить дров в огромный камин. Лица его Корабельников не видел, но догадывался, что выражение фальшивой радости сошло с него, уступив место усталому, но все еще сосредоточенному вниманию. - Допустим, я эту вашу просьбу выполнил. И что вы, лично вы мне скажете о жизни коммуны?

- Я не докладывать пришел о жизни коммуны. Вы при желании и сами можете приехать...

- Ну а все-таки? Я приеду максимум на час, а ведь надо знать изнутри... Чего не хватает, что вас тревожит?

- Тревожит многое, - вздохнул Корабельников. - Вот, не читали? - И достал газету.

Чарнолуский бегло просмотрел фельетон.

- А, Гувер... Дельный господин; надо бы его перетянуть... Ну, и что ж тут такого? Вы должны быть готовы к нападкам, если работаете с нами. Враг сердится, значит, паникует.

- А почему надо обязательно терпеть эту клевету?

- А что же вы предлагаете? - развел руками Чарнолуский. - Расстрелять?

- Расстреливать я никогда не предлагаю, - лениво сказал Корабельников, развалившись на диване. - Я, Александр Владимирович, не понимаю только, почему эта гнусность печатается, а мы ни одной книги издать не можем.

- То есть вы предлагаете, - Чарнолуский прищурился, - изъять у них бумагу и на ней издать ваши книги?

- Почему нет? - спокойно ответил Корабельников.

- Знаете что, Александр Александрович, - улыбнулся Чарнолуский, - а ведь статья-то Гувера вас задела глубоко. Ошибочные выступления так не задевают. Кое в чем Гувер, возможно, не так далек от истины. Например, в предположении, что вам и революция-то нужна только для того, чтобы как следует пощипать собственных врагов... а? Корабельников вскочил.

- Ну, знаете... От кого-кого...

- Да сядьте вы, ради Бога! - еще ласковей улыбнулся Чарнолуский. - Посторонних тут нет, про мое отношение к вам вы знаете, так уж имейте терпение дослушать. Я высоко ценю вашу работу. Я знаю, каково вам приходится. Мне одно только не нравится: уж очень вы полюбили запрещать... Поймите, Александр Александрович: победил не футуризм. Победил пролетариат. А культура елагинцев пролетариату, может быть, еще и нужнее ваших настенных росписей...

- Да ведь это все ложь! - шепотом закричал Корабельников. Он боялся разбудить ребенка, которого повели спать. - Они врут на каждом шагу - или вы не видите? Их силком согнали во дворец, для них устроили резервацию, мы собрались в пику им... Вы и дальше хотите терпеть все это?

- Почему же терпеть. Напишите ответ, я уверен, что опубликуют...

- Мой ответ будет - оторвать Гуверу руки, чтобы больше такого не писал.

- Ну, это еще кто кому оторвет, - холодно сказал Чарнолуский. - Он тоже, говорят, детина здоровый.

- Александр Владимирович, пролетариат не для того делал революцию, чтобы ходить в Художественный театр.

- Конечно, нет, - кивнул Чарнолуский. - Пролетариат делал революцию, чтобы ходить в синематограф.

- Вы это всерьез?!

- Слушайте, товарищ Корабельников, - неожиданно жестко сказал комиссар, и в эту секунду Корабельников понял, почему этот смешной оратор и слабый критик оказался в конце концов министром большевистского правительства. - К войне пролетариата за свои права лично вы, насколько я знаю, имеете не самое прямое отношение. И пока еще нарком я, а не вы, - я не позволю вам руками победившего пролетариата сводить счеты со своими литературными противниками и вместо Пролетарской диктатуры устанавливать собственную! Мне эти претензии на то, чтобы быть единственным революционером, до поры забавны, но потом начинают и утомлять, знаете ли! В конце концов, я и сам десять лет мотался по ссылкам и заграницам не для того, чтобы мои дети учили наизусть "ахрр, ахрр, дырбурщил"! Помогаете нам - помогайте, но не ждите содействия во всех своих безумных планах вроде росписи неба в красный цвет. А когда и кого мне запретить, знаю покуда я сам. Если будет нужно, меня поправит партия. Но не вы, товарищ Корабельников, - вы хорошо меня поняли? Не вы будете указывать мне, кого и когда я должен запретить. Он перевел дух.

- Что до двух товарищей, приданных в помощь коммуне, - я решу этот вопрос, если они вам в тягость.

- Не так думал я поговорить с вами, - после долгой паузы хмуро сказал Корабельников.

- Что ж, и неожиданности бывают полезны.

- Александр Владимирович... - Корабельников вдруг посмотрел прямо в глаза Чарнолускому своими огромными, широко расставленными карими глазами. - Я не в обиде на вас - в конце концов, если вам кажется, будто я свожу свои счеты, будет еще случай убедиться, что это не так. Скажите одно, мне действительно нужно знать. Для себя. Я ни с кем не буду об этом говорить, - хотите, поклянусь матерью, это на Кавказе страшная клятва. Ленин... действительно не сговаривался с немцами? А то пишут... это вранье, да? Чарнолуский не отвел взгляда.

- И вы могли допустить?

- Я не знаю, Александр Владимирович, - честно сказал Корабельников.

- Как вы говорите - клянусь матерью? Страшная клятва? Так вот, клянусь вам сыном. Думаю, эта клятва страшнее.

- Спасибо, - улыбнулся Корабельников. - Спасибо. А этих... этих вы все-таки уберите.

"Этих-то я уберу, - думал Чарнолуский, провожая его до двери и неловко подавая пальто. - Остальных куда дену?"

После ухода Корабельникова он посидел в кабинете, глядя в огонь, но вдруг поднялся и стремительно прошел в спальню. Боба, сущий ангел (в кого только?), мирно спал разметавшись. Предрассудки предрассудками, но клясться бы все-таки не надо... Чарнолуский на цыпочках вышел от сына, позвал матроса и спустился к машине, стоявшей у подъезда.

- На Елагин, - хмуро сказал он.

Матрос Елисеев, разбуженный звуком автомобиля, выбежал на крыльцо, вытянулся, козырнул.

- Добрый вечер, - пробормотал Чарнолуский. - Ну, как тут?

- Без происшествий, - пожал плечами Елисеев.

- Ну, ну, очень рад... Хмелев дома?

- Куда денется.

- Он на втором?

- На втором, шестая дверь.

Чарнолуский расстегнул пальто и, слегка задыхаясь (одышка, старость, черт знает что такое), взошел на второй этаж.

Он был у Хмелева впервые: удивляло малое количество книг (да и книги - все больше не по профессии, а религиозного содержания). Ничего общего с профессорским жилищем, каким его представляют: иконка, лампада, жития - схимник, да и только. Старик явно укреплялся духом в преддверии долгой борьбы.

- Простите, что я без приглашения, Николай Алексеевич.

- Вы здесь хозяин, Александр Владимирович. Прошу. Чарнолуский пропустил колкость мимо ушей.

- Я к вам приехал сообщить пренеприятное известие, - сказал он просто. - Я получил сегодня телеграмму из Москвы.

Хмелев все понял сразу.

- Прикрываете лавочку?

- Да.

- Всех под арест?

- Что вы, Господь с вами, Николай Алексеевич. Идея, кажется, в том и заключается, чтобы распустить вас по домам, а не перемещать всей компанией в камеру.

- Похвально. - Хмелев усмехнулся в усы. - Поняли, стало быть, что затея была ложная?

- Ложная, - кивнул Чарнолуский. - Нельзя облагодетельствовать того, кто избрал лозунг "Чем хуже, тем лучше".

- Лозунг-то ваш, - уточнил Хмелев.

- Был - наш.

- Вот собрали бы вас год назад в тихий пансион под Петербургом - что, не стали бы сопротивляться? Не заговорили бы о подкупе?

- Наверное, вы правы, - кивнул Чарнолуский. - Но подумайте мы ведь вас не просто так распускаем. Каждому пенсию выпишем, с осени, Бог даст, возобновятся занятия в университете - если немец не помешает... Там и академический паек... Оформлять пенсии начнем вот-вот, бедствовать не будете. А нам делить нечего. Я все равно сразу после роспуска коммуны в отставку подаю.

- Это, положим, вам сделать будет трудно, - снова усмехнулся Хмелев. - Начальство ваше в Москве, а мы с вами в Петрограде.

- Ничего, с этим сладим.

- Тэк-с, тэк-с... И на чем же прикажете договариваться?

- Какие приказы, полно вам. Об одном прошу: разойдитесь с миром. Не заставляйте силой разгонять.

- Сколько сроку даете? - Хмелев поглядел прямо в глаза Чарнолускому, и тот поразился его сходству с Розановым: тот же неприязненно-острый взгляд, немного брезгливый, как на известном портрете, - старческое умное лицо, словно говорящее: я столько про тебя знаю, а ты со мной вон как... Что говорить, у Розанова были причины так смотреть.

- Через неделю, думаю, мне придется докладывать об исполнении.

- Тэк-с, тэк-с... Ну, а причина? Непосредственный, ежели угодно, повод?

- Есть и причина, - понимая, что сейчас следует выдержать жанр и все договорить до конца, ответил Чарнолуский. - Есть сведения, что в вашей тихой академической коммуне занимаются отнюдь не только "Всеобщей культурой".

- Ну а как же! - просиял Хмелев. - Еще лексикологией, палеографией, морфологией... Специалистов-то собрали - по всем областям гуманитарного знания!

- Я оценил вашу шутку, - холодно сказал Чарнолуский.

- Ааа, - протянул профессор. - Стало быть, бомбу делаем? В гимназиях-то, чай, все учились прилично, химию помним... Собралась петербургская профессура да и соорудила адскую машинку. Ашхарумова Машенька будет за Перовскую, я, знамо, за Кибальчича...

- Положим, бомбу вы вряд ли соорудите. - Чарнолуский не принимал игры. - По части самоотречения, сколько могу судить, у интеллигенции не так все просто. Очень комфортом дорожим. А вот о разговорах за общим столом кое-что стало известно, причем не мне. Тут уж надо кого-то из ваших поблагодарить: есть во дворце человек, который передает содержание почти всех разговоров.

- Ну, вы-то не можете не знать этого человека, - заметил Хмелев. - Сами же и готовили...

- Перестаньте, Николай Алексеевич, - поморщился нарком. - Что бы я здесь делал, будь у меня с самого начала план вас загубить?

- Вот я и не понимаю, что вы здесь делаете, - развел руками Хмелев.

- Прошу вас разойтись добром и уж по крайней мере тщательно проверить все свои связи. Среди вас провокатор, говорю со всей ответственностью. И это не мой провокатор - поверьте, я от тайной полиции в свое время потерпел и наших чересчур ретивых пинкертонов, будь моя воля, осадил бы решительно.

- Тэк-с, тэк-с, - в третий раз проговорил профессор и вдруг преобразился. Он встал, выпрямился в полный рост, очки его блеснули в свете керосиновой лампы. Перед Чарнолуским стоял ни много ни мало Фауст, отвергающий сделку с Мефистофелем. - Вот что я скажу вам, господин нарком. Учинить тут раскол и всеобщее друг за другом шпионство вам никак не удастся. А что до разгона, то как вы намерены поступить? Пожарный расчет пришлете или патруль?

- Думаю, все будет проще, - ответил Чарнолуский, тоже поднимаясь. - Сначала прекратится снабжение, потом вывезем печурки. Они в больницах нужны. А силком никого вывозить не станем, не надейтесь. Ваш брат интеллигент только в тепле фрондирует, уж простите за резкость. Мучеников из вас никто не сотворит, не беспокойтесь. Никаких разгонов, бастионов, равелинов...

- Да уж понятно, - кивнул Хмелев. - Что ж, предупреждение ваше я принял и полагаю разговор оконченным. Время позднее, возраст мой, сами понимаете...

- Не совсем оконченным, не совсем, - прервал его Чарнолуский. - Ответьте мне, Николай Алексеевич: на откровенность не напрашиваюсь, но что вам так-то уж в нас не нравится? То, что мы правописание отменили? Так не верю я, что весь сыр-бор из-за правописания! Вот скажите по совести: разве сравнимы наши меры с тем, что творили Романовы? Разве по доброй воле мы продолжали войну? Разве не мы заключили мир, поднимаем сейчас фабрики, покончили с невыносимой эксплуатацией? Или вам незнакомы условия на питерских заводах (нет уж, минуточку, я договорю), или вы не видели толпы нищих детей на улицах? Мы за полгода больше сделали, чем все последние русские правительства. Или вам, нравилось, когда Распутин у руля стоял? Или вам Николай Кровавый кажется идеалом просвещенного монарха? Что мы сделали-то вам всем, скажите на прощание - и продолжим войну!

- А, - кивнул Хмелев, - вам во время перемирия пооткровенничать угодно... Чтобы потом, так сказать, с утроенной яростью...Что ж, извольте. Я вам короче отвечу, чем вы спросили. Любите поговорить, господин комиссар, - это вам на будущее. Лаконичней надо с нашим народом, он нетерпелив. Так вот: очень уж мне хамские рожи ваши не нравятся. Довольны ответом?

- Оченно вами довольны, барин, - невозмутимо ответил Чарнолуский. - И ведь какой ответ-то безупречный: в иное время самому ответить бы за него пришлось. А теперь-то, в дряхлой немощи, да на положении гонимого, - вполне можно положиться на благородство противника. Ежели не проявит благородства - еще и носом ткнуть: вот как вы с нами, престарелыми страдальцами... Это вам все можно - и выругать нас хамами, и заговор сплести, и пострелять, ежели до дела дойдет. Так ведь?

- Уж вы удовлетворения не хотите ли? - с убийственной иронией произнес Хмелев.

- Куда мне, кухаркину сыну. Удовлетворен сверх меры. А мне урок: впредь с врагом не переговариваться. Ну, честь имею. - Он повернулся идти.

- Сомневаюсь, - вслед ему съязвил Хмелев.

- Меньше сомневайтесь, - обернулся Чарнолуский. - Народ наш не любит сомневающихся.

- Он не из худших, - сказал Хмелев вслух, оставшись один. Он давно научился разговаривать сам с собой, чтобы не сойти с ума от одиночества, - привычка эта возникла лет за пять до Елагинской коммуны. - Но в том и дело, чтобы противостоять дьяволу, когда он ласков, а не когда грозен. Не люби его беленьким, а черненьким его всякий погонит... Провокатором стал пугать. Умник. Он-то знал, кто доносил в Смольный о заговоре.

- Либеральный идиот, - сквозь зубы ругал себя Чарнолуский, сбегая по лестницу. - Ну, хорошо. Неделя - после пеняйте на себя.

Он понял теперь, что Корабельников прав во всем. Ему захотелось немедленно увидеться с ним и как-то загладить сегодняшнюю резкость. В конце концов, единственной его опорой среди петроградской интеллигенции осталась Крестовская коммуна.

- Подождите, - бросил он матросу и быстро, в распахнутом пальто, пошел через мост на Крестовский остров. Машине тут было не пройти - снег еще не стаял. Огни прилукинской дачи приветливо горели среди темного Крестовского, как последний форпост города на краю неоглядной тьмы.

На первом этаже, в жарко натопленной зале, бешено вращались полуголые танцоры. Это козухинская студия под ритмичные прихлопы танцмейстера занималась эквиритмическими танцами. По стенам эквиритмично плясали фантастические тени.

- Корабельникова нету? - спросил нарком.

- Как будто не приходил! - весело блестя глазами, отозвалась прелестная девушка лет пятнадцати, одетая более чем легкомысленно. Вот где были юность, свежесть, надежда...

- Так, так... А где Драйберг и Камышин?

- У себя, - небрежно бросил Козухин. - Второй этаж, шестая дверь.

"Ну, совпадения", - подумал Чарнолуский.

- Добрый вечер, - приветливо улыбнулся он, входя в маленькую, тускло освещенную комнату. - Ну что ж, товарищи. Я пришел к вам с приятной новостью.

- От приятного человека всякая новость приятна, - с мягкой пролетарской учтивостью отвечал Камышин.

- Новость моя та, что миссию свою вы можете полагать оконченной, - сообщил Чарнолуский, пожав руки друзьям-неразлучникам. - Вы свободны, возвращайтесь по домам, присутствие ваше тут больше не нужно. Друзья переглянулись.

- Да вроде как нужно, товарищ народный комиссар, - помявшись, отвечал Камышин.

- Нужно, нужно, очень нужно, - закивал Драйберг.

- То есть как? - оторопел Чарнолуский. - Позвольте, но это решать мне!

- Да вроде как не вам, товарищ народный комиссар, - тем же сочувствующим тоном произнес Камышин. - Мы не вашего подчинения, мы другого подчинения...

- Чьего же? - резко спросил Чарнолуский.

- Да это уж позвольте нам знать, - с внезапной наглостью произнес Камышин. - А то спрашивают, спрашивают... Очень много стали спрашивать, вот и вы туда же, товарищ народный комиссар! Сказано раз, сказано два: не вашего мы подчинения. Ну так и не допытывайтесь, вам же хлопот меньше!

- Вам же меньше хлопот, конечно, - подхватил Драйберг. - Гораздо меньше вам же хлопот, товарищ народный комиссар.

- Вы пожалеете, - серьезно сказал Чарнолуский. Обычно этот переход с добродушно-иронического тона на серьезный, не оставлявший сомнений в грозности его намерений, удавался ему отлично, - но сегодня он уже не сработал с Хмелевым (который попросту опередил комиссара, переведя беседу в иной регистр), а потому обречен был сорваться и во второй раз.

- Очень, очень жалеем, товарищ народный комиссар! - воскликнул Драйберг. - Очень жалеем, но только что же можно поделать. Очень, очень вам сочувствуем, дорогой товарищ комиссар...

Чарнолуский хлопнул дверью и бегом спустился на первый этаж.

- Ну вот, - удовлетворенно сказал Камышин. - Вот как надо. Вот так вот потом и мы вас.

- А потом мы вас, - широко улыбнулся Драйберг.

Дома Чарнолуский стремительно прошел в кабинет, сел к столу, написал прошение об отставке, бросил его в камин и до утра просидел, сжимая голову руками.

А допустим еще такой вариант: происходит все-таки просмотр прежней жизни, грехов в особенности, - и тут я вижу, что все мои грехи были не чем иным, как следствием одной небольшой ошибки, дефекта души вроде близорукости или леворукости. И вот это извлечено на свет и показано мне - то, что всю жизнь стояло на моих путях, закрывало перспективу, ссорило с людьми. О, будь я в силах определить эту ускользающую материю! Но она потому и задумана столь неуловимой, что при жизни ничего угадать нельзя - таково условие. "Господи, если бы я увидел себя - я бы увидел Тебя", любимая фраза из Августина, но если бы я увидел себя, Господа можно было бы понять разве что от противного. Оскольцев с каждым днем все больше ненавидел себя. Прежде у него бывали минуты истинного упоения своим даром, почти самолюбования, - но как было любить эту дрожащую тварь, со дня на день ожидающую гибели? Он месяц не мылся, последняя баня была в начале марта; отец передал ему две смены белья, и больше у него не было ничего. Без ремня, в спадающих штанах (как будто тут было где повеситься), полубезумный, отчаянно сосредоточенный на ежедневном, ежеминутном переживании собственной гибели, - он был так себе мерзок, что, ей-Богу, заранее оправдывал своих убийц.

Итак, итак. Не будем отвлекаться. Он увидит наконец то, что ему подспудно мешало на каждом шагу, то, что раздражало еще гимназических товарищей, превращая его в вечного чужака, бросалось в глаза соученикам в университетскую пору, когда он всей кожей ощущал недоверие, подозрительность, нежелание пускать его дальше определенного предела; сколько раз он вынужден был превращать в шутку разговор, дошедший до этой точки! Его не приближали, не любили, не желали делить с ним какую-то общую тайну. Поездки, наука, лихорадочные метания из одной экзотической области знаний в другую - все было из-за этого, только книги не могли выставить против него роковой заслон и нехотя, с презрением открывались. Там, по всей вероятности, тайну ему раскроют, и все незаметные, но главные узлы его жизни будут перевязаны. Все будет прожито заново, но уже без врожденного вывиха: судьбу вправят. И, с ужасом и облегчением оглядываясь на тот путь, ошибочный, черновой, - он заплачет сладкими слезами прощенного.