Чтение 15–й страницы книги ~Крест и посох~

– Ах ты... – успел лишь пробормотать князь, но тут же был свален решительным толчком тыльной, тупой стороной посоха прямиком к стопам своего брата, вновь уравняв свои и Константиновы шансы на погибель. Чтобы избежать даже малейшего соприкосновения со страшной тварью, Глеб тут же попытался вскочить на ноги, но неудачно оперся левой рукой и, поскользнувшись на пристывшей лужице слегка запекшейся крови брата, растекшейся на земляном полу, вновь растянулся во весь рост, широко взмахнув руками и оросив кровавыми брызгами кошмарное существо.

При попадании живительных капель оно на мгновение замерло, но тут же, значительно стремительнее, чем раньше, протянуло вперед свои сгусткищупальца. Однако на сей раз объект его охоты изменился, и оно коснулось ими Глеба. Тому подобное прикосновение придало силы, и он попытался было вскочить на ноги, но на мече, рукоять которого попрежнему крепко сжимала его правая рука, устойчиво покоилась левая ступня волхва, а тупой конец посоха продолжал упираться в грудь князя, на корню пресекая все попытки убраться подальше от этого страшного места. Буквально через несколько секунд упорного сопротивления место это оказалось попросту гибельным для Глеба, ибо существо уже окутало до половины его левую руку, и мертвенный холод, мгновенно сковавший ее, продолжал упорно ползти все дальше и дальше, приближаясь к сердцу.

– Врешь, волхв, – вновь почти беззвучно прошептали губы князя. – Это за Константином пришли, но ошиблись малость.

Его глаза продолжали оставаться широко раскрытыми, до самой последней секунды тая в себе отчаянную полубезумную надежду и веру в правоту сказанного.

Всевед ничего не ответил. Он был занят другим. С необычным для почтенного благообразного старца проворством он отложил посох в сторону, осторожно ухватил ноги Константина и переместил их, насколько позволяли ему цепи узника, чтоб между ними и головой Глеба образовалось пустое пространство. Затем все так же быстро он поднял огромный пук смоляных факелов, лежащих возле Парамона, умершего при виде страшной твари от ужаса, и зажег их все разом от торчащего в стене. Продолжая стремительно, далеко не постариковски двигаться, он с силой воткнул в землю зажженные факелы, ограждая каждую из трех сторон полностью поглощенного мерзким студнем Глеба.

– Плат метни мне! – крикнул он Доброгневе, подскочив к подножью каменной лестницы. Та послушно бросила отданное ей Всеведом полотно, но едва она – ох уж это извечное женское любопытство – попыталась войти и даже сделала уже шаг вниз, как была остановлена властным воспрещающим окриком Всеведа. Поколебавшись немного, девушка, тем не менее, все же повернула назад, хоть и с большой неохотой.

Волхв с возмущением крутанул головой и продолжал ожидать. Если с трех сторон факелы надежно ограждали дальнейшее продвижение мерзости, хоть и не причиняя ей видимого вреда, то путь к отступлению перекрыть он еще не мог, ибо из угла, будто из ящика Пандоры, продолжали валить гадкие, издающие страшное зловоние студенистые кольца. Нежить, жадно поглощавшая свою долгожданную добычу, на мгновение расслабилась в своем ликовании по случаю наконецто выполненного повеления всемогущего Хозяина. Норовя как можно быстрее высосать малейшие признаки жизни из самых последних клеток организма, чудовищное порождение Хаоса выползло наружу целиком, позволяя Всеведу воткнуть четвертый факел между студнем и угловой стеной.

Затем он не мешкая схватил плат и, развернув его, накинул поверх копошившегося клубка. Сразу стало заметно, что там, где полотно коснулось твари, шевеление и копошение стало происходить значительно интенсивнее, больше напоминая конвульсии и отчаянные судороги существа, пытавшегося выбраться изпод него как можно быстрее. Однако полотно это, несмотря на кажущуюся легкость и непрочность, словно тяжкой чугунной плитой навалилось на тварь, крепко удерживая ее под собой. Волхв подобрал свой меч и, тщательно примерившись, рубанул поперек полотна. С мягким всхлипом, тяжело и надрывно вошел клинок в аморфное тело, но, странное дело, после того, как Всевед вынул его из рассеченного надвое студня, ни один даже самый зоркий глаз не заметил бы на полотне и следа от разреза. Удивительная ткань вновь единым целым куском продолжала давить на все интенсивнее пульсировавшую под ней гигантскую амебу.

Еще удар, и еще один, и еще, но тут от неловкого движения Всеведа ближайший к нему факел потух, и в мгновение ока извивающаяся в эпилептических судорогах нежить в своем отчаянном последнем прыжке метнулась прямо на волхва. Если бы тот увернулся или отступил в сторону, то оно бы просто уползло, но служитель великого Перуна не мог, не имел права выпустить его и принял бой.

Это была страшная сеча, и изъязвленный зеленой кровью твари заветный меч почти тут же покрылся несмываемыми пятнами ржавчины, на глазах сжирающей благородную сталь. Задыхаясь от зловония, Всевед из последних сил продолжал рубить аморфную массу. Изза своих ран та давно утратила былую неуязвимость. Даже получив свободное пространство, она сумела лишь отползти подальше, в другой противоположный угол, с трудом волоча за собой посох Всеведа, прочно застрявший в ее теле. Застыв там, она продолжала злобно пульсировать, ожидая, пока стянутся раны и у нее вновь появится возможность почти мгновенно и бесследно исчезнуть. На дрожащих от неимоверной усталости ногах, тяжело опираясь на иззубренный меч, в пяти шагах от нее стоял старый волхв, непримиримо взирающий на быструю регенерацию тканей чудовища, но уже не знающий, что еще можно предпринять.

В ужасе от увиденного, прикусив до крови нижнюю губу, чтобы не закричать, застыла на верхней ступеньке лестницы Доброгнева. Она отчаянно хотела помочь Всеведу, но понятия не имела, каким образом это сделать.

Внезапно в ее памяти нескончаемым калейдоскопом, неустанно меняя друг друга, а зачастую и повторяясь, вновь стали мелькать цветные картинки. Среди них наиболее часто появлялась одна, с тремя крестами на невысокой горе и пригвожденными к ним людьми. Особенно отчетливо видела Доброгнева среднего, с усталым, измученным от страданий лицом, необыкновенно добрым и кротким выражением глаз и какойто табличкой на груди с нанесенными на ней загадочными письменами. Капельки крови, не успевая запечься, медленно стекали из ран на запястьях и тяжело падали на песчаную светлокоричневую почву. Почти не отличаясь от нее цветом, они тут же сливались с нею и становились трудно различимыми.

– Я вспомнила, – прошептала она еле слышно, не решаясь сразу произнести то, что так неожиданно всплыло в ее памяти. Лишь окончательно уверившись в своей правоте и в том, что ей это не почудилось, не пригрезилось, она проговорила во весь голос: – Я вспомнила, что может погубить эту тварь. Кровь распятого. Так сказали они...

Лицо волхва поначалу озарила вспышка надежды, но затем оно вновь потухло.

– Я слышал о нем, – тяжело дыша, ответил он. – Но это было далеко отсюда и больше тысячи лет назад. Для нас это знание бесполезно, хотя...– И волхв повернул лицо к отцу Николаю.

Все время, пока Всевед сражался с мерзкой тварью, священник беззвучно шептал молитвы, которые ему под большим секретом поведал в юности товарищ по духовной семинарии. Предназначались они для защиты от злых темных сил, но то ли потому что читал их отец Николай с пятого на десятое, а не как положено – от начала до самого конца, то ли потому, что они были изначально неверны по своей сути, но действия не производили никакого. Сейчас он, окутанный с ног до головы нестерпимым зловонием – тварь была всего в четырех шагах, хотя и не обращала на него ни малейшего внимания, – просто стоял и смотрел на нее.

Всей душой жаждал он помочь волхву и вступить в схватку с этой мерзостью. Но в то же время какаято маленькая подленькая частичка сознания, затаившись в укромном уголке, тихонько благодарила Бога за то, что он в данный момент оказался прочно пригвожден к стене. Одна мысль о том, чтобы просто коснуться этой гнусности и мерзости, навевала на него нечеловеческий ужас и непреодолимое отвращение.

Он не услышал, как шептала девушка, а донесшийся до его ушей чуть погодя ее громкий голос тем не менее не оставил следа в его сознании. Лишь позже по ответу волхва он понял, о чем она говорила, но старый язычник был прав, и взять откудато кровь Иисуса было делом еще более нереальным, нежели достать с неба Луну. Однако еще чуть погодя он внимательно оглядел свои запястья, не перестающие болеть, и, переведя взгляд на волхва, увидел, что и тому сейчас пришла в голову такая же мысль. Не желая высказать ее вслух, Всевед тут же отвернулся и вновь стал обреченно и с ненавистью созерцать почти восстановившуюся тварь.

«А может, всетаки попробовать?» – мелькнула робкая мысль у отца Николая, и он, как мог осторожно, пошевелил кистью левой руки. Вспыхнувшая острая боль едва не заставила его закричать во весь голос, но усилием воли он сдержал себя. Лишь крупные капли пота, немедленно проступившие на широком лбу, выдали его мучения. «Нет, нет, – громогласно возопило его сознание. – Я не Христос и к тому же пригвожден не полностью, да и руки мои прибиты не к кресту, а к обычной деревянной стене. Нет, из этого ничего не выйдет. Пользы это никакой не даст, зато даст боль – страшную, неимоверно жгучую боль, которую невозможно выдержать простому обыкновенному человеку. Пусть я служитель Божий, пусть на мне лежит больше ответственности, чем на других людях, но ведь пользыто не будет. Зачем же нужны такие страдания, которые ничего не дадут». Он перевел дыхание, еще раз еле заметно попытался пошевелить на сей раз запястьем правой руки и вновь ощутил адскую боль. Отец Николай зажмурился, стойко перенося первый и самый острый ее приступ, и тут новая мысль пришла ему в голову: «Но ведь вполне возможно, что и Христос не ведал, что его мук и страданий достанет для искупления грехов всего человечества. Очень может статься, что и его терзали сомнения – хватит ли мук, ниспосланных ему судьбой, чтобы покрыть ими, как белоснежной пеленой, всю грязь, мерзость и гнусность погрязших во грехах людей. Да, он говорил о грядущем для него царствии небесном, но, может, Иисус лишь успокаивал себя этим, на самом же деле доподлинно не зная – не понапрасну ли будет свершен его подвиг. Так же и ты теперь, – и тут же пришла новая мысль: – Да, но его никто не заставлял выдергивать руки через шляпки гвоздей, а ведь это, скорее всего, намного страшнее и больнее, чем когда их вбивают в кости. Я не Христос, а испытание должен выдержать вдвое тяжелее. За что мне это? Во имя чего?»

Но он уже знал, во имя чего, а за что – это было и не столь важным. И еще он знал, что если сейчас смалодушничает, то потом каждая случайная гибель любого хорошего человека будет восприниматься им как зловредные происки той страшной твари, которая сейчас расположилась в нескольких шагах от него, а стало быть, и его вина будет в этих смертях. Пусть крохотный кусочек, поскольку она лишь косвенная, но будет, и жить с осознанием этой вины ему очень скоро станет не под силу. Самоубийство же – тяжкий грех для любого христианина, а что уж говорить про священнослужителя.

Набрав в рот побольше воздуха, он вдруг резко и отчаянно рванул руку вперед, надеясь за один рывок пропустить шляпку гвоздя через запястье, но кроме океана боли, не извлек ничего от этой попытки. Страшный, пронзительный крик вырвался у него из груди, перед глазами заплясало обжигающеяркое багровое пламя, и всетаки отец Николай, обезумев от непереносимой добровольной пытки, почти не соображая, что он делает, рванул руку еще раз и затем еще, захлестываемый с головой все новыми и новыми потоками чегото непереносимо ужасного и непередаваемо страшного.

Это уже нельзя было назвать простым обычным словом «боль», представлявшуюся теперь ему в виде ласковой домашней кошечки, которая если и доставляет хозяину некоторые неудобства в виде не вовремя выпущенных когтей, так только мелкие, пустячные царапинки. Сейчас же его тело терзал огромный свирепый тигр, раздирая когтями внутренности и одним клыком намертво впившийся в левое запястье в неистовом желании окончательно перекусить всю кисть вместе с ладонью.

После седьмого или восьмого рывка у священника судорогой скрутило желудок, и его, голодного, вывернуло наизнанку зеленоватожелтой, дурно пахнущей желчью прямо на рясу. «Теперь ведь не отстирается», – мелькнуло почемуто в голове. Вокруг все плыло как в тумане. Кружился в беззвучном хороводе подвал со всеми присутствующими в нем обитателями, каждый из которых поочередно возникал крупным планом перед его глазами, полными туманом из боли и слез. Кусая пальцы рук, застыла на ступенях Доброгнева; из огромных, на поллица глаз Всеведа текли слезы сопереживания; тупо и бессмысленно уставились в потолок маленькие свиные зрачки давно скончавшегося от ужаса Парамона, Константин тянул к священнику руки, изо всех сил пытаясь подняться. Отец Николай видел и выздоравливающую на глазах тварь, которой осталось всего ничего для полного восстановления и ухода. Ухода сейчас и возврата через какието дни, ну пусть месяцы.

– Задержите ее. Чутьчуть осталось, – еле сумел вымолвить священник, видя, как посох начинает буквально на глазах выходить из студня. В тот же миг спохватившийся волхв, собрав остаток сил, вначале преломил об эту тварь меч, затем, ухватившись за посох, всем телом навалился, чтобы вогнать его обратно. Почти сразу к нему подскочила Доброгнева, щедро вкладывая всю свою небольшую силу. Однако все было тщетно. Тварь легко раскачивала обоих вместе с посохом и, наконец, выдавила, вытолкнула столь сильно мешающую ей палку из своего тела. Чуть помедлив, она продвинулась, дрожа и сотрясаясь всем телом, в темный угол, но тут поднялся на ноги Константин и, видя, что еще однодва мгновения и амеба исчезнет без остатка, прохрипел зло:

– Эй ты, скотина тупая, А менято забыла совсем. – И, утерев ладонью кровь с лица, щедро брызнул ею на тварь. Та остановилась, будто недоумевая, почему вдруг оказался жив тот, ради которого она чуть не лишилась своего существования, слегка заколебалась в нерешительности, но затем, храня верность долгу, вновь отважно ринулась на очередной приступ.

Однако едва она проползла через подвал и робко, почти нежно коснулась ноги Константина, как все время кричащему от боли отцу Николаю удалосьтаки сорвать запястье левой руки с гвоздя. Крупные капельки крови тут же стали часточасто падать на землю, издавая еле слышимые шлепки. Священник с силой махнул окровавленной рукой в сторону Константина. Вновь стало больно, но вместе с тем непереносимо радостно при виде шкуры твари, пузырящейся нездоровым бурозеленым цветом на тех местах, куда попала человеческая кровь. Его кровь. Нежить вмиг оставила все попытки обхватить человека, тут же убрала свои щупальца и вертелась клубком, не понимая, что же на сей раз вызывает такую непереносимую боль.

Отец Николай улыбнулся, блаженствуя, и с силой, мстительно – чувство, что и говорить, недостойное истинного священнослужителя, но он непременно на следующей неделе отмолит сей грех – вновь резко махнул рукой в сторону мечущегося в растерянности комка студня. И опять он испытал чувство болезненного сладострастия, граничащего с садизмом, едва лишь представил, как мучается она, если столь явно извивается и корчится. «Еще один грех, да уж ладно, отмолим вкупе с предыдущим».

– Не нравится? – еще шире стала улыбка и старательнее бросок.

После пятого по счету попадания крови комок превратился в крохотное слизистое пятно, которое шестой взмах руки уничтожил окончательно. На радостях он решил перекреститься, но правую руку попрежнему удерживал гвоздь, а креститься левой – негоже и думать, и, грустно уставившись на радостно бросившихся к нему волхва и Доброгневу, отец Николай както обиженно и совсем подетски пожаловался им:

– Хотел перекреститься, ан глядь, а правая рука, как и прежде, пригвождена. Плохото как.

Поначалу они растерянно переглянулись от таких слов. Не обезумел ли человек? Но потом поняли, что все в порядке, и, придя в умиление от столь крохотного несчастья, разом засмеялись.

– Хахаха, – звенела переливчатым колокольчиком Доброгнева.

– Хехехе, – вторил ей хрипловатый голос волхва.

– Хохохо, – присоединился к ним через минуту сочный баритон князя.

Отец Николай сокрушенно обвел весельчаков глазами, полными печальной укоризны, – мол, почто над чужой бедой смеемся? – но вдруг неожиданно для самого себя искренне присоединился к общему дружному хору.

* * *

О ту нощь колдовскую прииде во град Резанский из кущ страшных, из дубравы своея заповедныя злой ведьмак, прозвищем Всевед. Словом тайным разверз он все двери пред собою и, взошедши в светлицу малую, где князь Глеб возводиша молитву горячу о заблудшей душе своего брата, поразиша оного посохом своим заговорным, и приятна тута княже Глеб смерть мученическую, аки святой, и забраша Господь не токмо душу его на небеса, но и тело. И возопили громко людишки, кои крест на груди носили, но подлинно не веровали, и отверзли темницу Константинову и выпущаша князя, возопиша громогласна: ты еси князь наш. А на добрых слуг князя Глеба учинилися тут гоненья неправедны и побита бысть истинных христиан бессчетно.

А князь Константин, воспылаша гордыней диавольскаю пуще прежнего, воссел на стол во Резани граде, дабы править с именем антихристовым на устах богомерзких.

Из СуздальскоФиларетовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817.

* * *

И воссияла о ту нощь на Руси во граде Резани правда Божия, ибо приде в поруб смрадный, где томишеся пресветлый князь Константин, некий старец, Господом нашим ниспосланный. И возопиша он гласом яростным, аки громом небесным: «Почто, княже Глеб, своего брата мукам смертным предаша? Или ты вовсе заветы Господни отринути решил?» А Глеб в гордыне диавольской аки пес смердящий облаял срамно старца святого, и переполнилась тут чаша терпения Господня. И излиша Он гнев свой на нечестивца онаго, и поразиша его яростию своея, молнии подобною, и воспылаша тело князя Глеба в огне сем, и сгореша он бесследна. Душу его черную вверз Господь в ад и тьму кромешную под вопли унылые. И тако же постигла кара ката его мерзкаго именем Парамон.

Раны же от гвоздей бесовских, коими ступни отца Николая пригвождены бысть, излечиша дыханием своим небесным. На дланях же раны оставлены бысть для вящей памяти.

И рекоша Константину Господь: «Сыне мой любый, иди и володей землею сей, ибо зрю в тебе усердие ко слову моему и посему велю – быть тебе пастырем над овцами заблудшими, воеводою грозным над дружинами верными и князем славным над градами и селищами».

Из ВладимирскоПименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760.

* * *

Пожалуй, самое темное пятно во всей этой истории с недолгим пленением князя Константина лежит именно на ее окончании.

С одной стороны, та ночь по своим событиям светла, образно говоря, как день. Мы доподлинно знаем, что едва дружина Ратьши подступила к стенам Рязани, как внутри города почемуто возникла паника и ворота неожиданно распахнулись. Слабое сопротивление в некоторых местах столицы, оказанное победителям со стороны наиболее преданных бояр Глеба, оказалось тут же подавленным. За теми, кто тайно, через подземный ход, бежал, была организована погоня, впрочем, не совсем успешная, так как один из бояр Константина по имени Онуфрий успелтаки добраться до молодого князя Ингваря, сидевшего в ПереяславлеРязанском, а скорее всего, и не он один. Узники всех Глебовых казематов получили свободу, включая столь известных впоследствии воинов, как Изибор, Гремислав, Афонька Лучник, знаменитый гусляр Стожар и многиемногие другие.

С другой же стороны, никто не знает, как и при каких обстоятельствах скончался князь Глеб. Известно лишь, что когда несколько человек из его дружины прибежали к княжескому терему, желая сообщить о том, что дружина воеводы Ратьши начала штурм города, то обнаружили снесенную неведомой силой с петель тяжелую дубовую дверь, ведущую в отдельный поруб, где томились наиболее важные узники.

Перешагнув через валявшуюся дверь, они спустились вниз и... далее уже рассказывается, как они оказывали помощь лекарке, освобождая отца Николая и князя Константина от железных цепей. Тут же лежала одежда его брата Глеба, причем целехонькая, за исключением легкого пореза на обоих рукавах и дырочки в груди, но следов крови не было. В углу находился мертвый Парамон – знаменитый кат, то есть палач, князя Глеба.

Кто снес дверь? Кто умертвил Парамона? Но главное – куда всетаки делось тело князя Глеба?

Про ярость Господню, о чем говорится в некоторых летописях, в столь серьезном труде, как наш, писать както неудобно, но даже если на одну секунду предположить, что она имела место, то все равно должен был остаться обугленный труп в обгоревшей одежде, которая на самом деле осталась целой. В самом крайнем случае – кучка пепла. Однако не найдено ничего. Совсем ничего.

Предположим, что некими воинами был задуман переворот в пользу Константина. Казалось бы, вполне реальное дело и эта гипотеза имеет все права на свое существование. Под шумок начавшегося штурма выломали дверь, ведущую в поруб, зашли туда, убили князя и Парамона, освободили Константина и отца Николая. Все нормально, но вновь возникает тот же вопрос: куда делось тело князя Глеба?

Кроме того, совершенно загадочно появление в осажденном городе некоего старца и уже тем более таинственно звучит его имя – Всевед. Очевиден факт, что волхв под страхом смертной казни никак не мог появиться в Рязани, стало быть, был еще один старик с тем же именем. Тут же возникает еще один ряд вопросов. Откуда он взялся? Как проник в поруб? Куда делся потом? Но главное – что именно он там делал и какую роль сыграл в тех драматических событиях, которые там развернулись в ту ночь?

Те же, кто там был и остался в живых, никогда и никому не рассказывали о происшедшем, иначе хоть какието слухи да дошли бы до летописцев. Почему? Что за упорное молчание? Загадки, загадки, загадки...

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т. 2. С. 118–119. СПб., 1830.

Вместо эпилога

Друзья, скажу еще два слова – и потом

Без грусти навсегда закрою этот том.

В. Гюго.

После тех бурных событий прошел уже месяц. Спокойный и теплый август плавно перешел в погожий сентябрь. Выдалось затишье и в делах хлопотливого Миньки. Заразив энтузиазмом ремесленный люд и удивительно ловко и споро наладив с помощью Константина все производство, он теперь лишь изредка заглядывал в кузни, где лучшие ковали осваивали литейное дело, а также в мастерские, где за обещание полного освобождения всего через один год энергично трудились обельные холопы. Все остальное время он проводил в своем небольшом домике, где день и ночь напролет чтото вычерчивал на больших листах, в обилии поставленных заморскими купцами по княжескому заказу.

Вячеслав продолжал упорно тренировать всю дружину, постепенно добиваясь не просто слаженности, а монолитности в движениях. Попутно он занимался со специально отобранными людьми рукопашным боем, вдалбливая в голову будущим средневековым спецназовцам разные необходимые премудрости. Благодаря сотнику Стояну и дружиннику Константину, надежным и верным помощникам, которые взвалили на себя большинство повседневных будничных хлопот и забот, времени на своих спецназовцев у него было вполне достаточно.

Все увереннее себя чувствовал и отец Николай. После тех страшных событий он ничуть не ожесточился душой. Напротив, стал несколько реалистичнее смотреть на многое, в том числе и на ту политику, которую проводил Константин. Нет, целиком и окончательно он с ней не смирился, но, во всяком случае, понял, что одними библейскими проповедями добиться мира с неугомонными соседями навряд ли получится. Иное дело, когда слово Божье для особо тупых наглядно подкреплено увесистой дубинкой в виде крепкого войска, которое стоит за спиной проповедника и готово к отражению любой агрессии.

Со всей троицей, как подметил Константин, за сравнительно недолгое время пребывания в этом мире произошли изрядные перемены. О самом себе судить было трудно, да он и не пытался, однако, видя перед собой веселые оживленные лица друзей, оценил, как разительно и в первую очередь внутренне изменился, например, Славка. Это отчетливо просматривалось и в его спокойно расправленных плечах, и в горделивой осанке, и в спокойном, чуточку ироничном прищуре глаз.

По пустякам он уже не задирался, вскипал далеко не так быстро, как раньше, и не до такой степени, даже его шутки стали не такими колкими и острыми, как раньше. Можно сказать, что он начал плавный переход от едкой сатиры к добродушному юмору. Впрочем, перемены коснулись и его физических параметров. В росте он прибавил всего за одно лето чуть ли не пять сантиметров, хотя до самого Константина ему осталось расти еще столько же. «Коли дальше так пойдет дело, так он через парутройку лет на меня и вовсе сверху вниз смотреть станет», – мелькнула у князя мысль.

Хотя если уж говорить о росте, то тут безусловным лидером стал Минька. На сытных казенных харчах он прибавил чуть ли не вдвое больше Вячеслава и в самом скором будущем явственно грозился не только догнать, но и перегнать своего старшего товарища.

Ответственность за столь важное дело, каковым была модернизация вооружения, тоже сказалась на его характере. От самого изобретения до его внедрения на практике путь лежал долгий, а ведь надо было по возможности еще и поставить все на поток. Главным же везде, на всех линиях и участках оставался пока он. Успевая всюду, Минька, тем не менее, даже передвигаться стал более солидно и степенно. Шаг его попрежнему оставался быстрым, а походка все такой же стремительной, но бегущим его уже никто не видел. Обращение к себе по имени и отчеству он уже воспринимал как должное и ничуть не смущался этого.

Мало того, он теперь стал значительно бережливее и рачительнее в расходах, поскольку отводимые Константином суммы, в связи с постоянно увеличивающимся количеством новых проектов, и все из числа крайне необходимых, имели неуклонную тенденцию к сокращению, а качество и количество продукции при этом страдать были не должны. Идей в его голове попрежнему витало превеликое множество, но прежде чем подойти с какойлибо из них к Константину, он уже стремился каждую тщательнейшим образом обсчитать. Сколько необходимо рабочей силы, какое сырье потребно и в каком количестве, необходимые размеры требуемых помещений и общий итог – во сколько гривенок встанет та или иная затея. Последнее, впрочем, делал уже не он, а персональный бухгалтер, которого выделил ему Зворыка, заверив, что малец хоть и не вышел годами – тот и вправду выглядел немногим старше Славки, – зато разумен на диво, а торгуется так, что и самому Зворыке за ним порой не угнаться.

Отец Николай не подрос – годы не те, однако уверенность в себе и в своих силах, а главное, в необходимости и полезности тех дел, которыми он занимается, постепенно стала все явственнее проявляться и в нем. Раны его вроде бы окончательно затянулись, и уже ничто, кроме легких полотняных повязок на обеих руках, не напоминало о том, какие муки перенес совсем недавно мужественный священник.

Единственное, что иногда и совсем немного омрачало его вдохновение, так это непреходящая до сего времени боль в руках, пробитых месяц назад огромными гвоздями. Все усилия Доброгневы и самого Всеведа ни к чему не приводили. Сам отец Николай старался не подавать виду, но иногда по закушенной нижней губе и выступившей на лбу испарине Константин понимал, что выздоровление почемуто затягивается и далеко не все обстоит так хорошо, как говорит сам священник.

К счастью, он оказался далеко не фанатиком и без малейшего сожаления отказался от тех религиозных правил, которых еще не было в тринадцатом веке и которые, содрав их из униатских и католических книг, введет неугомонный патриарх Никон лишь спустя четыреста с лишним лет.

Даже крестился он, как и все его прихожане, только двумя перстами и имя Христа произносил только постарому – Исус, не удваивая первую букву. «Главное, чтобы Бог в душе у человека был, – пояснял он свое спокойное отношение ко всему официальному, но признанному впоследствии неправильным, добавляя: – Ежели тигра свиньей назвать, в лужу он от этого все равно не полезет».

Более того, он несколько раз на весь день уезжал во владения волхва – в его заповедную дубраву, возвращаясь каждый раз аж поздним вечером, и как это ни удивительно, спокойным и умиротворенным. С ходу отвергнув догадки Константина о возможных попытках священника заманить старого волхва в лоно Христианской церкви, отец Николай поначалу попросту шокировал князя своим кратким ответом.

– А зачем? – спросил он, отнюдь не лукавя при этом. – У каждого человека в душе свой Бог – тот, что ему ближе и понятнее. И тут не столь важно – какой именно. Главное, чтобы он был.

– Но ведь он может оказаться и страшным, увлечь человека на злое, – возразил Константин, на что священник, снисходительно посмотрев на князя, как на ребенка, изрек:

– А вот таким Бог быть не может. Все зло только от дьявола.

Причину же своих визитов он объяснил тем, что сейчас, к сожалению, только у Всеведа можно найти ответы на многие вопросы – начиная с особенностей древнеславянского алфавита и письменности, которая была на Руси задолго до Кирилла и Мефодия, и заканчивая пониманием всего окружающего их мира.

А недавно отец Николай обратился к Константину с просьбой ускорить начатое Минькой производство своей бумаги – завозная была страшно дорога. При этом он не удержался и похвастался почти помальчишески, что уже договорился с Всеведом и получил его разрешение на переписку древнейших рукописей, свято хранимых им и датируемых, судя по описываемым событиям, временами, намного отстоящими даже от официальной даты сотворения мира. В ответ же на шуточный княжеский вопрос, как может сочетаться его сан служителя Христианской церкви с кипучей деятельностью по сохранению для потомков важнейших языческих документов, он кратко и серьезно ответил, что эти документы – память народа.

– А не боишься, что там обнаружится чтото противоречащее Библии и Евангелиям? Ведь их тогда в этом случае не сохранять, а, наоборот, уничтожать надо в интересах Церкви? – осведомился Константин.

– Я ведь Богу служу, а не Церкви, – парировал выпад священник, пояснив: – Церкви можно послужить ложью, Богу – нельзя.

Если же брать в целом, то все они были не просто при деле, но каждый из них именно при своем, что не могло не радовать. Впрочем, то же самое можно было сказать и про других соратников нового князя Рязани.

Доброгнева все хлопотала по своим лекарским делам, причем теперь не одна, а в окружении сразу доброго десятка девчонок, которых по настоянию Константина она сама подобрала себе из числа тех, кто посмышленее. Выбор у нее был большой. Когда в семье каждая куна на счету, а тут не просто в учебу дите отдаешь, да еще и кормить притом не надобно – от желающих отбоя не будет.

Все прочие разъехались кто куда. Евпатий Коловрат хлопотал все больше по посольским делам, причем вместе с Хвощом, который один и остался Константину в наследство от всех бояр князя Глеба.

Уборкой урожая викинги не занимались – весной они посадить ничего не успели, – но забот у Эйнара хватало. Одни укрепления вокруг селища чего стоили, посмотрев на которые Константин пришел к выводу, что все это уже куда больше напоминает город, чем деревню, и тут же с ходу придумал название исходя из специфики проживающего в нем контингента.

– Пусть он зовется отныне Эйнарград, – предложил он ярлу, на что засмущавшийся донельзя гигант попросил, тем не менее, назвать их новое место жительства какнибудь поскромнее. После небольших дебатов и легкой непродолжительной дискуссии окончательно было утверждено другое, более нейтральное – Северград.

Ратьше нездоровилось. Чтото гадкое занес в рану наконечник шальной стрелы, угодившей в его левую ключицу во время штурма Рязани, к этому добавлялось немалое количество прожитых лет, и он, добровольно приняв на свои плечи восстановление укреплений Ожска и ставшего приграничным с Ингварем Ольгова, елееле справлялся с этой в общемто не столь уж и сложной задачей.

Давно нагуливали жирок по привольным степям Поволжья и Таврии громадные табуны половецких коней хана Данилы Кобяковича. Расстались они, как положено побратимам, после горячих объятий, и длились проводы довольно долго – чуть ли не неделю.

Гусляр, невзирая на все предостережения Константина, спустя пару недель, окончательно оклемавшись от мучений, перенесенных в Глебовом порубе, ушел к Ингварю – старшему сыну погибшего князя Ингваря, дабы рассказать тому обо всем, что произошло под Исадами на самом деле, и пропал. Молодой князь пока сидел безвылазно в своем ПереяславлеРязанском. По слухам, он собирал рать для похода на Константина, желая отомстить за своего отца. Письма, неоднократно посылаемые рязанским князем в Переяславль, успеха не имели.

Да и не могли они иметь этот успех, поскольку, невзирая на обилие плюсов, что подарила та страшная колдовская ночь бывшему узнику и его сотоварищам, имелся в ней и один минус – успели какимто образом уйти от законного и справедливого суда Константина не только ближние люди князя Глеба, но и Мосяга с Онуфрием. Посланный в погоню отряд половцев, сопровождаемый надежными княжескими людьми для опознания мятежников, долго гнался за ними. Затем дороги беглецов разошлись, и потому успеха добилась лишь та часть отряда, которую возглавлял Гремислав. Спустя неделю он воротился назад в Рязань и бросил на пол перед князем кожаный мешок, из которого выкатилась окровавленная голова боярина Мосяги.

Самый же главный изменник успел добраться до владений Ингваря, и о том, что он там наговорил молодому княжичу о событиях, произошедших в Исадах, а позже и в самой Рязани, остается только догадываться. Вполне понятно было, что после таких слов юный правитель ПереяславляРязанского, да и прочих градов и сел на западной стороне княжества, никогда не смирится и сделает все возможное, чтобы отомстить. Не успокаивало и то, что он не выступил против Константина немедля и не торопится со своей местью. Напротив, это говорило как раз о том, что Ингварь – враг серьезный, следовательно, главные события и разборки еще впереди.

Возможно, что хитромудрый Хвощ и лукавый Евпатий Коловрат сумели бы поправить ситуацию, но к молодому Ингварю Константин их не посылал, не желая рисковать ценными людьми – о посольской неприкосновенности в ту пору на Руси мало кто слыхивал, а боярин Онуфрий мог про них наговорить много такого, что и во сне не приснится.

Вот потомуто затишье, которое пока царило на Рязанщине, воспринималось Константином всего лишь как краткая передышка перед неизбежными грядущими потрясениями.

Честно говоря, сразу после уничтожения Хлада он рассчитывал, что пусть не тотчас же, но хотя бы на другой день или на третий будет ему и его друзьям, говоря языком отца Николая, какоенибудь чудесное знамение от нагорных сил, а попросту – сигнал о том, что сверхзадача ими выполнена. А там, как знать, глядишь и оттранспортируют назад, в родной двадцатый, так что эти потрясения достанутся на долю когото другого. Правда, в этом случае Ингварь неминуемо одолел бы своего супостата, то есть сменщика Константина в этом теле, но оно было бы даже и хорошо – молодой княжич хорошо помнился еще по зиме и впечатление оставил о себе самое благоприятное. Чувствовалось, что с ним Рязанское княжество не пропадет.

Так что вполне можно и уехать. Не то чтобы очень плохо ему жилось в этом веке, но уж слишком много потрясений сразу выпало на его долю, да к тому же и заканчиваться они вовсе не собирались, а весь запас адреналина – Константин был в этом уверен на сто процентов – израсходован его организмом лет на пятьдесят вперед. Да и вообще, такой явный перебор событий и эмоций его никак не устраивал. Очень хотелось чегото спокойного и лирического. Вот если бы остаток дней можно было бы прожить в Березовке с Купавой – куда ни шло, но кто ж ему даст.

Однако Высшие Силы упорно молчали, и не было понятно решительно ничего: то ли они чтото еще не доделали, то ли занимались вообще ерундой, а сверхзадачей был не Хлад, а нечто иное и отнюдь не такая мелочь, хотя назвать Хлада неким незначительным пустяком сам бы Константин никогда не решился. Лишь спустя неделю он окончательно разочаровался и в небесных силах, и в своем ожидании, трезво рассудив, что, коли для них, как гдето говорилось, тысяча лет – один миг, было бы бессмысленно дожидаться, когда он пройдет.

Стало быть, надо вновь погружаться в повседневные заботы о княжестве, не мечтать о всякого рода несбыточных химерах, тем более что если уж его троица была при деле, то он сам и вовсе являлся основной движущей силой, так что тунеядствовать здесь никак не получалось. Жизнь продолжалась.

1 Веницейскими называли у славян товары, получаемые из Венеции.

2 Пряслице – каменный грузик с дырочкой посреди, надевался для весу на веретено. Розовый цвет, указанный женщиной, говорит о том, что изготовлено оно было из специфического камня – розового шифера, залежи которого имелись на Волыни и в среднем Приднепровье. Местные жители изготавливали из него пряслица, а затем коробейники разносили их уже в виде готовых изделий по всей Руси.

3 Холодные штаны – исподнее белье. Славяне носили его даже летом и спали тоже всегда в нем.

4 Мафорий (омофорий, омофор) – часть облачения: длинный кусок ткани, вышитый чаще всего крестами и надеваемый крестообразно на плечи. Носился исключительно высшим духовенством.

5 Деисус – три иконы с изображением Христа, Богоматери и Иоанна Предтечи, которые ставились обычно вместе.

6 Болотняник – злой дух из славянских поверий, который живет в болоте.

7 Хохлики – чертенята, живущие в болоте.

8 Болотница – утопленница, сидящая обычно на огромном цветке кувшинки. Она обольщает путника своей красотой, завлекает его золотом, чтобы утащить к себе в болото.

9 Вошва – подошва (ст.слав.).

10 Юнота – ученик ремесленника (ст.слав.).

11 Это был первый из знаменитой впоследствии династии, которая позже так и получила фамилию Степиных. Сам Юрий (Мудрила) Степин – первый известный по летописям родоначальник этой династии, еще долгие десятилетия трудился, помогая внедрять в жизнь все Константиновы задумки. Его сын Алексей по прозвищу Третье Око, был столь же добросовестным сподвижником сына Константина.

12 Приступок – крыльцо (ст.слав.).

13 Подзыбица – помещение, используемое в качестве кладовой (ст.слав.).

14 Гардарики – страна городов. Так скандинавы называли Русь в то время.

15 Эстердаларн – долина в провинции Хедмарк, Норвегия.

16 Слиттунги – оборванцы (норвеж.).

17 Священник Бене (Бенедикт) – вождь восстания крестьянской бедноты, произошедшего в 1217 году. Повстанцы захватили даже столицу Норвегии Осло, но затем были разбиты, и на престол взошел внук Сверре – Хокон IV Старый (1217–1263).

18 Сверре – бывший священник. Возглавил восстание крестьян в Норвегии в 1179 году. В 1184 году король Магнус IV пал в морском сражении, и Сверре вступил на престол. Умер в 1202 году.

19 Лендерман – служивый человек короля, земельный магнат (норвеж.).