Чтение 15–й страницы книги ~Окаянный груз~

— Гляди, гляди, — вполголоса бросил Юржик на ухо Ендреку. — Разозлился.

— С чего ты это взял, пан Юржик?

— Хе! Ногти грызет. Я за ним еще в Берестянской буцегарне подметил. Там он зубами клацал, ровно волчина лесной. Как до кости не сточил?

— А-а!

— Вот тебе и «а». А знаешь, какая холка у коня должна быть? Высокая, длинная и мускулистая. Иначе седло по-человечески не взгромоздишь!

— Слушай, пан Юржик, — взмолился студиозус, — избавь ты меня от своих рассказок...

— Что, неинтересно? — прищурился пан Бутля.

— Ой, ни капельки. Я всю жизнь думал, что для лошади самое главное — ноги.

— Вот потому-то я тебя, олуха, и учу! — Шляхтич торжествующе воздел к небу палец. — А ты, студиозус, радоваться должен! Нога, она, конечно... Она тоже важна. Но не самая главная...

Ендрек вздохнул и приготовился слушать до бесконечности.

— А в ноге что главное? А? Отвечай, студиозус!

— Да не знаю я! Копыто?

— Ну, не без того. Но про копыто мы другой раз поговорим. В передней ноге главное — лопатка!

— Скажешь тоже, — вмешался ехавший до того молча Хватан. — В передней ноге главное, чтоб предплечье короче пясти было, дрын мне в коленку! Тогда конь не трясет. На галопе как в колыбельке качаешься.

— Ну, это как поглядеть! — Юржик повернул красное, распаренное на солнце лицо к новому собеседнику. — Без лопатки той силы у ноги не будет!

— А для задней ноги?

— А для задней ноги — круп, Господом всякой скотине даденый! Он длинный и не косой должен быть!

Ендрек, довольный, что от него отстали, постарался переместить коня так, чтоб оставить между собой и спорщиками пана Гредзика. Обиженный Войцеком шляхтич проводил его недобрым взглядом, не прекращая грызть ноготь. Ендрек покачал головой:

— Нехорошо, пан Гредзик. Не ровен час ноготь загниет.

— Твое какое собачье дело?! — неожиданно вызверился всегда дружелюбный и обходительный пан Цвик. — Отстань от меня!!!

Медикус испуганно захлопнул рот, успев заметить удивленный быстрый взгляд пана Шпары. Он, видать, тоже не ожидал такого.

За разговором и ссорами Ендрек не заметил, как они прибыли к длинной коновязи. Само собой, платной.

Коренастый приказчик в кожаном фартуке с объемистым карманом на пузе подошел, вальяжно покачиваясь. Неторопливо ощупал глазом вновь прибывших, не пропуская ни единой подробности, включая и желтые ленточки. Поразмыслил. Легко поклонился пану Войцеку.

— Пять медяков, панове...

Полученная плата осела в широком кармане, а приказчик уже развернулся к ним спиной, заметив еще кого-то, подъехавшего с другого конца коновязи.

— Останешься стеречь, Хватан, — приказал Войцек.

— А чо я... — раскрыл рот порубежник, но пан Шпара так на него зыркнул, что спорить сразу расхотелось. Да и кому не расхотелось бы?

Хватан уселся в холодке, сдвинув шапку на брови. Но глаз из-под свисавшего изжелта-серого меха зорко поглядывал и на толпу, и на уходящих товарищей.

Медикус знал — сотник намерился купить пять коней. Четверых под седло взамен попорченных или просто измученных непосильным переходом — не то, чтобы дорога от Берестянки такой уж тяжелой показалась, но кони, видно, с самого начала не очень хорошими были. А одну лошадку — в телегу. Это Хмыз предложил переделать повозку в пароконную. Труд не слишком великий. Все равно и ось нужно менять. А в тех же Батятичах мастеров хоть отбавляй — и ось переднюю поменяют с тем расчетом, чтоб не оглобли крепились, а дышло; и сбруей помогут, какой следует. За звонкое серебро, само собой. Кто ж за бесплатно работать будет?

А ярмарка бурлила. Там мелькали терновские ремонтеры реестрового войска — вислоусые, в темно-коричневых жупанах; здесь заезжие купцы из Угорья — в черных кожаных жилетках, круглых шапках из шкурок новорожденных ягнят, каждый с топориком у пояса. Крутились, как палая листва в речном водовороте лоточники и коробейники. Чуть в стороне хитро прищурившийся торговец гонял на длинном ремне — корде — темно-гнедого красавца-жеребца. Скакун взбрыкивал на бегу, фыркал, раздувая розовые ноздри, и косил глазом.

— Эх, хорош, — восторженно протянул Юржик. — Да не по мошне нам... Как говорится, не по Стецьку шапка.

На высоком помосте развлекали толпу два жонглера в ярких, сшитых из цветных лоскутов рубахах. Они швыряли друг другу и вверх самые необычные предметы — глиняный кувшин, старую драную шапку, подкову, угорский топорик с инкрустированной рукояткой. Примостившийся на краю помоста менестрель лениво бренчал на цитре, из-под ресниц оглядывая толпу. Понятное дело, время песен еще не пришло. Это успеется, это к вечеру.

В разношерстной круговерти привлек внимание Ендрека — да и не только его — сутулый шляхтич со злым, перекошенным так, словно с правой стороны челюсти все зубы разом заболели, лицом. Он, нимало не опасаясь народного гнева, нацепил на шею широкий шарф королевских цветов — белого и голубого. Вернее, цветов бывшего короля и опальных ныне Малых Прилужан. На шляхтича косились, показывали за спиной язык, а кто и кулак, но одного взгляда на длинную, оттопырившую полу лазоревого кунтуша, саблю хватало любому забияке, чтоб успокоиться и не давать волю чувствам. Возможно, сутулый еще нарвется сегодня на достойного противника, который не побоится его и преподаст урок. А может, и нет... К счастью для себя.

— Выпендрежник, — процедил сквозь стиснутые зубы пан Гредзик.

— Ты соси палец, соси, не отвлекайся, — добродушно отозвался пан Бутля.

— Да я... Я б его!..

— За-забыл, что о-о-он наш? — поинтересовался пан Войцек.

Пан Гредзик разочарованно вздохнул и опустил плечи, а Юржик все же пробурчал под нос:

— Жаль, что наш. Я б его и сам поучил уму-разуму.

Меченый целенаправленно вел их в ту часть торжища, где собрались торговцы из южных земель. Из Хорова, второго по величине города Великих Прилужан, почитавшегося многими едва ли не более достойным звания столицы, чем сам Выгов, и из прочего пристыпья тоже.

Все верно. Для похода на юг лучше всего подойдут кони кочевников или местные с примесью крови дикарей.

До загона с низкорослыми, злыми коньками оставалось всего ничего, когда путь им преградила огромная лужа. Откуда такая взялась? Ведь, насколько Ендрек помнил, проливных дождей не было давно. Или это под Выговом не было?

Даже решительный Войцек остановил занесенную над желтовато-коричневой поверхностью воды ногу, раздумывая: ступить, не ступить? В таких лужах, случалось, запросто сапоги теряли. Присосется подошва к глинистому дну — не вырвешься.

Рядом топтались на месте несколько шляхтичей. Обычные загорелые лица, русые чубы, закрученные усы. Похожи друг на друга. Наверняка родные братья. Они стояли, понурив головы, а перед лицом старшего, начавшего уже седеть, размахивала кулачком юная панночка. Светло-русые пряди задорно выбились из-под беличьей шапочки, курносый носик сморщился от гнева, а каблучок красного сафьянового сапога постукивал по липкому побережью водной преграды.

— А я тебе сказала, что хочу не кобылу, а жеребца!

— Да полно тебе, Ханнуся, — успокаивал ее седоватый шляхтич.

Уверенности в его голосе не слышалось. В отличие от голоса Ханнуси.

— Я сказала — жеребца! Злого, степного. Про каких батюшка рассказывал!

— Мыслимо ли дело, сестра, — попытался вмешаться другой шляхтич, помоложе первого, но с грубым шрамом через бровь и веко, от чего левый глаз казался хитро прищуренным. — Молодая панночка, да на жеребце... А не ровен час...

— За собой следи, Цимошка, — крутанулась девушка на каблучках. — Не ты в роду старший! Климаш решает! Правда, Климаш? — Теперь в ее голосе звучало такое неподдельное уважение к старшему брату, что Ендрек понял — не устоит седоватый. Скакать Ханнусе на злом степном жеребце.

Видно о том же подумал и пан Войцек. Он усмехнулся в черные усы, по старой привычке заложил большие пальцы за пояс и кивнул своим — давайте, переходите, мол, лужу вброд.

Пан Бутля недоверчиво оглядел голенища своих сапог — не перехлестнется вода через верх? Широким жестом предложил Гредзику шагнуть первым.

Пан Гредзик покачал головой:

— Пускай студиозус первым идет. Самый молодой — пусть глубину меряет.

Их препирательства не остались незамеченными. В толпе пробежал легкий смешок. В задних рядах кто-то заржал в голос.

«Сам бы окунулся в болото, гад, а потом веселись, сколько влезет», — подумал Ендрек.

Ханнуся прекратила препираться с братьями и, уперев руки в бока, с нескрываемым интересом наблюдала за мнущимися на берегу лужи паном Войцеком с товарищами.

— Эка паны нерешительные пошли в наше время, а, Климаш! — во всеуслышание обратилась она к старшему брату.

Климаш, а вслед за ним и Цимош, и еще двое безымянных братьев заулыбались, закивали, как курочки, которым хозяйка щедрой рукой сыпанула пшена.

Ендрек попытался перевести разговор в шутку. Шагнул назад, с наибольшей галантностью, на какую был способен, поклонился и прочитал стишок, сочиненный когда-то давно, еще в Руттердахе, но показавшийся настолько к месту, что должен был сойти за экспромт:

— Когда-то в Прилужанах паны,

Кичася рыцарством своим,

С плеча кидали в грязь жупаны,

Чтоб панночки прошли по ним.

Но чтоб прекраснейшая панна

Не замарала сапожок,

Я сам бы в лужу пал жупаном,

Подставив спину под шажок.

Глаза Ханнуси слегка округлились. Должно быть, не часто в окрестностях Батятичей стихотворцы показывались. Сглотнула, вздохнула. Потом фыркнула пренебрежительно:

— Ишь, выискался...

Климаш с Цимошем разом нахмурились, опустили ладони на рукоятки сабель.

Пан Войцек легонько подтолкнул медикуса в плечо:

— Шагай! — и уже в спину добавил вполголоса: — Учит его жизнь, учит... — А потом громче: — Прошу прощения, панна, и вы, панове, извините. Никто не думал вас обидеть.

— Да не стоит извинений, пан, — ответил за всех Климаш.

Выражения его лица Ендрек уже не видел, сражаясь с засасывающим подошвы сапог дном. Рядом сосредоточенно переставлял ноги пан Гредзик. За спиной кряхтел Юржик:

— Ну, ты даешь, студиозус! Скандала нам только не хватало!

Когда Меченый нагнал их, пан Бутля замолчал. То ли не хотел лишний раз напоминать Войцеку о промашке медикуса, то ли попросту решил, что проступок не стоит того, чтоб о нем много говорить.

А оставшаяся на берегу лужи панночка завороженно прошептала:

— Какой пан...

— Ты что, сестренка? — поразился Цимош. — Об рифмоплете загрустила?

— Глупый ты, Цимошка! — К Ханнусе вмиг вернулся боевой настрой. — Глупый, как тот баран! Какой рифмоплет? Тот пан, что со шрамом! Грустный. Перед которым вы хвосты поджали.

— Мы поджали? — возмущенно заявил третий брат — плечистый, с тяжелой челюстью и румянцем во всю щеку. — Да я...

— И ты, Вяслав, тоже! — не терпящим возражений тоном заявила девушка. — Мне хоть не бреши!

Она замолчала ненадолго. Братья переглянулись, пожимая плечами. Что поделаешь, мол, младшенькая, любимая, балованная...

— Климаш! — воскликнула Ханнуся, притоптывая по глине сапожком. — Ты пригласишь этого пана к нам в усадьбу!

Вот так. Не спросила, а, похоже, приказала.

— Дык, Ханнуська... — развел руками старший. — Я ж ни имени его не знаю, ни кто он есть...

— Узнаешь!

— Но, Ханнуся...

— Я сказала — узнаешь и пригласишь!

— Но...

— Климаш!

— Ханнуся...

— Климаш!!

— Но...

— Климаш!!!

— Хорошо, сестренка, узнаю...

— И пригласишь!

— И приглашу, — обреченно добавил шляхтич.

Толпа веселилась, но весельчаки старались все же скалить зубы незаметно. Знали, братья Беласци позволяют над собой глумиться только сестренке. А любой другой может и тумака отведать, а может и сабельки...

* * *

В шинке «Грудастая Явдешка» вовсю играла музыка. Улыбчивый парень в заячьей безрукавке елозил смычком по струнам гудка, а двое его товарищей изо всех сил дули в рожки. Давнишний менестрель, лениво полуприкрыв глаза, наблюдал из темного угла за их потугами. Покрытая темным лаком цитра стояла здесь же, заботливо накрытая куском полотна. Их время еще не пришло. Возможно, позже, ближе к ночи...

Под потолком, подвешенные за притолоку, едва заметно покачивались четыре тележных колеса. Каждое впору примерять к королевской карете. Глиняные плошки, густо расставленные по ободьям колес, отчаянно коптили, но давали достаточно света.

По засыпанному свежей золотистой соломой полу бегали подавальщицы, груженные то подносами, уставленными всяческими яствами, то башнями пустых тарелок. Седоусый внук прославившей Батятичи Явдешки не мог пожаловаться на плохой оборот. Если к завлекательному названию шинка прибавить удобное местоположение, лишь последний идиот не станет жить в достатке, откладывая ко всему прочему на черный день — то ли себе на похороны, то ли дочкам на приданое.

Идея зайти перекусить в шинок принадлежала пану Юржику. Ендрек впервые увидел этого простоватого, но без глупости, мудрого эдакой исконной деревенской мудростью, но без зауми, присущей людям ученым, шляхтича еще в одной ипостаси — в обличии гурмана.

Да и невозмутимого обычно Войцека пан Бутля поразил глубокими познаниями в деликатесах великолужичанской кухни. Поэтому они полностью и безоговорочно подчинились его опыту, доверив выбор как блюд, так и напитков.

Пан Юржик заказал сперва пива. Местного темного, как он сказал. К пиву раков, вареных в квасе с целой грудой укропа и лаврового листа. Пиво оказалось густым, крепким, в меру горьким и оставляло на языке сладковатое послевкусие. Раки поражали воображение величиной клешней — в пол-ладони взрослого человека.

Когда от красных зверей осталась лишь горка шелухи да приятный зуд на языках, а жбанчик с пивом показал дно, веснушчатая девка принесла похлебку, сваренную на обжаренных над вишневыми угольями свиных ребрышках. В играющем крупными каплями жира, словно хвост павы, бульоне, плавали щедрой рукой насыпанные кусочки моркови и корня петрушки, ломтики лука, обжаренные до золотисто-коричневого цвета, как брюшко медоносной пчелы, и пышные, словно облака, галушки. К похлебке полагались мягкие воздушные пампушки, притрушенные мелко-мелко нарубленным чесноком.

— Ну, под такое роскошество не худо бы и чарочку... — нерешительно проговорил пан Юржик, нацеливаясь ложкой в миску, а сам исподлобья наблюдавший за сотником.

Меченый помедлил мгновение-другое и кивнул. Воистину, грех не пригубить. От одних только запахов слюной захлебнуться можно.

Горелка тоже оказалась не абы какая, а настоянная на рябине. Наверняка ягоду собирали уже поздней осенью, на исходе кастрычника, когда ударил первый морозец. Оттого рябина отдала напитку благородную горечь косточки и медовую сладость мякоти. А кроме того, окрасила в красновато-рыжий, как зимний мех лисы, оттенок.

Несмотря на чарующий аромат и божественный вкус горелки, пан Гредзик от питья отказался. Приказал принести квасу с ледничку, на что пан Юржик заметил, мол, кто не пьет, часто несварением желудка после мается, и потребовал подтверждения у медикуса. Ендрек не стал кривить душой и честно признался, что подобных наук еще не проходил в Академии.

— Чего в таком разе стоит она, Академия твоя? — недоуменно пошевелил усами пан Бутля и опрокинул еще чарочку. — А ты, пан Гредзик, коль не пьешь, Хватана сменил бы, что ли?

— А чего б и нет? — не стал ерепениться Цвик. — Голубцов дождусь и пойду.

Пан Гредзик знал, о чем говорил. Может, пить горелку он и бросил после произошедшего с ним и паном Стадзиком конфуза еще в Берестянке, но в еде толк понимал не хуже самого пана Бутли.

Голубцы, принесенные все той же рыженькой подавальщицей, исходили паром на широкой мисе, разделенные на две равные горки. В одной — мясные. Рубленая свинина с бараниной и кусочками копченого сала в обертке из виноградного листа. Здесь, на юге, винную лозу сажали даже просто около домов. Она не вымерзала зимой, как в Малых Прилужанах, хотя ягоды получались не слишком вкусные — кисловатые и водянистые, — сказывались летние дожди. Во второй — нарезанная на мелкие кусочки обжаренная в сливочном масле морковь, перемешанная с луком, чесноком, петрушкой и дорогим заморским перцем, щедро обмотанная капустным листом.

— Берешь чарочку, студиозус, — доверительно понизив голос, поучал пан Юржик, — быстренько в горло, после вот это с капустой. Да разжевывай хорошенько. Это пекло нужно горлом прочувствовать. А после уж пяток виноградных, не меньше. Слышал? Не меньше пяти, а то захмелеешь!

Ендрек слушал и выполнял, поскольку добросовестно учиться привык еще в Руттердахе. Время от времени он искоса поглядывал на пана Войцека — не скажет ли: «Все, хватит!» Но пан Шпара молчал. Знай себе жевал. Не иначе за долгий путь тоже изголодался, не хуже остальных. Или задумался о чем-то, что тяготит его больше, чем пьянство пана Бутли. И все же парень решил не увлекаться чересчур горелкой. Налегал больше на закуски.

Напротив, пан Юржик уже расстегнул две верхние пуговки жупана, раскраснелся и все чаще смахивал ладонью крупные капли пота, проступающие на залысинах.

— Ну, я пойду до коновязи... — Пан Гредзик встал, одернул жупан.

— Иди, иди, — махнул рукой Юржик, а Меченый просто кивнул.

Ендрек подумал, что молодой порубежник мог уже известись, ожидая их. А то и обидеться смертельно. Сам бы студиозус обиделся бы уж точно. Пить, есть, отдыхать, а боевого товарища забыть? Нехорошо. Ну и пускай. Хватан его на дух не переносит... Ендрек решил, что обязательно нальет порубежнику и, чокнувшись глиняными чарками, выпьет с ним за дружбу.

— Надо бы и нашим собрать чего поесть... — проговорил он. — Ну, тем, что с телегою в лесу остались.

— Кулешом сыты будут, — отмахнулся Юржик, протягивая руку за очередным голубцом.

— Со-соберем, — вдруг проговорил пан Войцек, который, казалось, и не слушал, о чем разговор за столом идет. — Барышника дождемся, к-коней оплатим и соберем.

Следует заметить, что выбранных в загоне коней они так и не купили. Хозяин их, известный в Батятичах барышник Мацей Бялка, гулял, справляя рождение третьего внука. Ясное дело, за ним послали. Но сторож высказал сомнение, что Мацея удастся скоро притащить на торг, и предложил им посидеть в «Грудастой Явдешке», а он, дескать, подскажет барышнику, где сыскать выгодных покупателей.

— Угу... — не раздумывая, согласился Юржик. — Соберем, само собой. Жалко, что ли? Ты чего такой смурной, пан Войцек? Горелки выпей со мной.

— Добро. Выпью, — не стал возражать пан Шпара. — Но по последней. Годится, пан Юржик?

— Да чего тут пить? Всего-то делов... И штофа не допили до конца. На троих-то?

— Д-да ты сам его и уговорил.

— Я? Верно. Сам. Ну, ладно. По последней.

— А студиозусу хватит.

Пан Юржик вздохнул:

— Ну, хватит так хватит. Не обиделся, парень?

Ендрек помотал головой. Чего, собственно обижаться? Пить ему не хотелось. Есть, вообще-то, тоже.

— Мог бы я Хватана сменить, заместо пана Гредзика, — проговорил он.

— Сиди уж... «Сменить»! — Пан Бутля плеснул рябиновки по чаркам — себе и сотнику. — Много ты насторожишь. И коней сведут, и тебя самого могут, не ровен час... Ну, давай, пан Войцек. За удачу!

Они чокнулись. Выпили. Зажевали острым голубцом.

— Куда ты все время глядишь, пан Войцек? — вопрос Юржика прозвучал малость невнятно по причине заполненного рта.

— Да не могу вспомнить, где я его видел, — ответил Меченый, показывая глазами на гулявшего неподалеку того самого пана с бело-голубым шарфом. — Такой нос не забывается. Видел. Точно видел. А вот где — не припомню.

Ендрек повернул голову. Шляхтич, вызывающе поддерживающий князя Януша, сидел в каких-то пяти шагах, окруженный десятком приказчиков и просто завсегдатаев шинка, которым все едино с кем пить, абы наливали. Лазоревый кунтуш уже лежал на лавке, придавленный сверху отстегнутой саблей. А шляхтич перевязал шарфом голову — узел на затылке, длинные «хвосты» спадают на лопатки. Ендрек невольно улыбнулся — такой повязкой он сам украшал голову пана Стадзика, когда того зацепили бельтом по темечку в замке Шэраня. Если на торжище студиозусу запомнилось больше перекошенные в гримасе недовольства губы шляхтича, то здесь — он не мог не согласиться с паном Шпарой — в глаза прежде всего бросался нос. Длинный, вершка два, а то и побольше, раздваивающийся на кончике, как язычок гадюки. Мысленно сравнив нос незнакомого пана со змеиным жалом, Ендрек прыснул со смеху и скорее отвернулся, чтобы ненароком не оскорбить его. Не хватало еще пялиться в упор и хохотать. За меньшую обиду на поединок вызывали.

— Погоди, — полез жирными пальцами в затылок Бутля. — Что-то я слыхал про такого. Нос, нос, нос... Погоди, сейчас вспомню...

Дверь распахнулась, на мгновение ослепив ярким дневным светом всех сидящих близко ко входу. Ендрек обернулся — не Хватан ли подоспел? Это оказались Климаш и Вяслав, сердитые братья своенравной панночки. Попав в полумрак шинка, они застыли и заозирались, подслеповато щурясь. Тут же, согнувшись в почтительном поклоне, к ним подскочил хозяин «Грудастой Явдешки». Видно, братьев тут знали и дорожили их присутствием.

— Э-э-э-этих еще н-не хватало, — едва ли не прошипел Меченый.

— А ты слышал, пан Войцек... — несмело начал Ендрек, но сотник оборвал его:

— С-слышал. Вот отдам тебя им, стихоплет!