Чтение 15–й страницы книги ~Младший конунг~

Она машинально погладила плотно перевязанную руку. Ее раны, в отличие от ран Торстейна, и не подумали загноиться. Правда, когда Альв понял, что с Торвальдом не все в порядке, он тут же усадил Хильдрид возле котелка с целебным варевом и сам обработал все ее царапины. Он неразборчиво ворчал на лекаря, который пытался давать ему советы, фыркал на викингов, подходивших предложить помощь. Даже бинты, которыми перевязывал ей руки, взял из собственной котомки.

— Уверена, если мне вспорют живот, ты все кишки аккуратно вымоешь и положишь обратно, — сказала, жмурясь, Гуннарсдоттер.

— Ага, и конопляной ниткой через край зашью, — проворчал он в ответ. — Будешь жить, как миленькая.

— С полосой на брюхе?

— Именно. Так что лучше не попадай под меч.

Хильдрид вспомнила секиру Эйрика. Оружие досталось Орму, и он прихватил его с собой в поход. Какие у него были планы по поводу этого знаменитого оружия, он не сказал, да дочь Гуннара и не интересовалась. Хотя именно она убила Эйрика и имела полное право взять себе все его оружие и доспехи, с сыном она спорить не стала. А он не спросил ее согласия, просто взял все, что счел нужным, и отправился на север.

«Тебе, наверное, просто обидно, — подумала Хильдрид. — Ерунда, мальчик просто вырос, вот и все. Хочет все делать по-своему».

Вспоминать об Эйрике, его оружии и его смерти было неприятно. Она даже не спрашивала, как и где его похоронили — ей было все равно. Куда важней ей была смерть Торстейна и его погребальный костер — на него она положила тяжелую золотую фибулу, которую когда-то подарил ей Прекрасноволосый. Другие тоже оставили умершему товарищу свои дары, и Торстейн ушел в Вальхаллу, снабженный всем необходимым. Сидя на корме «Лосося», который, как всегда, шел первым, Хильдрид думала о своем странном сне. Неужели она и в самом деле говорила с Богом? Как странно...

А если этот сон — всего лишь ее воспаленное воображение? Глупо требовать от Всевышнего доказательств или подтверждения. Общение с Богом и не должно напоминать торговлю. Наверное, оно не должно быть похоже и на то, о чем рассказывают жрецы. Но зачем Ему может быть нужно, чтоб она в него поверила?

На этот раз путь до Хельсингьяпорта занял гораздо больше времени — во-первых, раненые руки плохо повиновались женщине, и она очень осторожничала, а во-вторых, на веслах сидело гораздо меньше здоровых и умелых мужчин. Саксы, «одолженные» Хильдрид Ормом, конечно, старались, но ворочать веслом скандинавы учатся с детства, и по сравнению с ними уроженцы Англии были неуклюжи. Кроме того, корабли отяжелели, на них шло множество раненых, которые не могли исполнять никакой работы. Хильдрид было нелегко, драккар на веслах шел кое-как, из-за того, что по разным бортам гребли по-разному, а под парусом двигался очень медленно, но на открытой воде, несмотря на боль в руках, она правила «Лососем» почти машинально.

Хельсингьяпорт она встретила почти с облегчением. Как оказалось, Орм был уже там. Он вышел встречать Хильдрид на самый берег, к границе прибоя, кивнул в знак приветствия и, как только она ступила на берег, тут же схватил за руку, потащил ее к Ятмунду, на совет.

— Ты мог бы с большей заботой и уважением отнестись к матери, — проворчал Альв.

— Не учи меня, старик! — огрызнулся Орм.

Гуннарсдоттер покосилась на своего побагровевшего от раздражения неизменного спутника. Седина в волосах, седина в бороде, мелкие морщины на задубевшем от ветра и соли лице. И вправду старик, у двадцатипятилетнего мужчины уже легко повернется язык назвать его так. Все верно, Альву идет шестой десяток. Годы уходят, как дыхание бриза, несущего аромат водорослей. Время... Время...

— Мало я тебя в детстве порола, — невозмутимо заметила она. Кто-то из викингов, поднимавших из воды и выносящих на берег драккары, стал хихикать. — Твой отец себе такого не позволял.

Ее сын надулся, но ничего не ответил. Ненадолго лицо его стало совсем мальчишеским, и женщине тоже захотелось рассмеяться — тому, насколько серьезно он воспринимает и упрек, и собственное достоинство взрослого мужчины и вождя. Ему еще предстояло научиться тому, что далеко не каждую мелочь надо отстаивать, а выбирать лишь главное, поскольку на все мелочи в мире не хватит целой жизни.

Ятмунд принял Хильдрид очень ласково, и уже без прежнего налета шутовства, которое порой проскальзывало в его речи. Он продолжал забываться и именовать Орма Олафом, но тот уже и не поправлял своего собеседника. Король Англии задал Гуннарсдоттер и ее сыну несколько вопросов, выслушал рассказ о договоре с Квараном, о долгой битве, длившейся почти от рассвета и до заката, а потом попросил Орма показать ему секиру Эйрика. Но тот лишь развел руками.

— У меня ее нет.

— Как так? Где же она?

— Я передал ее людям Эйрика. Я с ними встретился на южной границе Нортимбраланда. Схватки у нас не получилось, они пообещали, что не будут разбойничать, и я отдал им оружие Кровавой Секиры. Пусть передадут его сыновьям. У нас в Нордвегр так принято.

— Да? Жаль, жаль. Хотелось бы посмотреть.

— Почему ты меня не спросил? — не выдержала Хильдрид. Из опасения, что Ятмунд может понимать ее родной язык, она перешла на наречие финнов-квенов. — У меня свое мнение на этот счет.

Орм поморщился.

— Матушка, этот вопрос лучше отложить.

Он говорил на языке квенов с трудом, с запинками, очень коряво. Король Эадмунд, брат Этельстана, которого норманны неизменно именовали Адальстейном, смотрел на них обоих с легкой-легкой улыбкой, таящейся в глазах.

Он посмотрел на Гуннарсдоттер внимательно и даже участливо.

— Я помню, что ты хотела вернуться на родину, Вороново Крыло, — сказал он. — Твое желание все еще неизменно?

— Все еще, — остывая, подтвердила женщина.

— Очень жаль. Сказать по правде, очень жаль. Я слышал о тебе только самое лучшее, — он усмехнулся. — Я теперь понимаю, почему народ норманнов так страшен. Если у вас и женщины дерутся так смело, и так легко управляются с мужчинами... Ну, это шутка, конечно, но тебе, как предводителю отряда, я хочу отдать должное. И если бы ты все же решила остаться при моем дворе, уверяю тебя, жалеть тебе не пришлось бы. Я уже решил было отдать тебе Денло. Уверен, ты справилась бы с Областью датского права не хуже, чем со своим кораблем.

«Умно, — невольно подумала Хильдрид. — Поручить женщине из Нордвегр справляться со своими соотечественниками. Не получилось бы у меня — нашел бы другого, получилось бы — Денло оказался бы под властью Ятмунда, как короля, которому я принесла присягу».

Она покосилась на Орма. Тот слегка улыбался матери, но в его улыбке было столько же радости за нее, сколько и собственного триумфа. Должно быть, именно он говорил с правителем о Денло и о матери. Может быть, даже намекнул, что она подумывает принять христианство.

Но, несмотря на внешнюю заманчивость предложения, она покачала головой.

— Нет, конунг. Мне приятно это слышать, и посул, конечно, заманчивый. Но я, начав служить Хакону, уж лучше буду продолжать. Метаться из стороны в сторону не слишком-то достойно. Да и по Трандхейму, честно говоря, скучаю. Родная земля — это родная земля. Я не сомневаюсь, что ты, конунг, исполнишь данное слово и отпустишь меня. Я в свою очередь исполню слово, данное твоему старшему брату, и стану дальше помогать его воспитаннику, — женщина искоса взглянула на сына и покачала головой. — Раз уж так сложилась жизнь, я, должно быть, до самой смерти буду выполнять чьи-то поручения, — добавила она на квенском.

Нужно было дать своим воинам время оправиться от ран. Да и среди тех, кто не считал себя ее человеком, могли найтись викинги, желающие вернуться на родину. Теперь, когда возможность вернуться в Трандхейм оказалась на расстоянии вытянутой руки, она уже не торопилась — следила, чтоб всех ее воинов устроили с удобством, чтоб был лекарь и целебные травы, еда и питье, и лучшее молоко от английских коз.

На следующий день после прибытия в Хельсингьяпорт дочь Гуннара нашел хмурый Хольгер и, не говоря ни слова, поволок ее на стену замка. Во всем замке дозорные башни были, пожалуй, самым тихим местом — в любых других уголках жизнь так и кипела, поминутно кто-то куда-то бежал, кого-то куда-то звали, или с грохотом тащили мимо тяжелые предметы. Женщина поняла, что викинг хочет с ней поговорить наедине, поэтому не пыталась вырвать руку или выяснить, что, собственно, произошло.

У надвратной башни, откуда только что ушел дозорный — то ли есть, то ли по каким-то другим делам — он прижал ее к стенке и строго спросил:

— Как зовут женщину, с которой Торстейн здесь жил? Я слышал, она ждет ребенка?

— Уже на сносях, — ответила Хильдрид, отталкивая его. — Прекрати, или я решу, что ты меня домогаешься.

— Как ее зовут?

— Эльфрид.

— Ты знаешь, где она сейчас?

— На кухне. Либо капусту режет, либо фасоль перебирает... Да пусти же ты меня, болван! Чего ты прижимаешься?

— Веди меня.

— Куда?

— На поварню.

— Да что ты такой злой?

— Сейчас узнаешь, — хмуро ответил он.

Заинтригованная Хильдрид повела викинга вниз по каменной лестнице, а потом на поварню. Эльфрид, рыженькая веснушчатая девчонка, работала на кухне, Гуннарсдоттер наведалась к ней в первый же день после прибытия, полюбовалась на ее огромный живот и настрого велела главной поварихе, чтоб беременную не обижали. Девушка, беременная от Торстейна, была рабыней, но, судя по виду, не голодала и не страдала, одета была хорошо, смотрела весело. И теперь, когда на пороге появилась женщина-ярл, Эльфрид с интересом посмотрела на нее и охотно встала — несмотря на огромный живот, она была довольно подвижна.

— Ну? — спросил Хольгер, оглядываясь. На лице у него появилось озадаченное выражение. — Где она?

— Вот, — показала Гуннарсдоттер.

Веснушчатая девчонка — ей, должно быть, исполнилось не больше пятнадцати лет — растерянно захлопала глазами. Викинг поморщился, но не отступил.

— Как тебя зовут? — спросил он строго.

— Эльфреда, — пролепетала та.

Хольгер удивленно взглянул на Хильдрид.

— По-сакски это звучит именно так, — улыбнулась она.

— Ага... Ладно, — пробурчал викинг. — Ты рабыня?

Девушка кивнула.

— Тут кроме нас есть свободные? — спросил он дочь Гуннара.

— Видимо, есть.

— Ну, ладно. Значит, так, я тебя купил у конунга. В присутствии всех, кто может слышать, теперь я даю свободу рабыне по имени Эльфрид и беру ее в жены... Ну, что там еще полагается... Родственники у тебя есть?

Та испуганно помотала головой.

— Вот тебе раз, — Хольгер поскреб затылок. — Как же быть... Равнемерк, может, удочеришь ее? Я б ее у тебя выкупил — и все по закону. Хотелось бы жениться, как полагается.

— На ней?

— Ну, да. Это же наложница Торстейна, а это, — он ткнул пальцем в живот девушки, и она испуганно прикрыла чрево руками, — его сын. Или дочь.

— Ну. Так возьми ее себе, и все. Освободить ты ее уже освободил. Что ж еще нужно?

— Нет уж. Она — наложница Торстейна. А это — его отпрыск. Я женюсь на ней по закону.

Повариха с завистью поглядывала на Эльфреду. К концу беседы Хильдрид с Хольгером уже вся поварня знала, что Эльфреде улыбнулась удача, и какой-то викинг в память о друге собирается на ней жениться. Когда Хольгер объяснил, что еще утром выкупил девушку, договорившись с казначеем-распорядителем, об этом тут же узнали все — от главной поварихи до мальчишки, выгребающего золу.

Эльфреде было велено бросить овощи, которые она чистила, помыться и идти за господами. Идя в залу, где устроились викинги Хильдрид, она и Хольгер продолжали спорить, как именно провести все необходимые обряды. Викинг и его спутница оба понимали, что проводить обряд удочерения целиком нет смысла, не следует, да и невозможно, ведь беременная девчонка — не уроженка Нордвегр, она живет по другим законам. Потому решили обойтись упрощенной формой традиции. В общей зале, где, несмотря на дневное время, было много викингов — они лежали, сидели или ходили, словом, отдыхали после похода — Хильдрид усадили на лавку, и в присутствии всех она подтвердила, что удочеряет саксонскую девочку, и посадила ее на колено. Беременная оказалась очень тяжелой, и, пока Гуннарсдоттер произносила все необходимые слова, а потом говорили остальные, у женщины-ярла совершенно затекла нога.

И так же во всеуслышанье Хольгер объявил о своей готовности жениться на беременной. Обмен дарами произошел тут же. Не имея возможности и времени выбирать, что б такое отдать в виде выкупа, викинг просто отвесил Хильдрид серебро — это было допустимо, хоть и признавалось не очень приличным. Она тоже нашла, что отдать новоиспеченному супругу ее новоиспеченной дочери в виде приданого — пару украшений, золото, еще какую-то ценную ерунду. Эльфреда просто стояла рядом, поглядывала то на одного, то на другого, и, похоже, ничего не понимала.

— Ну, что, доволен? — спросила, посмеиваясь, Хильдрид, когда «передала» Хольгеру его юную жену, держащуюся за необъятный живот.

— Ну... Да, — он оглядел супругу, потом поднял глаза на Гуннарсдоттер и негромко спросил, пряча смущение. — А что нужно делать с женщинами на сносях? Я ведь не знаю.

Она расхохоталась.

— Так вот почему ты с утра был так зол! Не забивай себе голову всякой ерундой. Не трогать ее лишний раз — и все.

Несколько дней Хильдрид слонялась по замку и окрестностям, а потом вдруг по наитию свернула к монастырю. Зачем она шла туда, и сама-то не знала, и не пыталась узнать. Какая разница? На самом деле Хильдрид было любопытно взглянуть на распятие теперь, после своего странного сна. А вдруг глаза распятого оживут, и он посмотрит на нее с каким-нибудь особым выражением? Если действительно случилось чудо, и с ней говорил Бог, то разве не должно вокруг все измениться? В Хильдрид, как почти в каждом человеке, жил ребенок, жадный до чудес.

В монастыри Англии викингов пускали неохотно — мало ли что этим разбойникам придет в голову — но в этот, рядом с Хельсингьяпортом, позволяли приходить всякий раз, как заблагорассудится. Может, саксы надеялись все же, что величественный вид романского храма — этой каменной глыбы с красивыми цветными окошками, каждое из которых стоило, должно быть, целое состояние — подвигнет язычников поверить в могущество Единого Бога. И порой это действительно происходило, как, например, с Ормом. И, кажется, кто-то из его людей тоже соблазнился христианством.

Хильдрид осторожно заглянула в двери храма. Она уже была здесь не однажды, но до сих пор ни разу не заходила внутрь одна. Собравшись с духом — общаться с Богом страшнее, чем сражаться с десятком врагов — Гуннарсдоттер вошла внутрь, прошла вдоль рядов скамей и тут же жадно нашарила взглядом распятие над алтарем.

Деревянное, довольно грубое, изделие было безжизненно. Его слепые глаза были обращены ко входу, но никуда не смотрели... А может, наоборот, они смотрели куда-то очень далеко, в глубины, которых она не могла бы прозреть, даже если бы захотела? Женщина уже привыкла к виду распятия и не воспринимала его, как повествование о некоей казни, которая не принята на севере. Тем более что мастера-резчики не изображали своего Бога мучающимся. Он тихо и безропотно висел на кресте, словно и не замечая неудобства своего положения. Глядя на фигурку, Хильдрид всегда думала, что для этого Бога даже казнь — не такая уж большая неприятность. Наверное, для него, как и для Одина, это тяжело, но терпимо, и, наверное, напоено каким-то особым смыслом.

Присев на край скамьи, Хильдрид смотрела то на распятие, то на витраж. Набранное из разноцветных кусочков стекла окошко было грубое, фигуры неправдоподобны, но Гуннарсдоттер вряд ли отдавала себе в этом отчет. Ее занимала игра света в ярких стеклышках — она любовалась и не могла налюбоваться. Где еще посмотришь на такое?

По проходу медленно шел священник. Он заметил Хильдрид, сидящую на одной из передних скамей, и подошел, решив, что это прихожанин, желающий исповедаться или о чем-то спросить. Священник нагнулся к ней и постучал костяшкой пальца по скамье. Она вздрогнула и, возвращаясь сознанием из неизмеримых далей отвлеченных образов, перевела на него ошалевшие глаза.

— Ты пришла побеседовать, дочь моя? — мягко спросил священник.

— Нет, — ответила Хильдрид медленно, сама себе удивляясь. — Я пришла, чтоб ты меня крестил.

— Крестил? — удивился священник. — Прямо сейчас?

— Да. Прямо сейчас.

— Но... Но ты понимаешь ли последствия принятого решения, дочь моя?

— Да. Я всегда отвечаю и за слова свои, и за поступки, — проговорила женщина и вдруг испытала огромное облегчение. Шаг сделан, как в воду головой, на попятный она не пойдет ни за что. И теперь, когда пути к отступлению не было, не о чем больше было волноваться — словно гора с плеч. Наверное, самое трудное — решиться.

— Ну, что ж... — ответил ошеломленный священник. Он знал этих норманнов — они часто крестились, чтоб получить подарки от монахов, или чтоб облегчить себе торговые контракты, словом, из практических соображений. Но он знал, что эта женщина — воин, а не купец, что она пришла одна, и не ради подарков, потому что подарков он не обещал. Может, конечно, ее цель — облегчить общение с королем-христианином, получить земли и титул, но почему тогда рядом нет Эадмунда и свиты? Король любил играть роль проповедника, просветителя и миссионера. И где свидетели, в конце концов, которые подтвердят королю, что женщина действительно стала христианкой? Она здесь одна. А значит, искренна.

— Ну, что ж, — повторил священник уже бодрее. — Подожди, я подготовлю все, что нужно.

И Хильдрид осталась сидеть на лавке. Она спрятала лицо в ладонях и замерла. Женщине показалось, что она ненадолго уплыла в сон. Ласковый сон, мягкий, как весенний солнечный свет. Ею овладела усталая истома, и не хотела ни двигаться, ни думать — просто сидеть и ждать.

Все, что было необходимо для крещения, собрали с удивительной быстротой. Наполнили купель ключевой водой — эта чаша со строгим узором, шедшим по краю, была огромная, каменная, установленная в конце левого нефа раз и навсегда. Принесли и красивый ларец с резной крышкой, и золотую чашу, и блюдо, и еще что-то, что Гуннарсдоттер уже не разглядела. В храме появилось несколько монахов в длиннополых одеяниях, священник о чем-то говорил с ними. Потом появилась небольшая черная суконная подушечка, шитая алыми цветами и крестами — на ней лежал маленький крестик и цепочка, серебряные, дорогой подарок монастыря.

Она не произнесла больше ни слова, кроме положенных, и священник, боясь, как бы женщина не передумала, не произносил ни слова. После взял ее за руку и повел к купели. Он долго говорил ей о том, что есть святое крещение, и что должен делать человек, чтоб быть добрым христианином — она не слушала. Внутренний взгляд уплыл в глубины памяти, и теперь перед ее глазами вздымались бурные волны, которые, казалось, оплескивают грозовое небо, и сквозь складки синих облаков, подобных складкам век, на нее смотрели чьи-то глаза.

Как давно это было... Как давно чудилось ей, что сквозь облака, смыкающиеся, чтоб пролиться дождем, чтоб повеять сметающими все порывами ветра, на нее смотрит некто, кто сам собой — целый мир. Давно. Головокружительно давно. Тогда еще был молод Регнвальд, и они даже не были женаты.

Хильдрид помогли снять пояс и верхнюю рубашку, отделанную тесьмой, позволили оставить только нижнюю, из небеленого полотна. Священник монотонно читал что-то на непонятном языке — женщине чуть раньше объяснили, что это латынь, язык, на котором прежде говорили лангбардаландцы. Она не понимала ни слова, но за ее спиной встал один из монахов — молодой мужчина с постным лицом и темными, как торфяная вода, глазами. Он шепотом переводил ей на саксонский язык слова успевшего облачиться в красивое, шитое золотом облачение священника и подсказывал формулы ответов.

— Хильдрида, что просишь ты у Церкви Господней? — величественно спросил священник.

— Веры, — пробормотал за спиной Гуннарсдоттер монах.

— Веры, — повторила она.

— Что даст тебе вера, Хильдрида?

— Вечную жизнь, — по подсказке не замедлила ответить женщина.

И задумалась. Вечную жизнь? Тот, с кем она говорила в своем странном сне, осыпанном звездами, говорил ей о бессмертии. Успокоенная этим воспоминанием, дочь Гуннара увереннее взглянула на суконную подушечку с крестом, как на знак своего будущего.

Священник подул, выпячивая губы. Монах, стоящий за спиной Хильдрид, объяснил ей, что так положено — таким образом изгоняется злой дух. Затем последовало возложение рук, крупинки соли, которые священник, проводящий обряд крещения, аккуратно положил ей на губы — они символизировали милость Божью, как объяснил женщине монах — а потом и церемония изгнания бесов. Священник медленно, тщательно выговаривал слова молитв, чтоб Гуннарсдоттер могла повторить их, и она послушно повторяла. Латынь звучала, как отлично откованная сталь, и этот необычный язык неведомого ей народа показался единственно подобающим для беседы с Богом.

— Хильдрида, отвергаешь ли ты сатану?

— Отвергаю.

— И все деяния его?

— Отвергаю.

— И все прелести его?

— Отвергаю.

— Хильдрида, признаешь ли ты учение Святой Церкви?

— Признаю.

— Хильдрида, принимаешь ли ты крещение?

Хильдрид почему-то было очень неловко. То ли оттого, что слова, которые говорили ей, и которые произносила она, звучали странно, то ли оттого, что она вошла под своды, где ей не место. Она взглянула вверх, на цветное окошко, которое бросало на пол перед ней и на самый край купели яркие блики. Одно из стеклышек было вынуто или выбито, и вниз тонкой струйкой спускался свет, живой и подвижный, как настоящий осколок Святого Духа.

Священник, глядя на нее пристально, зримо начинал беспокоиться, а нет ли здесь какого-нибудь подвоха. Но она ничего не видела. К ней все ближе и ближе подступала золотистая полоска света — в ней, как грани стеклянного резного кубка, переливались мелкие пылинки, и воздух, казалось, наполнялся неслышным пением.

— Хильдрида, принимаешь ли ты крещение? — повторил священник.

Камень, из которого был сложен храм, давил на нее — она терпеть не могла каменных строений. Ее собственное тело, казалось, потеряло вес. «Ты просто устала, — подумала она. — Очень устала. И раны дают о себе знать. Успокойся». Столбик света, тонкий, как пряжа, которая еще не легла в нитку, все приближался, и наконец коснулся ее лица. Он был теплый, как ладошка ребенка.

— Хильдрида, принимаешь ли ты крещение? — уже нервничая, спросил священник.

— Принимаю, — едва слышно ответила она.

И, сделав знак нагнуться, священник с облегчением обрушил на нее полный черпак воды. Он едва смог поднять черпачище, так тот был огромен, и в какой-то момент полузахлебнувшейся женщине показалось, что она оказалась на палубе своего «Лосося», терзаемого бурей.

А потом на шее Гуннарсдоттер сомкнули цепочку серебряного крестика. Она ощутила, как что-то неотвратимое оторвалось, закрылось от нее, что-то дорогое, памятное. Или, может, не оторвалось, но приобрело иной облик. И пришло что-то другое. Казалось, мир обесцветился, а потом стал вновь неторопливо расписываться, но уже совсем другими красками, более бледными, прозрачными и не так уж радующими глаз.

Странное это было ощущение. Ероша мокрые волосы, дочь Гуннара глубоко вдыхала прохладный воздух, который осенний вечер нес в глубины храма — чистый, звенящий, как струна. Он врывался под низкие массивные своды храма, как буря врывается в спокойную жизнь на палубе корабля, и мир переставал быть прежним.

А у монастырских ворот женщину ждал Альв с ее зимним плащом, перекинутым через руку, ждал терпеливо и, судя по всему, давно. Он оглядел ее с ног до головы и протянул руку с плащом.

— Вот. Еще я принес тебе рубаху. Вот, закутайся. И полотенце... Вот.

— Зачем ты ждешь? — устало спросила она.

— Я тебя искал. Мне сказали, что ты в монастыре. Внутрь меня не пустили, сказали, что ты крестишься. Велели не мешать. Тогда я сбегал за твоей одеждой. Я же знаю, они обливают водой, когда крестят, и что теперь ты вся мокрая, — он протянул свободную руку и пощупал ее волосы. — Конечно, мокрые. Переоденешься? — она взялась за ворот рубашки, и он, фыркнув, удержал ее. — Наверное, не стоит переодеваться здесь, прямо возле мужского монастыря. Давай выйдем. Я тебе помогу.

За воротами монастыря он помог ей стянуть мокрую до нитки рубашку и надеть сухую, которую принес свернутой за пазухой. Она была еще тепла от его тела, когда окутала ее — это было приятно, потому что на холодном осеннем ветру даже в Англии не так уж легко находиться голой по пояс. Сверху на рубашку он накинул ее плащ и на миг прижал к себе.

Его губы были шершавые и обветренные. Она оттолкнула его почти сразу, и пошла к замку, не оглядываясь, потому что знала — Альв следует за ней. Он всегда следовал за ней.

— Неужели ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила она, не оборачиваясь.

— О чем, Хиль?

— О крещении, — на миг повернув голову, она успела взглянуть в его глаза. Они были спокойны и почти безмятежны.

Альва считали одним из самых преданных почитателей Тора. Он ни с кем не говорил об этом, но всегда приносил все жертвы и верил всем приметам. Христиан он не любил, но не так, чтоб кидаться с мечом или осыпать обидными словами. Просто отворачивался, если видел. Христианских священников и монахов он называл «воронами», а это было отнюдь не похвалой. Так именовали лишь жадных и злых людей.

— Зачем об этом говорить?

— А ты не хочешь ничего сказать мне об этом? — она обернулась и посмотрела на него.

Альв стоял в шаге от нее и спокойно смотрел. Он пребывал в мире со своей душой, уверенный в собственной правоте. Она была такой же. Они оба являли собой островки покоя в самом сердце безумного мира, где каждый миг вспыхивали какие-нибудь битвы.

— Нет. Ничего не хочу сказать, — примиряюще ответил он. — Ты ведь вольна верить в кого хочешь. Как и я, правда?

— Конечно, — она невольно улыбнулась.

Он выглядел таким потешным и таким ласковым. Викинги непривычны вести себя ласково или внимательно с женщинами. Отношения возлюбленных обычно складывались просто. Кому нужна лишняя любовная ерунда? Но сейчас Хильдрид вдруг увидела в глазах Альва ласку и глубокую нежность. У него округлились губы, казалось, он пытается сказать что-то, но не может найти слов. Викинг зашарил взглядом по деревьям дальнего леса и полям, где паслись монастырские коровы и три ухоженных бычка — один старше и два молоденьких, еще совсем телята — будто земля или небо, которое ветер торопился затягивать облаками, могли подсказать ему, что сказать.

Она ждала. В глазах Альва отражалась обочина дороги, поросшая густой травой — это делало серые радужки почти совсем зелеными. Пошевелив губами, он покачался с пятки на носок и решительно сказал:

— Давай-ка я все-таки женюсь на тебе. Что скажешь?

— В моем возрасте так менять жизнь? — она улыбнулась и покачала головой. — Ни к чему это, Альв.

— Ну, тогда пойдем в Хельсингьяпорт. Время ужинать, — и он решительно потянул ее к замку.

Глава 14

В Хельсингьяпорте Гуннарсдоттер и ее люди прожили до поздней осени, вместе с королевским двором и самим Ятмундом, а потом перебрались в Лундун. Это был уже не замок, а город, хоть и не слишком большой. Он медленно рос на старых развалинах города, построенного еще римлянами, о которых викинги вряд ли знали многое. Еще до того, как в Британии появились норманны, горожане старались держаться подальше от старых развалин и выстроили свой город в стороне от них. Они называли его Люнденвик, а теперь, полузаброшенный, он именовался Олдвич, и там проходили ярмарки. Там мало кто жил, слишком уж близко Олдвич оказался к реке Ли, по которой проходила граница владений британских королей и Области датского права. Жить там постоянно поселяне побаивались.

С приходом викингов все изменилось. Жить на развалинах старого города, конечно, страшнее, зато там удобнее защищаться от северных разбойников. При короле Альфреде, дедушке Этельстана и Эадмунда (Адальстейна и Ятмунда, как их звали скандинавы) Лундун стал превращаться в крепость, причем пограничную, потому отстраивалась она быстро и на старом римском фундаменте, который сохранился достаточно, чтоб и столетия спустя нести на себе бремя укреплений. А хорошо защищенный город растет быстрее.

Хильдрид не слишком интересовал Лундун, но раз уж конунг собрался провести там начало зимы, что ж... Ее сын не зимовал с двором, он отправился на север, в Нортимбраланд, который собирался и дальше очищать от людей Эйрика. Где-то там, то ли в Йорвике, то ли севернее, жила семья Эйрика, его жена и сыновья. Они, как некогда и отпрыски Рагнара Кожаные Штаны, вполне могли перебаламутить всю Британию.

Но Орм не собирался позволять им этого. Страда закончилась, и теперь по зову короля саксы куда охотнее собирались под знамена его воеводы. Армия собралась весьма солидная, поскольку Регнвальдарсон возглашал, что не собирается воевать со всем Денло и викингами Нортимбраланда, а лишь с наследниками Эйрика и его людьми. Конечно, некоторые обитатели обеих областей с готовностью примкнули к войску Кровавой Секиры, но большинство желало только одного — собирать урожай и ухаживать за скотом. Война с британским королем, способным собрать весьма солидную армию, в их планы не входила.

Впрочем, сыновья Эйрика — а их выжило ровным счетом семеро — были никак не глупее его, и считать умели не хуже. Конечно, если армия Регнвальдарсона в три раза больше, чем отряд Эйриксонов, то на что же надеяться? Потому Эйриксоны, кажется, начинали подумывать об очередном бегстве.

О том, что сыновья Гуннхильд — как называли теперь Эйриксонов — покинули Нортимбраланд, Хильдрид узнала от гонца, прибывшего ко двору, чтоб сообщить королю об обстоятельствах погони.

Но таить свое местонахождение долго они не смогли. Хотя Британия и не повиновалась одному государю, как Нордвегр — конунгу, слухи разносились по островам со скоростью осеннего шторма. Уже ранней зимой стало известно, что сыновья Гуннхильд перебрались на Оркнейские острова. Гонец Орма сообщил, что они забрали с собой все корабли и все золото, которое Эйрик успел собрать с Нортимбраланда. Также посланник передал, будто сокровища, увезенные отпрысками Кровавой Секиры, поистине огромны. Но Ятмунд — и Гуннарсдоттер невольно отдала ему должное — не поверил этому.

— В чужой руке золотой всегда кажется крупнее, — ответил он. — Если они решили поселиться на Оркнейях, тем лучше для Мерсии. От нас подальше — так что тут будет потише.

Йоль, который здесь, в Британии, называли как-то иначе, сыграли с размахом и очень весело, прямо на границе с Денло. Король ничего не опасался — ведь по ту сторону границы хозяйничал его человек. Хильдрид, сидевшая на почетном месте за столом лундунского замка, где по правую ее руку устроился Альв, а по левую — хмурый Хольгер, нисколько не волновалась за сына. Она почему-то была уверена, что у него все будет хорошо.

Точно так же она не беспокоилась и за дочь. Та была с Хаконом, а о Воспитаннике Адальстейна прибывшие осенью из Нордвегр купцы рассказывали много и только хорошее. Юный конунг крепко взялся за дело. О, он не тратил времени. Одержав верх на всех тингах всех областей страны, он собрал самое большое войско, которое мог прокормить со своих собственных земель, и оставил за собой Хердаланд и Рогаланд. Эта армия оказалась больше, чем в короткое время мог бы собрать любой, даже многолюдный тинг. Ощутив в руках силу, Хакон взял в свои руки власть.