Чтение 15–й страницы книги ~Проснуться живым~

посмотрел на меня, - эти "Божьи лемминги" с радостью бы уничтожили
порнографию, добрачный секс, послебрачный секс, брачный секс, смех,
десертные блюда, сладости, запретили бы даже ходить в туалет по
воскресеньям... Дру взяла меня за руку:

- Пошли отсюда, Шелл. Думаю, Антихрист засел у папы в голове.

- Может, он не привык к выпивке?

Она потянула меня к дивану в другом конце комнаты, опустилась на него и
скрестила длинные стройные ноги.

Я сел рядом и уставился на ее ноги. Они отвлекали меня, хотя Бруно
продолжал пророчествовать. Не делая паузы, он последовал за нами и теперь
ходил взад-вперед по ковру, размахивая руками и время от времени устремляя
на нас пронизывающий взгляд.

- В основном, это вопрос определения, - ораторствовал он. - Правда, за
которую сожгли Джордано Бруно, была произвольно определена как преступление,
вследствие которого его превратили в живую вязанку хвороста. Церковь сожгла
его, чтобы состряпать еще несколько догм...

- Это становится интересным, - заметил я, с трудом оторвав взгляд от ног
Дру.

- У папы иногда возникают интересные идеи, - улыбнулась она.

Бруно продолжал нестись галопом:

- Снова все дело в определении. Подумайте сами: не было бы никакой суеты
из-за "порнографии", если бы половой акт сам по себе не считался
порнографией - грязной и непристойной. Ибо "порнографическое" - всего лишь
определение, и, следовательно, является таковым только для тех, кто
определяет подобным образом какое-либо явление.

- Думаю, он прав на девяносто процентов, - сказала Дру.

- По меньшей мере, - согласился я.

- Но вы не слышали еще и половины.

- Готов держать пари, что не слышал.

- Вы не слушаете меня! - сердито произнес Бруно и продолжал на одном
дыхании:

- Если бы, как в свое время на Таити, грязным и постыдным считался не
половой акт, а акт приема пищи, то изображения людей, обедающих у себя дома,
были бы порнографическими. Наши священники и "лемминги", ничего не смысля в
кулинарии, учили бы нас, что, когда и где нужно есть; вегетарианцы,
возможно, разрешили бы нам есть бифштекс по праздникам, но только
прожаренным до черноты, без соли и перца.

- Вашему папе следовало бы организовать свою Церковь, - сказал я Дру. -
Возможно, даже я стал бы в нее ходить. Бьюсь об заклад, что пели бы там
получше.

- Но эти маньяки обрушиваются на секс и плоть, - гремел Бруно. - Наши
религиозные менторы, которые, разумеется, умнее всех, в которых
сосредоточена вся мудрость вселенной, произвольно решили, что секс, половое
влечение, похоть, мастурбация - все, связанное с плотскими радостями и
гениталиями, грязно, греховно и недостойно!

- Ну, я никогда не...

- Столетиями Церковь и ее "лемминги" изо всех сил старались сделать секс
безрадостным, если не невозможным, и патологически изображали девственность
и безбрачие добродетелями, а не чудовищными грехами против источника жизни.
Мать Иисуса была провозглашена девой, и даже ее родители превратились в
девственников - кстати, доктрина непорочного зачатия не была официальной
догмой даже в католической церкви, покуда Папа Пий IX не получил в 1854 году
телеграмму от Господа Бога. До второго столетия от Рождества Христова об
этом и не помышляли - думаю, именно с тех пор Мария начала превращаться в
вечную деву.

- Я этого не знал.

- Ну, так теперь знаете. Короче говоря, естественный акт всеми способами
превращали в противоестественный и грязный. Если Матерь Божья - вечная дева,
не следует ли всем прочим матерям вечно краснеть от стыда? И всем прочим
отцам тоже? Задавать этот вопрос, значит, отвечать на него. Выходит,
наследники иудео-христианских сексуальных психозов почти никогда не могут
позволить себе полной свободы и радости в акте, которому мы все обязаны
своим появлением на свет.

- Ну, это лучше, чем ничего...

- Мы углубляемся в темные лабиринты, - прогудел Бруно, - рассуждая о
глупостях и грехах наших мудрых и безгрешных духовных лидеров. Логика
приводит нас к вопросу: если бы Мария была не девой, а хромой, стали бы
священники ломать себе ноги и опираться на костыли, восхваляя святую Хромую
Марию? Логичный ответ: эти церковные акробаты произносили бы свои
пророчества, стоя на голове, но тогда бы их рясы опустились, и мы узнали бы
правду, а правда сделала бы нас свободными!

- Он в самом деле завелся, - сказал я.

Дру кивнула.

- Может, нам забрать у него выпивку? Кстати, бурбон весьма недурен.

Должно быть, Бруно слышал меня. Он залпом допил остатки бренди, подошел к
бару, наполнил свой бокал и вернулся с бутылкой бурбона.

- Думаю, он слышал, что я сказал, - заметил я. - У вашего отца необычайно
острый слух.

- Он вообще удивительный человек.

- Надеюсь, вас это не смущает? Я имею в виду разговоры о сексе и тому
подобное...

- А вас секс смущает, Шелл?

- Конечно нет!

- Меня тоже.

- Выходит, секс не смущает нас обоих! Разве это не чудесное совпадение?

Дру одарила меня улыбкой Моны Лизы, но ничего не сказала.

- Вы не слышали меня? - спросил я. - Я сказал: разве это не чудесное...

- А наш Фестус Лемминг - всего лишь кончик застывшего айсберга; он стал
сегодняшним символом того, что Церковь проповедовала веками. Когда возникает
здоровая реакция против сексуальных заскоков Церкви, Лемминг восстает против
этой реакции. Он ведет нас назад, к святому Павлу и его изречениям, что
"мужчине лучше не касаться женщины".

- Святой так говорил? - быстро осведомился я, пока док переводил дыхание.

- А кто же еще? - Бруно наклонился, чтобы налить бурбон в мой стакан. -
Более того, Павел вроде осуществлял на практике то, что проповедовал.
Вероятно, он не мог иначе, так как "немощь плоти" не вполне ясно
характеризует...

- Как мужчина он не производит на меня особого впечатления, - признал я.

- По-моему, в этом отношении он еще хуже, чем наш современный образец
духовного здоровья - Фестус Лемминг. По крайней мере, Фестус публично не
заявлял, подобно Павлу и его последователям, что мы все рождены
оскверненными и безнадежно пораженными грехом, и не спрашивал: "Как может
быть чистым тот, кто рожден женщиной?" Павел был бесполезен для женского
пола - как, впрочем, и для мужского. Этот человек предлагал всем другим
мужчинам фальшивый билет на небеса, требуя взамен отказа от их мужской
природы. Это было настолько блестяще проделано, что его слова стали
Священным Писанием, и в результате все добрые христиане почти две тысячи лет
грабят Петра, чтобы уплатить Павлу .

- И Павел был святым? - задумчиво осведомился я.

- Был и есть. Кто был святым, остается им навсегда.

- Кто же сделал его святым?

- Бог.

- Откуда вы знаете?

- Пожалуйста, не задавайте глупых вопросов. Кроме того, вы постоянно меня
прерываете...

- Заткнись, папа!

В наступившем молчании я четко расслышал два слова.

Они прозвучали по телевизору. Звук был очень тихим, но я на свой слух
тоже не жаловался. Самое важное, что эти слова были мне хорошо знакомы. Одно
было "Шелл", а другое - "Скотт".

Увидев на экране диктора ночных новостей, я одним прыжком очутился возле
телевизора и успел повернуть регулятор громкости, чтобы в комнате отчетливо
прозвучало: "Дальнейшие подробности покушения на Фестуса Лемминга, самого
святого пастора церкви Второго пришествия, после рекламной паузы".

Я, шатаясь, вернулся к дивану и тяжело опустился на него. Бруно и Дру, не
двигаясь, смотрели на экран.

Я тоже смотрел, как пара влажных красных губ появилась на тюбике, и
сексуальный голос их обладательницы (или чей-то еще) произнес: "Мммм! Это
великолепно!.."

Глава 11

- Покушение? - сказала Дру.

- На Фестуса? - сказал Бруно.

- Лемминга? - сказал я.

Рекламный ролик кончился, и диктор вновь устремил дружелюбный взгляд на
миллионы невидимых зрителей.

- И вновь о попытке убийства пастора Фестуса Лемминга. Только что мы
получили сообщение от нашего корреспондента Джонни Кайла, находящегося
сейчас в Уайлтоне, штат Калифорния, возле церкви Второго пришествия.

На экране появился Кайл с микрофоном в правой руке. Он стоял на
ступеньках, по которым я недавно поднимался, за ним виднелись открытые двери
церкви. Кайл заговорил хорошо знакомым тягучим голосом:

- Сейчас в Уайлтоне одиннадцать тридцать одна вечера. Ровно пятнадцать
минут назад в пастора Фестуса Лемминга были произведены два выстрела, когда
он стоял наверху этой лестницы, у широко открытых церковных дверей,
разговаривая с членами своей паствы. Другие прихожане шли на стоянку или уже
ехали домой в своих автомобилях. Большинство присутствовавших утверждает,
что выстрелы были сделаны из одной из машин на стоянке, которая тут же
уехала на большой скорости. Одни говорят, что это был темный четырехдверный