Владимир Ипатьич, вы только гляньте, - он мгновенно развернул лист и
дрожащими пальцами указал Персикову на цветное изображение. На нем, как
страшный пожарный шланг, извивалась оливковая в желтых пятнах змея, в
странной смазанной зелени. Она была снята сверху, с легонькой летательной
машины, осторожно скользнувшей над землей, - кто это по вашему, Владимир
Ипатьич?
в рисунок и сказал в крайнем удивлении:
слово кулаком по столу:
чудовищное. Вы понимаете, этот негодяй вывел змей вместо кур и, вы
поймите, они дали такую же феноменальную кладку, как лягушки!
шутите, Петр Степанович... Откуда?
открытый ящик, где сверкали беленькие головки в желтых опилках, сказал:
закричал:
переслали в совхоз, а куриные вам по ошибке.
садиться на винтящийся табурет.
вскочил, схватил лист и, подчеркивая острым ногтем строчку, закричал в уши
профессору:
решительно не представляю. Владимир Ипатьич, вы гляньте, - и он завопил
вслух, вычитывая первое попавшееся место со скомканного листа. - Змеи идут
стаями в направлении Можайска... откладывая неимоверное количество яиц.
Яйца были замечены в Духовском уезде... Появились крокодилы и страусы.
Части особого назначения... и отряды государственного управления
прекратили панику в Вязьме после того, как зажгли пригородный лес,
остановивший движение гадов...
поднялся с табурета и, задыхаясь, начал кричать:
его еще никогда не видали ни Иванов, ни Панкрат.
побагровел страшным параличным цветом и, шатаясь совершенно тупыми
стеклянными глазами, ринулся куда-то вон. Вопль разлетался под каменными
сводами института.
на месте. - Воды ему... у него удар.
квартирах не было места, где бы не сияли лампы, со сброшенными абажурами.
Ни в одной квартире Москвы, насчитывающей 4 миллиона населения не спал ни
один человек, кроме неосмысленных детей. В квартирах ели и пили как
попало. В квартирах что-то выкрикивали и поминутно искаженные лица
выглядывали в окна во всех этажах, устремляя взор в небо, во всех
направлениях изрезанного прожекторами. На небе то и дело вспыхивали белые
огни, отбрасывая летающие белые конусы на Москву и исчезая гасли. В
особенности страшно было на Тверской-Ямской. На Александровский вокзал
каждые десять минут приходили поезда, сбитые как попало из товарных и
разноклассных вагонов и даже цистерн, облепленных обезумевшими людьми, и
по Тверской-Ямской бежали густой кашей, ехали в автобусах, ехали на крышах
трамваев, давили друг друга и попадали под колеса. На вокзале то и дело
вспыхивала трескучая тревожная стрельба поверх толпы - это воинские части
останавливали панику сумасшедших, бегущих по стрелкам железных дорог из
Смоленской губернии в Москву. На вокзале то и дело с бешеным легким
всхлипыванием вылетали стекла в окнах, выли все паровозы. Все улицы были
усеяны плакатами, брошенными и растоптанными, и эти же плакаты под жгучими
малиновыми рефлекторами глядели со стен. Они всем уже были известны и
никто их не читал. В них Москва объявлялась на военном положении. В них
грозили за панику и сообщили, что в Смоленскую губернию часть за частью
уже едут отряды Красной Армии, вооруженные газами. Но плакаты не могли
остановить воющей ночи. В квартирах роняли и били посуду и цветочные
вазоны, бегали, задевали за углы, разматывали и сматывали какие-то узлы и
чемоданы, в тщетной надежде пробраться на Каланчевскую площадь, на
Ярославский или Николаевский вокзал. Увы, все вокзалы, ведущие на север и
на восток были оцеплены густейшим слоем пехоты, и громадные грузовики
колыша и бренча цепями, до верху нагруженные ящиками, поверх которых
сидели армейцы в остроконечных шлемах, ощетинившиеся во все стороны
штыками, увозили запасы золотых монет из подвалов народного комиссариата
финансов и громадные ящики с надписью:
черноту августа, беспрерывные удары пушек.
огня, вверх по Тверской, сметая все встречное, что жалось в подъезды и
витрины, выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочащая копытами по
торцам, змея конной армии. Малиновые башлыки мотались концами на серых
спинах и кончики пик кололи небо. Толпа, мечущаяся и воюющая, как будто
ожила сразу, увидав ломящихся вперед, рассекающая расплеснутое варево
безумия, шеренги. В толпе над тротуаром начало призывно, с надеждою, выть.
тротуара, какие-то женщины выскакивали на мостовую и, рискуя костями,
плелись с боков конского строя, цеплялись за стремена и целуя их. В
беспрерывном стрекоте копыт изредка взмывали голоса взводных:
рекламном свете лица в заломленных малиновых шапках. То и дело, прерывая
шеренги конных с открытыми лицами, шли на конях же странные фигуры, в
странных чадрах, с отводными за спину трубками и баллонами на ремнях за
спиной. За ними ползли громадные цистерны, автомобили, с длиннейшими
рукавами и шлангами, точно на пожарных повозках и тяжелые, раздавливающие
торцы, наглухо закрытые и светящиеся узенькими бойницами танки на
гусеничных лапах. Прерывались шеренги конных и шли автомобили, зашитые
наглухо с серую броню, с теми же трубками, торчащими наружу, и белыми
нарисованными черепами на боках с надписью "Газ. Доброхим".
Спасайте Москву!
в освещенном ночном воздухе и белые зубы скалились на ошалевших людей с
коней. По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение:
пронесся слух, что впереди шеренг на лошади, в таком же малиновом башлыке,
как и все всадники, едет ставший легендарным десять лет назад, постаревший
и поседевший командир конной громады. Толпа завывала и в небо улетал,
немного успокаивая метущиеся сердца, гул "ура... ура...".
отдельными, смутными и глухими отзвуками. Раз под огненными часами близ
Манежа грохнул веером залп, это расстреляли на месте мародеров, пытавшихся
ограбить квартиру на Волхонке. Машинного движения на улице здесь было
мало, оно все сбивалось к вокзалам. В кабинете профессора, где тускло
горела одна лампа, отбрасывая пучок на стол, Персиков сидел, положив
голову на руки и молчал. Слоистый дым веял вокруг него. Луч в ящике погас.
В террариях лягушки молчали, потому что уже спали. Профессор не работал и
не читал. В стороне, под левым его локтем, лежал вечерний выпуск телеграмм
на узкой полосе, сообщавший, что Смоленск горит весь и что артиллерия
обстреливает Можайский лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц,
разложенных во всех сырых оврагах. Сообщалось, что эскадрилья аэропланов
под Вязьмою действовала весьма удачно, залив газом почти весь уезд, но что
жертвы человеческие в этих пространствах неисчислимы из-за того, что
население, вместо того, чтобы покидать уезды в порядке правильной
эвакуации, благодаря панике, металось разрозненными группами на свой страх
и риск, кидаясь куда глаза глядят. Сообщалось, что отдельная кавказская