Чтение 15–й страницы книги ~Нашествие~

приоритетом, чтобы получить эту информацию. Или попытаться действовать
через Катю, которая тоже могла оказаться ведомой.

Наконец, он отвел глаза и проговорил:

- Не понимаю, инспектор, зачем вам это нужно?

- Что именно?

- Зачем вам нужно знать кто, зачем, почему на нас напал? Живы-здоровы
- и радуйтесь.

- Это моя работа, Валент.

- Да бросьте вы - работа, - он взглянул на меня, затем снова отвел
взгляд. - Ваша работа - проверить и составить отчет. Что мы, мало
инспекторов всяких здесь повидали? Насмотрелись, по горло сыты, верно,
Крис?

Тот ничего не ответил, сидел с совершенно безучастным видом и,
опустив глаза, водил ложкой по клеенке. Рашид тоже был совершенно
безучастен, но это ни о чем не говорило, это был его обычный вид. И только
Берта, сжав зубы так, что выступили резко очерченные скулы, неотрывно
смотрела в лицо Валенту, и он, чувствуя этот взгляд, старался не
поворачиваться в ее сторону.

- А что, по-вашему, в моем отчете не должно фигурировать сегодняшнее
происшествие?

- Ну разумеется.

- Интересный у вас взгляд на работу инспектора.

- Скажем так - реалистичный. А вот ваш взгляд, если это действительно
взгляд, если я вас правильно понял, меня удивляет. Вы давно работаете
инспектором?

- Достаточно давно. А какое это имеет значение?

- Извините, но вы производите впечатление новичка.

- Почему?

- Ну потому хотя бы, что опытный инспектор должен знать, что он может
увидеть лишь то, что ему поручено увидеть. И не более того.

- Вы это серьезно?

- Абсолютно. Так вот, я не знаю, разумеется, зачем вас сюда посылали,
но никто из тех, кто мог вас послать, не заинтересован в том, чтобы вы
вдруг увидели нападение онгерритов. Уж в этом вы можете быть уверены - или
я ничего не понимаю в ситуации.

- Скорее последнее, - ответил я, доставая из нагрудного кармана свою
карточку. - Ознакомьтесь. Он взял ее - не так, как Граф, не двумя
пальцами, а привычно спрятав в ладони от ветра - быстро пробежал глазами
первый параграф, присвистнул, потом, взглянув на меня, внимательно дочитал
до конца. Потом протянул ее - не мне, а Рашиду. Тот прочитал и, совершенно
не изменившись в лице, молча передал ее Крису. Берта зашла ему за спину,
обняла за шею и тоже стала читать. Дочитав, засмеялась - снова резко,
отрывисто. Потом сказала с каким-то торжеством в голосе:

- Достукались?

- Д-а-а, - Валент потер левую щеку тыльной стороной ладони. - И что
же теперь будет?

- Зависит от того, что есть, - ответил я.

- Знать бы, что есть, - буркнул он себе под нос. - Ладно, потом
договорим, ехать пора, - он поднялся и пошел к вездеходу. Не спеша пошел -
но пока я брал карточку из рук Криса, пока засовывал ее обратно в карман,
он сумел забраться внутрь.

А там лежали наши излучатели.

Но ничего не случилось. Мы собрали в мешок посуду, сложили клеенку и
тоже забрались в вездеход. Валент сидел на своем месте, обхватив голову
руками, и не обратил на нас ни малейшего внимания. Нет, он не был ведомым.
И конечно, он не был зомби. Что, разумеется, не означало, что на Кабенге
не было ни тех, ни других.

Мы снова поехали вверх по склону. Но перевал был уже близок, и всего
через десять минут мы оказались в пологой седловине между тремя горами. А
потом начался спуск. В одном месте, как и говорил Рашид, действительно
пришлось нелегко, потому что склон справа, совсем рядом, переходил в
обрыв, куда беззвучно улетали потревоженные псевдоколесами камни. Слева
была скала, и минут пятнадцать, наверное, мы пробирались по узкой террасе
между ней и обрывом, с трудом находя опору для псевдоколес. Но зато потом
все было просто - даже проще, чем по пути наверх. Только вот скоро мы
снова вошли в туман, и пришлось сидеть настороже, ожидая нападения
онгерритов.

Потом, когда мы выехали на дорогу и помчались по ней с невообразимой
скоростью километров тридцать в час, я попытался снова заговорить с
Валентом. Но он даже не обернулся, только бросил в ответ:

- Потом.

Примерно через час дорога стала постепенно спускаться вниз, пересекла
пару ручьев по аляповатым, наспех возведенным пластиформовым мостам и
наконец выехала на ровную, хорошо утрамбованную площадку. За туманом по
сторонам угадывались круто вздымающиеся вверх скалы, и, когда Рашид
повернул направо и, снизив скорость, подъехал вплотную к отвесной скальной
стене, я увидел, наконец, Каланд-1.

Теперь я знаю, что уже тогда решение было совсем рядом. Того, что я
успел узнать, было вполне достаточно, чтобы понять, что же происходит на
Кабенге. Временами мне кажется, что сумей я остановиться, сумей отбросить
мысли о необходимости как можно больше успеть увидеть за отпущенные мне
шесть суток, необходимости не упустить ничего существенного, сумей я
задуматься над происходящим - и я бы все понял. И, быть может, сумел бы
хоть что-то предотвратить.

Но это, конечно, только кажется.

Озарение не возникает на пустом месте. Оно подспудно готовится всей
предшествующей жизнью, всем тем неявным обобщением поступающей в мозг
информации, которое незаметно для нас самих идет с момента нашего
рождения. И на него не влияет простая доступность информации - иначе все
могли бы стать гениями, просто подключив свое сознание к единой
информационной системе вместо индивидуальных мнемоблоков. Но информация
для нас имеет смысл лишь тогда, когда ее можно охватить сознанием, а
сознание всегда остается ограниченным. И для того, чтобы пришло озарение,
чтобы какое-то случайное наблюдение, оброненное кем-то слово,
сопоставление казалось бы никак не связанных фактов и событий вдруг
воплотилось в четкую схему, по-новому объясняющую окружающую
действительность, необходимо, чтобы каркас этой схемы уже существовал в
нашем подсознании. Чтобы схема заработала, все ее элементы должны быть
расставлены по местам. И потому наивно было бы ждать озарения тогда, на
Каланде - то, что я успел к тому моменту узнать о Нашествии,
воспринимается как Нашествие сегодня. А тогда - тогда это новое знание еще
не вызывало во мне никакого отклика. Возможно, будь я историком, я быстрее
нашел бы разгадку. Но я, наверное, вовсе не нашел бы ее за отпущенный мне
- и Зигмундом, и самим Каландом - срок, если бы ни Джильберта. Пусть
неявно и неосознанно, но в конечном счете опыт, полученный там, позволил
мне понять происходящее на Кабенге.

И еще, наверное, опыт, за который меджды заплатили самим
существованием своей цивилизации. Мы были предупреждены, и мы не прошли
мимо этого опыта.

Людей по-разному задевает то, что происходит вокруг них. Есть
счастливцы, которые способны пройти, не заметив, мимо чужой беды, и глупо
и смешно было бы винить их за это - такими их создали природа и окружение.
И в их существовании есть определенный смысл, ибо они - гарантия
жизнеспособности всего вида, они способны уцелеть там, где люди более
чувствительные обречены на гибель. Уцелеть и дать начало новым поколениям,
как не раз бывало в человеческой истории. Но в этих новых поколениях
неизбежно рождаются те, кто более открыт и незащищен от своего окружения,
кто самой природой обречен на несчастную судьбу, кто ценой своего личного
счастья и благополучия, независимо от своей воли способен предупредить вид
о грозящей ему опасности. Я уже давно понял, что Зигмунд отбирал себе в
сотрудники только таких. Таких же несчастных, как и он сам. Таких же
обиженных судьбой.

Появлялись и другие. Но они быстро уходили - уходили сами по себе,
потому что им нечего было делать в нашем отделе. Потому что они не
чувствовали. Потому что существует лишь одно чувство, способное
предупредить об опасности - боль. И не всякому дано ее испытывать. И не
всякий захочет этого.

Я попал к Зигмунду, потому что мне стало больно, когда я ознакомился
с третьей категорией данных о Нашествии. И вместе с этой болью пришел
страх. И боль, и страх - чувства глубоко личные, они касаются лишь самого
человека - но неизбежно переносятся на весь мир, который ты в себе
вмещаешь. Какое-то время, наверное, около года, я не мог понять, что же со
мной происходит, а когда понял, поздно было что-то менять. Да и незачем.
Мы жили тогда с Хэйге в прекрасном коттедже на берегу озера Тана, и
какое-то время мне казалось, что мой дом остается неприступным убежищем,
где можно отдохнуть душой от мира ужасов, в который вводил меня Зигмунд.
Но так казалось мне одному. Пришел день, когда Хэйге сказала: "Ущербный ты
какой-то, Леша". И ушла. А я не стал ее возвращать. Потому что она была
права. Все мы, работающие с Зигмундом, ущербные, и он сам прежде всего.
"Во многом знании много печали".

Хотя печаль эта шла от незнания, которое было для нас очевидным. И
которое грозило непоправимыми последствиями.

Когда становишься таким, каким стал Зигмунд, поневоле меняется само
отношение к людям. И я не в обиде на него за то, что он рассматривал всех
нас в качестве неких инструментов для достижения своих целей - у него
просто не было иного выхода. Но мы не были готовыми, отлаженными и
настроенными инструментами, нас надо было создавать - и он блестяще
справлялся с этой задачей. Год на Престе, три года на Скорпионе, полет к