сыщешь. Только, конечно, срубать нельзя, если жить не надоело. Так что
насобирать валежника - та еще работенка. Кидаешь ветки собранные на уже
выжженные участки и следишь постоянно, чтобы споровики на них не завелись.
Да и собирать небезопасно - схватишь ветку, а в ней уже корни шевелятся.
До беды недолго. Ну и, конечно, только дурачье последнее будет ветки прямо
с деревьев ломать.
сзади на своем горбу их тащит да по сторонам глядит. Без этого никак
нельзя, без этого запросто пропасть можно. Мы тогда в паре с Кенарем
ходили. Ходим мы, значит, ходим, и вдруг он говорит: что-то мох по
сторонам будто переворошенный. Я тогда еще ляпнул сдуру: собирай, мол
ветки, а по сторонам моя забота смотреть. Зря я это сказал, он дело
говорил, а на меня будто какое затмение нашло. Сменились мы вскоре, я еще
с полчаса ветки пособирал, и тут он как заорет сзади: "Прыгай!" Такой
вопль среди ночи, во сне услышишь - и то прыгнешь, так что, когда я понял,
что же он там такое кричал, то уже метрах в десяти стоял. А там, откуда я
только что прыгнул, мох так и ходил ходуном, будто в бадье какой его
перемешивали, и корни белые из него то и дело выныривали. Я, значит, с
одной стороны этой бадьи стою, Кенарь с другой. Ветки он уже побросал все,
не до веток, раз такие дела, а сам по сторонам зыркает, дорогу, значит, ко
мне ищет. Я ему говорю тогда: давай, мол, я к тебе назад вернусь, назад по
той же дороге пойдем, а он отвечает, что сзади, дескать, еще хуже. И
гудение такое еще в воздухе стоит... Я по лицу-то его вижу, что не в себе
парень от страха, что не соображает уже, что делать. Может, там за спиной
у него и в порядке все, может, он просто перепугался. Но не спорить же с
ним, не проверять же. Пусть уж сам выпутывается, раз такое дело. Каждый
ведь за себя, правильно?
чую, что место это ну совсем подлое, и корни белые там не самое худшее. И
вот когда он ко мне, наконец, перебрался, меня как ударило: дошло вдруг,
что гудение вокруг и есть самое распоганое. Оглянулся: ну точно. Туман
розоватый такой сверху уже опускается, а метрах в тридцати лиана с дерева
высунулась и шипучкой плюется. Вот тогда-то я и понял, как мы влипли. Лес,
значит, тронулся, и сумеем ли мы из него выбраться - очень большой вопрос.
попали, я думал: все, крышка. Деревья ходят как в водовороте и плюются
шипучкой, а там, куда она попадает, все чернеет и слизью покрывается.
Листьев на деревьях почти и не осталось, одни ветки почерневшие.
Некоторые, на которые много, значит, шипучки попало, совсем мягкие стали,
тягучие, будто из резины, свешиваются до земли и за деревьями-то бредущими
так и тянутся. Бр-р-р!.. Ну а в центре, вокруг которого весь этот хоровод
чертов кружит, уже и мха не видать - одна черная грязь, из которой стволы
упавшие торчат. Видел я места, где лес вот так вот бродил, слышал от людей
бывалых, как оно бывает, но сам еще ни разу в такую переделку не попадал.
Там потом поляна круглая образуется безо всякой растительности. Сверху
грязь сухая, вроде даже и идти можно, а пройдешь несколько шагов - и
провалишься, и поминай, как звали. Вытаскивать бесполезно, грязь едкая,
кожу проедает, так что одни лишние мучения.
густущий попали, ног не видать было, но и там не влипли, перебрались.
Кенарю, правда, шипучка на руку попала, он выл всю дорогу. Еще бы ему не
выть: рука до локтя почернела, да и рукав от куртки отвалился. Ну да это
не смертельно, это заживало. Если знать, так в лесу на всякую почти
гадость свое противоядие найти можно, как я полагаю. Знали мы мало - вот в
чем беда. Но уж ожоги-то от шипучки лечить умели.
и дело показывались, но после бродячего леса это уже как-то и не пугало. В
общем, часика через полтора добрались-таки мы до лагеря нашего и у шалаша
свалились.
лесу и остались. А вернулись еще Мысляк с Ханыгой, Очко с Бухгалтером и
Окорок в одиночку. Брюхач еще вернулся, райских ягод он набрал несколько
горстей, а про кисель сказал, что не будет он кисель жрать, раз кисель
здесь отравленный, что пусть его дураки всякие жрут, а сам он жрать отраву
не собирается, ему всего пять месяцев осталось, и очень ему хочется эти
пять месяцев дотянуть. В общем, ныл он и ныл, и не было ему никакого дела
до тех, кто в лесу загнулся. Только тогда и заткнулся, когда Мысляк
рявкнул, что не ной, дескать, зараза поганая, кончай, дескать, зараза
поганая, ныть. Тогда он затих, но потом опять начал что-то свое тянуть
потихоньку.
Брюхач, идиот чертов, даже с ягодами толком не справился, у него же
половина разбежалась. Да еще беда приключилась: пока жбан с ягодами вдали
от костра стоял, на нем зараза желтая завелась и порядком один край
изъела. Еще часа три - вообще остались бы без жбана из-за этого нытика.
Ханыга, так тот, как заразу желтую увидел, так прямо взбесился. Ни слова
не говоря вскочил да как заедет Брюхачу ногой в пузо. Тот так и сел без
звука на землю, шары выкатил и икать начал. А мы быстренько жбан в костер
кинули, чтобы заразу, значит, извести.
дремали. В лесу среди ночи вдруг сильно зашебуршало, но потом успокоилось,
только совы болотные уж больно разорались. Нет, я их никогда не видел.
Никто их не видел, насколько я знаю. Очко говорил, что вовсе это не совы,
что это сами деревья так кричат. Поди проверь - может, и так. В лесу ведь
полно такого, о чем мы и не подозреваем. А что там ночью творится, вообще
неведомо. Ночью, если ты не в укрытии, все что угодно с тобой случиться
может. Как ночью человек, скажем, от костра отойдет или из шалаша вылезет
- все, пропал. А то бывает, что бредучка на него нападет. И будет он
топать не останавливаясь, пока от голода не околеет или не свалится
где-нибудь. Бредуны - это люди конченые, они уже ничего не соображают,
глаза пустые и на голос не отзываются. Ходят они по лесу кругами, так что
постоянно, пока не сгинут, в лагерь возвращаются. Кто по два-три раза за
день, а кто раз в несколько дней. Видел я их, раз двадцать, наверное,
видел. Идут себе не останавливаясь через лагерь, а сами худущие, и глаза
пустые. Ну то есть не взгляд пустой, а просто глаз у них нет.
ним, с участком, все равно пропадет. Мы тогда не знали еще, что в лагере
творится, мы думали, что одни так вот влипли. Тронулись на голодный
желудок, только и взяли, что жбан один, больше и брать нечего было.
Брюхача нести заставили. Ханыга пригрозил ему, что если он опять заразу
желтую проморгает, мы его в лесу оставим, так Брюхач поначалу даже
присмирел совсем. Потом, конечно, опять завелся, но тихонько уже, так что
можно было и не слушать.
болото это, напрямик к лагерю. Пройти оно конечно можно, да времени на это
ушло бы раз в пять больше, чем на обход. Потому как дошли мы до края
болота, так налево повернули. Давно это замечено, что так ходить всего
безопаснее. Либо слева что прихватит, либо справа, а так, чтобы в самом
центре опасного участка вдруг оказаться - такого не бывает. И вот идем мы
и мест не узнаем. Была вроде ложбина, а теперь пригорок появился, сыро
всегда было, а теперь мох под ногами высох совсем, шуршит и пластами
целыми отламывается. А под ним земля совсем сухая и растрескавшаяся. Я
даже подумал тогда, что мы либо рехнулись, либо солнце не с той стороны
встало, и бредем мы, стало быть, невесть куда. Но делать-то нечего, идем.
А склон впереди все круче, и вроде как дрожит земля под ногами, а спереди
то и дело комки мха по склону скатываются. Хотели даже назад повернуть, но
Ханыга, опытный самый, он восьмой год досиживал, не разрешил. Знаю,
говорит, шесть лет назад так было, когда бот с орбитальной станции рядом
грохнулся. Сначала, говорит, вот так же вспухло, а дня через три наверху
прорвало, и оттуда кисель тухлый потек, затопил все. На этом же, говорит,
болоте и было. Это, говорит, нам даже и на руку, если проскочить успеем.
Путь сократим.
ногами ходуном ходит. И гудит, как колокол какой. Брюхач сзади тащится,
еле поспевает, и уже в полный голос ноет, не боится, падла, что
накостыляем. Бухтит, что сволочи мы все, дескать, сами налегке идем, а его
заставили жбан тащить, а он человек болезненный, и ему всего пять месяцев
осталось. И тут он вдруг замолкает на полуслове. У самой вершины дело
было, и я поначалу даже не понял, что случилось. Только вдруг так
тряхануло, что все мы на землю повалились. Вскакиваю, назад оглядываюсь -
нет Брюхача, только жбан вниз по склону катится. И Ханыга как заорет:
"Вниз! Скорее!".
Остальных я вообще больше не видел. Потом, где-то на середине склона уже,
еще раз тряхануло, да так, что я прямо башкой обо что-то ударился, пока
падал. Очнулся - ничего понять не могу. Лежу - и не пошевелиться. Как по
рукам и ногам связанный, ей-богу. Или будто корешок дурманный пожевал
натощак. И вдруг вижу, что сверху поток течет. Не вода, нет, скорее это на
кисель похоже, только грязный очень, да и вонища совсем не такая. Хочу
встать - не пошевелиться. Так бы, наверное, и потонул, да опять повезло -
я, оказывается, в ветвях дерева поваленного запутался, дерево-то поплыло,
ну и меня вместе с ним поволокло, как на лодке какой. Потом оно зацепилось
за что-то, остановилось. Гляжу - рядом совсем Мысляк корчится. Ноги ему
придавило, встать хочет, а никак. И все бормочет: вот же, дескать, зараза
поганая, вот же поганая зараза. Так и утонул на моих глазах. Потом, помню,
жбан наш мимо проплыл. Ну а что потом было - из головы начисто вылетело.
Не знаю даже, сколько дней прошло. Очнулся - темнота кругом, и шебуршит
совсем рядом. Так я до самого рассвета даже дышать боялся.