огромная равнина, окаймленная невысокой грядой круглых холмов. Прошла и
утонула в розовом.
вверху, и вершины гор были обращены вниз. Это было дикое, фантастическое
зрелище, и Юрковский подумал сначала, что это опять мираж, но это был не
мираж. Тогда он понял и сказал:
Жаль. Очень жаль.
измотанный, отекший, сразу заснул, словно упал в обморок. Потом они
вернулись в обсерваторный отсек и снова повисли на перископах. Под
"Тахмасибом", и рядом с "Тахмасибом", и временами над "Тахмасибом"
медленно проплывали в потоках сжатого водорода несостоявшиеся миры - горы,
скалы, чудовищные потрескавшиеся глыбы, прозрачные серые облака пыли.
Потом "Тахмасиб" отнесло в сторону, а в перископах остался только пустой,
ровный розовый свет.
затрещали кости. - Слышишь?
услышали, потому что оба они страшно устали, и в глазах иногда темнело, и
тогда исчезали стены обсерваторного отсека - оставался только ровный
розовый свет. Они видели широкие неподвижные зигзаги молний, упиравшиеся в
тьму наверху и в розовую бездну внизу, и слышали, как с железным громом
пульсируют в них лиловые разряды. Они видели какие-то колышущиеся пленки,
проплывавшие с тонким свистом совсем рядом. Они разглядывали причудливые
тени во мгле, которые двигались и шевелились, и Дауге спорил, что это
объемные тени, а Юрковский доказывал, что Дауге бредит. И они слышали вой,
и писк, и грохот, и странные звуки, похожие на голоса, и Дауге предложил
зафиксировать эти звуки на диктофоне, но тут заметил, что Юрковский спит
лежа на животе. Тогда он повернул Юрковского на спину и снова вернулся к
перископу.
в крапинку, подобралась к Юрковскому и взгромоздилась к нему на колени.
Дауге хотел прогнать ее, но у него уже совсем не было сил. Он даже не мог
поднять голову. А Варечка тяжело вздымала бока и медленно мигала. Шипы на
ее морде стояли ежом, и полумертвый хвост судорожно подергивался в такт
дыханию.
несколько раз терял сознание. Останавливалось сердце, и все заволакивалось
красной мутью. И во рту все время чувствовался привкус крови. Жилину было
очень стыдно, потому что Быков продолжал работать неутомимо, размеренно и
точно, как машина. Быков был весь мокрый от пота, ему тоже было
невообразимо трудно, но он, по-видимому, умел заставить себя не терять
сознание. Уже через два часа у Жилина пропало всякое представление о цели
работы, у него больше не осталось ни надежды, ни любви к жизни, но каждый
раз, очнувшись, он продолжал прерванную работу, потому что рядом был
Быков. Однажды он очнулся и не нашел Быкова. Тогда он заплакал. Но Быков
скоро вернулся, поставил рядом с ним кастрюльку и сказал: "Ешь". Он поел и
снова взялся за работу. У Быкова было белое лицо и багровая отвисшая шея.
Он тяжело и часто дышал. И он молчал. Жилин думал: "Если мы выберемся, я
не пойду в межзвездную экспедицию, я не пойду в экспедицию на Плутон, я
никуда не пойду, пока не стану таким, как Быков. Таким обыкновенным и даже
скучным в обычное время. Таким хмурым и немножко даже смешным. Таким, что
трудно было поверить, глядя на него, в легенду о Голконде, в легенду о
Каллисто и в другие легенды". Жилин помнил, как молодые межпланетники
потихоньку посмеивались над Рыжим Пустынником - кстати, откуда взялось
такое странное прозвище? - но он никогда не видел, чтобы о Быкове
отозвался пренебрежительно хоть один пилот или ученый старшего поколения.
"Если я выберусь, я должен стать таким, как Быков. Если я не выберусь, я
должен умереть, как Быков". Когда Жилин терял сознание, Быков молча
заканчивал его работу. Когда Жилин приходил в себя, Быков так же молча
возвращался на свое место.
системы. У Жилина все плыло перед глазами, хотелось лечь, уткнуться носом
во что-нибудь помягче и так лежать, пока не поднимут. Он выбирался вторым
и застрял и все-таки лег носом в холодный пол, но быстро пришел в себя и
тогда увидел у самого лица ботинок Быкова. Ботинок нетерпеливо притопывал.
Жилин напрягся и вылез из люка. Он сел на корточки, чтобы как следует
задраить крышку. Замок не слушался, и Жилин стал рвать его исцарапанными
пальцами. Быков возвышался рядом, как радиомачта, и смотрел не мигая
сверху вниз.
вычислителя. Он громко всхрапывал. Вычислитель был включен. Быков
перегнулся через штурмана, взял микрофон селектора и сказал:
Антонович, болезненно морщась и постанывая, выбирается из кресла. Затем он
словно очнулся и сказал:
и сел, сложив руки на животе. Жилин тоже сел, чтобы не тряслись ноги, и
стал смотреть в стол. На столе еще стояли стопкой грязные тарелки. Потом
дверь в коридор открылась, и ввалились пассажиры. Планетологи тащили на
себе Моллара. Моллар висел, волоча ноги и обхватив планетологов за плечи.
В руке у него был зажат носовой платок, весь в темных пятнах.
от него. Жилин оглядел их. "Вот это да! - подумал он. - Неужели и у меня
такая морда?" Он украдкой ощупал лицо. Ему показалось, что щеки у него
очень тощие, а подбородок очень толстый, как у Михаила Антоновича. Под
кожей бегали мурашки, как в отсиженной ноге. "Отсидел физиономию", -
подумал Жилин.
подошел к столу и тяжело оперся о него.
Быков холодно посмотрел на него. Затем он стал смотреть в стену.
"Тахмасиба". Мы закончили пере-о-бо-ру-до-ва-ние. - Это слово никак не
давалось ему, но он упрямо дважды повторил его, выговаривая по слогам. -
Мы теперь можем использовать фотонный двигатель, и я решил его
использовать. Но сначала я хочу поставить вас в известность о возможных
последствиях. Предупреждаю: решение принято, и я не собираюсь с вами
советоваться и спрашивать вашего мнения...
знать, чем это все может кончиться. Во-первых, включение фотореактора
может вызвать взрыв в сжатом водороде вокруг нас. Тогда "Тахмасиб" будет
разрушен полностью. Во-вторых, первая вспышка плазмы может уничтожить
отражатель - возможно, внешняя поверхность зеркала уже истончена
коррозией. Тогда мы останемся здесь и... В общем, понятно. В-третьих,
наконец, "Тахмасиб" может благополучно выбраться из Юпитера и...
Юрковский.
занять места в амортизаторах. И давайте без этих ваших штучек. - Он
посмотрел на планетологов. - Перегрузка будет восьмикратная, как минимум.
Прошу выполнять. Бортинженер Жилин, проследите за выполнением и доложите.
ногах.