сблодит, а коли дети, да дом, да воздохнуть некогда, тут не до чужих
мужиков! А у Катюхи все ж таки пятеро по лавкам! А что по батьке честь, то
тетка правду сказала. И дело створилось так. Большой боярин, Протасий
Федорыч, с Михайлой Терентьичем собирали дружину, и оба, в одно, покойного
батьку воспомнили. Михайло Терентьич его, как себя, знал, по Переяславлю,
ну а старый тысяцкий, спасибо ему, напомнил, что вот, мол, сын еговый у
меня. Так, по батьке покойному, и Мишуку выпала честь. Честь не мала, но и
труды тоже не маленькие! В ближайшие дни как пошло: коней ковать, возы,
сани, сбруя, припас... Кметей всех проверь, каждого в кажной промашке - не
воздохнуть было! Уж тут не до печи, не до дома. И ночевал почасту в
молодечной, на дворе у тысяцкого.
Порядком-таки оробел! Того, отцова, похотенья, чтобы туда и сюда, не было
в нем. Коли жизнь шла ровно, то и нравилось. Кажен год - жатва и покос; по
осени - бить поросенка; коптить, солить, везти бочку рыбы с торга...
Ежеден служба, хозяйские кони, молодшие, коих он разоставлял в сторожу и
по работам, да иногда лихая выпивка с холостежью, да иногда перекинуть в
зернь, в тавлеи ли с приятелями. А тут, в одночасье, в Киев! Да на всю
зиму, до весны! Часом, стойно Катюха, готов завыть: такая неохота навалит,
все бы кинул и на печь залез! Но и не отопрешься уже. Да и отопрешься -
сама же Катюха заест! Свой талан, судьбу потеряшь, тогды уж до конца коням
хвосты чисти, и никаких боле... А детей поднять много еще станет ему
труда. Вона парнишке старшему осьмое лето всего! И в Киев, и куда дале
поедешь безо спору!
Ну, в конях понимал Мишук. Коней приготовил - лучше не нать. Кормленые
кони, выстоялись. Кованы на все четыре копыта. Вычищены, шерсть - что
шелк! Любота! Кметей тоже подобрал справных, которые из своих, ну а
боярина Михайлы Терентьича - те уж не его забота! Да и тоже мужики
толковые, видать по всему. Оружие, припас, иконы - все честь по чести.
его. Слыхать, смыслен-горазд в книгах святых. Сам Мишук порядком-таки
подзабыл грамоту, чел едва по складам. Сынишка - тот не в отца, в деда,
верно, уже борзо складывает, дьячок хвалил давеча. Хвалил, конечно, еще и
за полть скотинную, ну да ученье не дешево и стоит! Будь Мишук познатнее в
книжном-то деле, дак, может, в отцово место и с грамотами запосылывали. А
уж как без грамоты, дак одно знатье: сабля да конь!
ночь Мишук ночевал дома. Дети залезли в постель, сперва Никита, потом
Услюм: <Я тоже с батей!> Не успели оглянуться - и Любава тут как тут.
Толстенькая Сонюшка, сопя, лезла вслед за нею: <И я! и я!> Все облезли,
уместились, поталкивая друг друга.
ишо!
расшалившихся малышей. Дети наконец уснули. Бережно переложив Услюма,
залезшего меж матерью с отцом, на край кровати, Мишук повернулся к жене.
Катя молча крепко охватила его за шею. Так потом и уснули в обнимку среди
посапывающих ребят.
выбежал за отцом:
жалости, подсадил его на воз, прокричав Катюхе:
подымался к воротам Кремника, где уже ждали, грудились у саней повозные,
кмети, слуги, младший клир церковный...
почти не заметил ни пышных проводов, ни службы, ни блеска одежд духовных
лиц и боярской господы на белом снегу. Его забота была: сани, возы, гужи и
завертки, упряжь, кмети, холопы, да кто там выехал излиха пьян, кого
отматерить, кого, сраму ради, уложить на воз - оклемается дорогою. И уже
поуспокоился малость, сбрасывая пот со лба, когда наконец выехали гусем и
парами запряженные боярские сани, когда проминовали возы, за которыми
топали, на долгих ужищах, запасные кони, когда наконец последние
припоздавшие розвальни с ратными скатились с Боровицкой горы и лихо, едва
не вывернув седоков, с гоготом и свистом, под веселый звон поддужного
гремка, устремились вслед за прочими. Лишь тогда Мишук воздохнул, отер лоб
и, поправив шапку, последний раз глянув на Кремник на горе, на буро-серые
городни, припорошенные снегом, на острые верха костров городовой стены и
чуть видные по-за стрельницами главы новых каменных церквей московских,
ожег коня плетью и, взяв с места в опор, пошел наметом догонять головные
сани.
лишь когда уже, отпировав в Коломенском кремнике, тронули Окою к далекому
Дебрянску, и уже стал привычен походный быт, люди втянулись,
приспособились ездовые, и стало можно вздохнуть, дать себе ослабу, тут
лишь увидел он красные оснеженные боры на крутоярах, вознесенные над
курчавою порослью орешника, одевшего, словно заиндевелою шубою, высокие
берега, небо, сверкание снегов и почуял разымчивую молодящую радость
дальней дороги. Вольно было не думать, временем, о доме; вольно, отдав
наказы возчикам и дружине, привалить на сено, чуя, как, слегка кружа
голову, виляют и ныряют сани, как весело и в лад ударяют копыта коней,
взметывая снежные вихри; весело видеть, как идет крупной рысью, переходя в
скок, привязанный к задку кошевки верховой Мишуков конь.
боярским; ели кашу из котлов, и важные бояре уже не так чинились, как на
выезде из Москвы, сидели с дружиною, и впервые Мишуку довелось хлебать из
одного котла с самим Михайлой Терентьичем. Боярин - маститый, в пол-седой
окладистой бороде - был еще ясен зраком и усмешлив, Мишука оглядел
вприщур. Допрежь было речей токмо о деле, а тут вдруг, облизывая
деревянную резную, с рыбьим хвостом ложку, спросил:
на седлах, застланных кошмами, шатров на дневку не разоставляли, - сказал
вкусно и уважительно:
боярина Окатия окоротил на Переславли! В те поры, как Окинф Великой с
ратью под город подошел! Ты в те поры был ле?
встречу выехал из лесу, с вестью. Без меня ево и опознать не могли...
что хвастает! Но Михайло Терентьич глядел добродушно. Отнесся к
архимандриту:
монастырский эконом, косясь на боярина.
того келарем был в Даниловом манастыри...
внимательно взглянув на Мишука.
так!
строгого жития. Последнее лето, сказывали, болел, а все подвиг свой не
пременил на иное и скончал живот достойно.
Что дядя, что батька! Я-то тово брата не знал, а Федора Михалкича знал
близко. Батя мой сильно ево любил! Скорбел, как помер Михалкич! Скорбел!
Да и сам уж недолго жил после тово... Да, вот! Раньше, позже, а все мы на
Москву потянули! Ты как, вовсе из Переславля ушел?
под Переяславлем. Задумался. Покивал. - Ну, да... - сказал, словно бы себе
самому. - Докуль Иван Данилыч велико княженье содержит, дотоль и Переслав
в московской воле стоит!
Пото и едем! Все, Федорыч! Отъели, отпили - подымай людей!
снаряд, и долгий обоз вновь потянул темной змеею по слепящему извиву
снегов вверх по Оке, мимо Лопасни, на зимние лесные переволоки в Дебрянску
и оттоль вниз по Десне, мимо Чернигова и Вышгорода в далекий-далекий Киев.
и Переяслав могут отобрать у московского князя, коли великого княженья ся
лишит? Подумалось так, и стало жалко отцовой и своей родины. Хоть и вырван
корень, и порушено все там, и весь он, со всеми своими, перебрался на
Москву, а все ж: из земли можно вырвать, из сердца не выдерешь - родина!
Ну, даст бог, Иван Данилыч великого княженья не отдаст никому. Не отдадим
и мы, поможем, чем сможем! Хоша и здесь, в пути! Задальше Мишук уже не
думал, далеко было. Это уж забота боярская, не его! Свое дело сполнить
исправно - то и добро. Как батька покойный баял: честен будь да верен!
Перумов Ник
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Прозоров Александр
Шилова Юлия