Иллариона слово о законе и благодати как-то складно изъяснял. Сперва, мол,
закон, потом любовь, и что без любви закон силы не имеет... И любовь - это
вроде бы как у нас, в Нове-городе, согласие, когда все вместе, словом,
сами и решают. А закон - это власть свыше, подчинение. Сперва приходит
власть, а потом, когда научаются, тогда уже сами по себе правят... По
любви. И это-то и есть благодать, в ней же высшая правда...
возразила Домаша.
поднял:
кипарисовую купить? Ну-ко, погоди, сам выберу!
остановился на одной, вроде и неприметной, глянул, прищурился.
для ремешка по краям и с крышкой, была как-то особенно старательно и
любовно сделана. Поверху шли рядами красиво вырезанные буквы, с оборота,
где буквица вынута ковчегом, уже наплавлен воск.
Домаша, не унывай, гляди, народу-то колько! Еще не то будет, когда корабли
из-за моря придут! Ну, распогодилось солнышко? Не тяни за рукав, знаю,
куда ведешь, щеголиха! - рассмеялся Олекса. - Погодь маленько, глянем, как
Дмитр торгует, скоро ли долг заможет отдать? Иди, иди! - шутливо
подтолкнул он Домашу. - Жонкам закон нужен!
тем как Янька с Онфимом кидались наперебой то к амбарному великану с
узорчатыми пластинами просечного железа, нарубленного и загнутого вроде
бараньих рогов, то к блестящим медным замочкам для ларцов и шкатул, в виде
зверей и птиц, украшенных чернением, насечкой и позолотой. - Может, и
верно, закон нужен всем нам, всему торгу, чтоб не разокрали да не
разодрались? Чтоб терпели да страх имели! А то как Мирошкиничи или наш
Касарик, что об одной своей мошне и печется. Потянут каждый себе, и все
врозь повалится. А тут один закон, один князь, одна глава... А чего,
выходит, Ратибору как раз Касарик-то и надобен? Чего ж закону подлецы-то
нужны?! - Олексу вдруг бросило в жар от этой мысли. - Ратибору - Касарик,
Ратибор - подлец, хорошо. Юрию - Ратибор. Ярославу - Юрий, тоже подлец.
Подлец, подлеца, подлецу... Дак кто ж тогда будет самый-то набольший?!
Ему-то зачем подлецы нужны? Что спину гнут? А зачем такие, что спину гнут?
Они, такие, и вашим и нашим, за векшу продадут кого угодно: друга, брата,
отца родного, а ежели набольший того пожелает, и родину продадут. У
холопов какая родина! А не то ли от них и надобно, чтобы кого угодно?!
Врешь ты, Ратибор, что отец переветничал немцам. Не свои ли грехи мною
хочешь покрыть?!>
разбирая дороги. Олексу крепко пихнули в бок.
мужики оступили - не пробиться. С дракой шли лемехи, насадки для рал и
лопат, лезвия кос-горбуш, серпы, ножи, подковы, топоры. Крестьяне яростно
торговались, не выпуская из рук полюбившейся ковани, долго разматывали
тряпицы с засаленными, потертыми мордками кун и белок и крохотными
обрубочками серебра. Ходко шло и оружие. Шум стоял страшный.
завистью.
узнал Олексу, поклонился издали.
вас!
растягивая рот до ушей.
приказывал... Да нет, нельзя Дмитру приказать! Не таков человек! Убедить -
можно. А что общая выгода, дак Дмитр пуще меня ее блюдет... Эх! Все бы ему
железо урядить тогда... За лишним серебром погнался! И Максимка... Как это
Тимофей сказал: три векши на четырех купцей разделить не можем...>
купить дорогой колт с зернью, чтобы потом, у себя, по отдавленной восковой
форме, отливать грубые подобия городского узорочья для деревенских
красавиц, но чаще попадались боярышни, щеголихи посадские и молодые
щеголи, что прохаживались, заломив собольи шапки, лениво выбирая сканую и
волоченую кузнь и стреляя глазами на красавиц.
щегольской соболиной шубе и шапке с алым атласным верхом. Шуба
повернулась, наглые красивые глаза лениво пробежали по сверкающему
узорочью... До боли сдавив руку жены, Олекса круто повернул назад. Домаша
только ахнула (глянула тоже) и, побледнев, закусила губу. Молча, подгоняя
детей, Олекса выбрался из ювелирного ряда. На миг бешено вперил глаза в
потерянное лицо жены.
жонку отдай ему, и серебро, и честь, и Новгород, чтобы Касарик грабил - не
дорого за то, чтобы одна голова наверху, и голова-то чья, Ярослава?! Добро
бы еще Олександра...
Домаша... В тягостях оставил ведь, на сносях была!> - Он остановился.
Глянул. Домаша с отчаяньем в глазах, всем лицом, руками, движеньем головы
молча кричала: <Нет! Нет! Нет!>
и покупателей. Вдруг дикой бессмыслицей показалось, что люди старательно
жуют воск. Продавали и чистый и с присадками: маслом, желудями, гороховой
мукой, смолой. Покупатели долго жевали кусочки воска, сплевывали, стыдили
продавцов, те божились, призывая в свидетели всех угодников...
Не балуй, идем!
не выставил тут напоказ Господин Новгород! От простого ижорского выдмола и
до фландрских и датских сукон, веницейского рытого бархата, от вологодских
суровых холстов и до персидской шелковой камки, бухарской многоцветной
хлопчатой зендяни и драгоценного цареградского аксамита. Яркие цвета
сельской крашенины смело спорили с переливами шелка, на темном бархате
горела золотая парча. Грифоны, змеи, цветы, франкские рыцари и неведомые
звери Индийской земли разбегались по узорочью разворачиваемых тканей.
спешила за мужем, оттягивая Яньку, прилипавшую к каждой пестрой тканине.
отпускал товар, после осведомился, как идет торговля, посмотрел записи.
Нездил, маленький, невзрачный, тревожно заглядывал в вощаницу из-за локтя
хозяина, торопливо объяснял...
записи, за которую Нездил трясся всем телом. Тот, мелко перекрестившись за
его спиной, тотчас подхватил и спрятал вощаные доски - редко бывал хозяин
так небрежен!
усмехнулся, не мог обижаться на Гюрятича всерьез. - Ловок, а попал, как и
я, в ту же вершу!> Задумался: <Кому бы сбыть до воды сукна? По дворам
разве послать? Эх, припозднился я с товаром, вс° раковорцы проклятые!>
Олекса нетерпеливо повернулся к Нездилу:
заметался жидкими глазами по сторонам, заметив, как, свирепея, побледнел
хозяин. - Тебя прошал, видеть хочет...
отворачиваясь, и про себя добавил: <Новгород князю Ярославу продать
ладитце...>
словно легче стало. По первости спросит, почто у Кондрата не был... Ну,
теперича поглядим, умен ли ты, купец. Силой тут не возьмешь, а баять тоже
всяко можно...